Рождественская перепись

10.01.1937, воскресенье

Утро началось с неприятностей. Всегда бодрая Ночка не встретила меня рогами под дых, не лягнула подойник и не загнала Матюшку на сеновал. Она лежала, еле дыша, изо рта у неё текла кровь.

– Матвей, милый, добеги до Дымова, позови сюда.

Фёдор пришёл незамедлительно. С ним Пётр и Матвей.

– Э, видать, помирает корова. Резать надо.

Я в слёзы, старшие ребята тоже: как без кормилицы? Но делать нечего. Облегчили участь умирающей коровы. В желудке её обнаружилось стекло. Конечно, я узнала эту злополучную рюмку.

– Кто бросил осколки в пойло? – орала я. Дети, испугавшись окровавленных рук с осколками, попрятались на печи. – Кто это сделал?!! Я разве не говорила вам не трогать стекло? Идиоты! Кормилицу убили! Идиоты!!! – я хлестала веником по печи, не в силах ударить ребёнка.

– Тётя, не плачь. Мы не нарочно. Мы прибирались. Я сам разбил, сам прибрал, – оправдывался Ванька.

– Сам он! Недотыкомка! Что делать будем теперь?

– Ты пойдёшь на охоту и застрелишь кабана, – предложил Митя. Я была готова сказать, что застрелю сейчас всех по очереди. Но по спортивной привычке я совладала с чувствами и скомандовала:

– Всем слезть с печи и построиться!

Малышня посыпалась вниз, даже сняли с лежанки Серёжку и поставили в хвост шеренги. Вылупили глаза, ждут расправы. Старшие встали во главе линейки.

– Слушайте сюда, парни. Всё очень плохо. Коровы больше нет. Я не знаю, что мы будем есть. На первое время нам хватит мяса. Пока зима, оно сохранится. Часть мяса нужно обменять на муку или зерно. Можно закоптить и продать дороже на станции. Я должна пойти куда-нибудь работать. А вы возьмёте обязанности по дому на себя.

– Куда ты пойдёшь? В колхозе платят трудоднями, на них ничего не купишь. Малой дело говорит: надо охотиться, раз умеешь. Дичь сдавать в заготконтору. Там можно добыть и соли, и спичек, и одёжа бывает. – Пётр вопросительно смотрел на меня.

– Я не охотник, ребята. Я стрелок. Я никогда никого не убивала.

– Не надо убивать. Охотник добывает зверя по молитве, батя говорил. Мы с Матвеем поможем. Я ходил с отцом в декабре. Знаю лес. Знаю зверя.

Я в очередной раз дивлюсь деловитости Петра.

– Посмотрим. Нужно снаряжение какое-то, одежда, обувь.

– Сделаем, тётя Ксана. Я узнаю, какие нужны документы для артели. Может, и никаких не надо. Но лучше всё законно чтоб.

На обед была запечённая в русской печи голова Ночки. Ели ложками мозг из вскрытого черепа вперемешку со слезами, прикусывали варёной картошкой.

После обеда занялись грамотой. Но пришёл Фёдор и нарушил планы.

– Так что ты там говорила давеча про труд и оборону? Я с председателем поговорил, он одобрил. Надо, говорит, молодёжь к спорту приобщать. Обещал выхлопотать тир, чтоб всё путём. А конь у нас есть, Колхозник. Что молчишь-то? Передумала?

– Нет, Фёдор, не передумала. Мы тут размышляли, чем кормиться дальше. Если я займусь тренерской работой на общественных началах, вот этих кто поднимать будет?

– Да ты ж там не круглые сутки будешь, а пару раз в неделю.

– Хорошо, я подумаю.

– Тётя Ксана, соглашайся. – подступили ко мне ребята, когда Фёдор ушёл, – там стрелков присмотришь толковых для артели. Если мы не подойдём.

Жизнь… какая ты смешная… неужели у тебя для меня ничего нет, одни только испытания?

12.01.1937, вторник

Калев Янович Ыхве, благодаря стахановскому труду Оксаны, получил экономию времени, которое решил использовать с толком. Он отправился повидать семью, гостившую у тёщи в финской Hatsina, ныне Красногвардейске. Ыхве решил не говорить Рябову, куда на самом деле направляется. Вчера пришла телеграмма от Краваля. Он требует произвести сплошную сверку переписных листов с книгами сельсоветского учёта. А они с Рябовым уже сверили, не дожидаясь указаний. Нашли одного недоучтённого. Теперь можно к родным. Он ехал в поезде, полный предчувствий и тревожных мыслей. Его обеспокоили известия, полученные от Рожественской гостьи, и не меньше того волновался он о предсказании Афимьи. Что, если и правда, будет война? Псков слишком близко к границе. Если власти проявят беспечность, он будет захвачен в первые сутки после нападения. Нет, он не думал уклониться от судьбы. Тем более, гадание предвещает ему скорую гибель. Хоть Афимья и не сказала ему всего, он-то с детства знал значения карт девицы Ленорман. Он хотел уберечь родных. Они совершенно ни при чём. И он ни при чём. Ни при чём и Краваль, который, судя по рассказам Оксаны, пострадал в ходе чистки Управления народно-хозяйственного учёта. Он думал, что никакой серьёзной ошибки в переписи не могло быть. Судя по его участку, на котором выявлен лишь один случай недоучёта, никаких особых причин для назначения новой переписи не было. Всюду специально подготовленные люди. Руководство статистики с серьёзным стажем работы. Единственное, чего бы он не делал, так это не включал в вопросник пункт о религии. Этот вопрос, которого не было на предыдущей переписи 1924 года, взбудоражил людей. Ходили совершенно дикие слухи, будто бы верующих будут клеймить, преследовать и высылать в Сибирь. Были противоположные провокации: переодевшись попами, призывали записываться всех верующими, поскольку-де, тогда вернут церкви. Ещё говорили, что Гитлер скоро пойдёт на нас войной, и неверующих большевиков будет убивать в первую очередь. Но этот вопрос не мог породить недоучёт восьми миллионов человек. Если он не сошёл с ума и не находится в галлюцинаторном бреду, Оксана существует в реальности и говорит правду. Уж что-что, а распознавать правду он умел. Научился за годы продразвёрстки. Хорошо, врагов себе не нажил, потому что не выгребал у крестьян последнего и под расстрел не отправлял. Рябов Оксану тоже видел, в конце концов. Долго расспрашивал про ГТО. Недоверчивый. И хорошо. Надо бы наведаться в Морозовку, узнать, как там семья Смирнитских. Калев задремал, убаюканный хаосом мыслей и проснулся только от того, что поезд стоит. Гатчина! Он рванулся с места, успев выскочить на перрон в последний момент. Пройти земляную крепость, спуститься с холма, и вскоре он сможет увидеть своих дорогих Лотту и Микхеле.

Проводив начальника, которому приспичило поехать в краевой участок ни свет ни заря, Рябов закрыл дверь на крюк, зарядил печку и позволил себе в кои-то веки поспать по-человечески лишних пару часиков. Он улёгся на лежанку и какое-то время в дремоте поглаживал тёплые керамические плиты. В этом доме он знал каждый сучок на подоконнике, каждую трещинку в облицовке печи. Странно, что до недавнего времени не знал про пустоту под полом. Если кто-то там сделал тайник, а кому это делать, как не его родителям, – то там могли прятать что-то, не предназначенное для любопытных и жадных глаз. С этой мыслью он уснул, а, проснувшись, снова обнаружил в полу вывернутую половицу.

– Что ты будешь делать? Домовой, не кормлен ты что ли? Дедушка-соседушка, почто беспорядки чинишь? – Рябов слез с печи и на всякий случай заглянул в подпол. Там что-то виднелось, похожее на лист бумаги. Николай Иванович зажёг керосинку и спустился вниз. Подняв глянцевый прямоугольник, он не стал спешить наверх, а внимательно осмотрел всё вокруг. Вот здесь явно что-то лежало, в пыли виднелся отпечаток, похожий на след коробочки от чая, в которой мама хранила маленькие реликвии, связанные с ним: зубик, первые остриженные волосы, ложечку для причастия. Куда-то она пропала. Неужели мама спрятала её здесь перед отъездом? Предусмотрительно. Он обхватил рукой лагу для устойчивости и почувствовал в ней что-то странное – не то рукотворное углубление, не то проточенную жуками полость. Он осмотрел боковую поверхность лаги и увидел нечто вроде маленькой выдвижной дверцы, какие делают на школьных пеналах. Николай Иванович немедленно открыл повреждённую временем и насекомыми задвижку. Сначала ему показалось, что кроме следов мышиной жизни там ничего нет, но при ощупывании полости пальцы нашли твёрдый предмет. Схватив его, Николай Иванович ощутил такой стук сердца, что думал, не выберется назад. Выбравшись же, сразу узнал материнское кольцо. Он даже забыл про найденную фотографию и ходил с нею за пазухой по комнате, причитая "Мамочка моя, мамочка, ты не бросила меня, я знал, что не бросила!", пока фото не начало причинять ему дискомфорта. Тогда он, наконец, достал его из-под рубахи и положил на стол.

На фотографии была Ксана, кому ж быть, как не ей? В странной пёстрой одёже, с медалью на шее и букетом в руках. И волосы на месте, как положено женщине, уложены в аккуратный узел. Таких фотографий Николай Иванович не видел никогда: глянцевая, цветная, и люди на ней как живые. Он присмотрелся и увидел цифру 2014 на медали. Он тут же вспомнил найденный до этого блокнот, и глубокое сомнение в реальности жизни закралось в его душу. Цепляясь остатками разума за привычный мир, он снова обратил взгляд на серебряное материнское кольцо, по внутренней поверхности которого темнела гравировка "Спаси и сохрани".

– Спаси и сохрани, Господи! Убереги меня от всякого бесовского наваждения! – проговорил он вслух. Фотография при этом не исчезла. Более того, он обнаружил на её обратной стороне каракули "Мама вирнис" и заплакал. Он вспомнил, как каждую ночь в детском доме просил об этом боженьку. Вспомнил, как его, маленького найдёныша, плохо выговаривающего слова, спрашивали: "Как твоя фамилия?", а он отвечал: "Коя Ябо". И как покидал детский дом с фамилией Рябов, записанной "на слух", и как не стал её менять, посчитав, что с ней будет проще. Что же это? Выходит, Ксана – вот из этого времени, 2014? А Калев Янович, он знает об этом или нет? Почему он сказал, что это Аксинья из Морозовки? Она так представилась? Нет, нет, это всё невозможно, совсем невозможно! А если кто прознает? До вечера он отвлекался работой, которая то и дело стопорилась катастрофическими мыслями. Он дурно спал, и наутро чуть свет отправился в Морозовку.

13.01.1937, среда

Я задёргиваю занавеску, отделяющую женский угол и достаю из сумки тампон. Замечаю, что нескольких не хватает. Слышу шёпот с печки:

– Смотри, какие у неё патроны! Давай попробуем в батино ружьё вставить.

– Не, не тот калибр. Наверное, у спортсменов специальные ружья.

– А зачем тогда она их под юбку прячет? Странные патроны.

– Она попой стреляет, не слышал ночью, что ли?

Я ржу, не выдержав комизма этого разговора, и раскрываю своё присутствие рядом с полатями. Пацаны взвизгивают от неожиданности.

– А ну сдать патроны! Они у меня наперечёт! – командую я.

– Тёть, а зачем они?

– Потом расскажу. Только в ружьё не суйте, ладно? Они туда не подходят, можете всё испортить – и ружьё, и тампо…патроны.

Мальчишки нехотя отдают тампоны. Хорошо, что не вскрыли. Всё же страх перед разной заразой сидит во мне глубоко.

– Что ещё из моей сумки у вас? Ну? – забираю ключи от машины, от дома и от работы. Телефон они брать побоялись. – Зачем в сумке шарились? Не знаете, что нельзя чужое брать?

– А ты сама в мамкин сундук лазала! И в её одёже ходишь!

Возразить нечего. Прошу прощения, что взяла вещи Аксиньи.

– Раз я на вашу банду работаю с утра до ночи, должна же я получить небольшую зарплату? К тому же, родительскую кровать я не трогаю.

Задумались. Решили, что это справедливо.

– Ладно, носи мамкину одёжу. А мы тебе помогаем…

– Вы не мне помогаете, а себя обслуживаете. Кое-как, должна заметить. И корову угробили.

– Ой, не начинай. Не будем мы в твоей сумке шариться, уже всё посмотрели.

– Ну и хорошо. Никому только не рассказывайте ни про ключи, ни про патроны, а то и меня у вас не будет. Договорились? Спите ещё, следопыты, полшестого только.

– А ты чего поднялась? Корову же не доить…

– Печь истопить, квашню поставить. Муки выменяла немного.

– Да ладно. Опять бегать будешь?

– Ох, следопыты… буду. А кому не спится, тот может бежать со мной.

Всякого ожидала, но что они все сиганут с печки – нет.

– Малого не привязываем! Давайте его сюда, – вечером я соорудила из шкуры подобие рюкзака с отверстиями под детские ножки и уже испробовала его в переноске Серёжи. Он хлопает в ладоши и приговаривает:

– Я, я!

Мы бежим по узкой заледеневшей тропе. Дети то и дело проваливаются в снег, соскользнув с утоптанной дорожки. Серёжка подпрыгивает в переноске у меня за спиной и что-то радостно бормочет. Держать ритм и дыхание мои гвардейцы совсем не умеют. Да и валенки – не лучшая обувь для бега.

– Ну всё, возвращаемся, ребята, вы пока не готовы поступать в охотники.

На обратном пути я думаю о том, что скоро война, и никто не будет спрашивать Петра, которого точно призовут, удобно ли ему в кирзовых сапогах. Как они вынесли эту войну? Как?

Не успели мы позавтракать, как в дверь постучали. Я открываю и вижу Рябова.

– Николай Иванович? Что вы здесь делаете?

– Пойдём, Ксана, поговорить надо. Не при детях.

Я накидываю полушубок и выхожу за ним на улицу. Чую спиной, как дети прильнули к оконцу. Скрипнула дверь – выслали разведчика.

– А ну в дом! – кричу, не оборачиваясь.

– Я до ветру, – слышу Ванькин голос. Не верю, конечно.

– Вот что, Ксана, – Рябов мнётся, – решил вот приехать, проведать, всё ли в порядке.

– Более-менее.

– Это как?

– Это так, что непонятно, как жить дальше. Отец вот их помер, а полагается ли что матери, неясно.

– Твои что ли?

– Ну а чьи? Шестеро, младшему полтора. Куда обратиться, не подскажете?

– Подскажу, отчего не подсказать, – Рябов явно чего-то недоговаривает, – подскажу, милая. Только и ты мне кое-что объясни, – он лезет за пазуху и достаёт фотографию, – кто вот это?

Я понимаю, что отпираться бессмысленно. Живот поджимается, сигнализируя об опасности.

– Это я на последних соревнованиях в 2014 году. Что Вы так смотрите?

– Потому что я сейчас умом рехнусь.

– Я же не рехнулась. И вы не рехнётесь. А если посмеете меня сдать…у меня ружьё есть, вот прямо на этой тропке и ляжете. Что вам надо? Меня дети ждут.

– Не, не, Ксана, ты успокойся. Я ведь зачем тут… тебя дети ждут не только в этой хате, – он разворачивает фото надписью ко мне.

– Что? – я хватаю у него из рук карточку и читаю два слова, написанных с тремя ошибками "Мама вирнис", – как это у Вас оказалось?

– Вот про это я и хочу поговорить, Ксана. У меня ещё кое-что есть из того почтового ящика. Только я не понимаю, что мне с этим делать. И раз есть такое место, через которое вещи попадают сюда, может быть, и люди могут?

– А что за место?

Рябов рассказывает, где нашёл сначала ежедневник Божка, потом фото.

– Но Вы же туда не раз спускались, а Вас никуда не утащило, не переместило во времени. Может быть, этот почтовый ящик только для мелких бандеролей? К тому же, я попала сюда другим способом.

– Каким же?

– Я не скажу Вам. Пока Вам нужно это знать, я в относительной безопасности. За фото спасибо!

Рябов пытается выхватить у меня фотокарточку, но я ловко прячу её за пазуху и убегаю в дом.

– Постылая баба! – слышу я за спиной, – у меня же ещё одна улика есть!

– А она не моя, – бросаю через плечо.

Рябов приуныл. Сидя в розвальнях, он машинально пошевеливал вожжами, думая горькие думы. Не ожидал он такой атаки, надеялся разрешить сомнения по-доброму. Сегодня опять приедет этот прыщ из НКВД. Откуда он узнал, что я из купцов? Тянет жилы. И никаких грехов нет за мной, кроме происхождения, а время такое, что страх впереди тебя бежит. Что я ему напишу? Мужик бабу побил за то, что неверующей записалась? Это и Калев в донесении писал. Прицепился, клещ! Если бы только Ксана рассказала ему про тот мир и про то, как попала сюда, он бы уж постарался улизнуть. Хоть бы и щёлка туда была с игольное ушко.

Я вхожу в дом, стараясь не показывать вида, что напугана вопросами Рябова. Что-то он мудрит. Но в одном он прав: одно окно есть, и оно работает. Через него можно отправить записку. Тут же я осекаюсь: что я напишу? Что жива? И где я? В другом измерении? Найдут эту записку, и что это даст? Скажут, Ефимович сбежала и написала эту ерунду для отвода глаз. А зачем мне бежать? Все эти идиотские размышления произвели эффект непроходимого болота в голове, в котором тонули зёрна здравого смысла. Выход надо искать, да. Плюх! Бульк! Тишина. Выход там же, где и вход. Бульк-бульк-бульк-бульк. Тишина. Лампа! Хлюп, бульк, бульк. Опять зловещая тишина. Из ступора меня выводят дети:

– Тётя Ксана, зачем он приходил? – спрашивает Пётр.

– Спрашивал, как у нас дела, учитесь ли.

– Не ври, я слышал, он говорил, что тебя дети дома ждут. Это твой муж? – уличает меня Ваня.

– Нет, это не мой муж. А сын мой сейчас с мамой в Гатчине. И в самом деле меня ждёт. Но я не могу к нему поехать, не знаю как.

– Что тут знать-то? – говорит Митя, – садишься в поезд на станции, да и едешь прямо до Троцка. Ой, Красноармейска.

– Не всё так просто, Митенька. У меня нет документов, я их потеряла. Без документов меня быстро арестуют и билета не дадут. Это раз. Во-вторых, я просто не могу вас сейчас бросить. В-третьих, я согласилась тренировать группу по нормативам БГТО. Ладно, что у нас по плану?

– Математика, – отзывается Матвей и тащит книжку.

– Уроки из учебника вы сами выучите. Давайте я лучше вам расскажу про то, как стрельба связана с математикой и физикой. А ещё с химией.

Я рассказываю, а сама думаю о том, согласно какому закону я здесь.

– Тётя Ксана, а пулю ветром может сдуть? – прерывает моё зависание Ваня.

– Сила ветра может существенно повлиять на точность попадания. Вот смотрите, – я беру уголь и рисую на печи схему. К концу нашего урока побелка изукрашена так, что свободного места на ней нет. Дети просят не стирать и не белить для наглядности.

Я начинаю привыкать к ним. Если Серёжа жив, то в моём мире ему 85 лет, а Вовке 88. Интересно, дожили они до 2020 года?

Я безумно скучаю по Кирюшке. Но и этих шестерых не могу оставить. Лампа не даёт мне покоя. Её зажигал Калев Янович, зажигал Рябов, но ничего с ними не произошло. Почему это стало возможно в моём случае? Когда я находилась в помещении для переписи, я лампу не трогала. Может быть, стоит попытаться? Или письмо отправить? Дети ушли чистить двор от снега и выполнять комплекс упражнений под контролем Петра. Пока не стемнело, достаю припрятанные блокнот и ручку с логотипом ВПН-2020 и пишу, то и дело исправляя текст. Обычно я пишу заметки в телефоне, который сел в первый же день, устав считать население и искать несуществующую сеть. Да и заряжать его негде. Электрификация всей страны, оказывается, пока не завершена.

Переписав письмо начисто, сворачиваю его треугольником и надписываю: "Ефимович Ольге Павловне и Ефимович Кириллу Владимировичу". Мне нужно к Ыхве. Когда возвращаются дети, прошу Петра взять коня в правлении на завтра. Он уходит и возвращается ни с чем:

– Председатель сказал, на нужды переписчикам было положено на одни сутки, а теперь дел много, конь нужен в работах.

– Ну, что ж, пойду завтра пешком.

– Пойдём вместе. Можно срезать путь через просеку, но там опасно – волчий переход. Я видел одного, чуть не умер от страха.

– Ты-то чуть не умер? Рассказывай! У тебя конституция не та и реакция на стресс, должно быть, сдержанная и деятельная.

– Чего? – не понял Пётр.

– Я говорю, когда ты встречаешь опасность, то не замираешь, а действуешь. Если опасность была большой, то потом тебя трясёт и зубы клацают, но потом. Для воина хорошее качество.

– А ты что делаешь, когда опасно?

– Я думаю, ты видел. Примерно то же, что и ты. Ружьё принеси и патроны. Приготовим всё сейчас. Пойдём коротким путём. К вечеру вернёмся.

14.01.1937, четверг

Я подняла младших, как только протопилась печь и дошла пшеничная каша с говядиной. Я поймала себя на мысли, что уже строю планы на будущее: как заработать на корову, на новые ботинки пацанам. При этом я не знаю, что будет через час. Трудно без молока, значит, надо думать, как это поправить. Так уж я устроена.

Мы вышли, едва начало светать. Санный путь через просеку был накатан не хуже олимпийской лыжни, идти по нему пешком было несложно.

– Потеплело, да, тётя Ксана? Как бы метель не поднялась.

– Да, небо хмурится. Но если и начнётся, то к вечеру. Сколько километров до района по главной дороге?

– Туда-обратно сорок. Через просеку получается в одну сторону около пятнадцати. Как мы идём, то будем на месте через три часа. Как раз откроют контору. Там мы недолго пробудем, да? – я киваю:

– Надеюсь, недолго. И обратный путь будет по ветру, придём быстрее. Ещё не стемнеет. Если не будет метели.

Калев Янович с утра уже был на работе. Он не захотел идти в нетопленный дом после холодного поезда, и сразу со станции поехал в участок. Рябов уже затопил печь и проверял последние ведомости.

– Ну что, тёзка, кажется, уложились вовремя?

– Да, спасибо за помощь, Николай Иванович. Тебе и Ксане.

– Вот про неё бы надо поговорить, товарищ Ыхве.

Но поговорить об Оксане Ефимович им не удалось, потому что в этот самый момент она вошла, предварительно постучав, в сопровождении Петра Смирнитского.

– О, Аксинья Андриановна! Я как раз хотел к вам поехатт, как только закончу дела, – шагнул навстречу Ыхве.

– Да вот товарищ Рябов уже наведался, почту мне из дома привёз.

– Даже такк? – его белёсые брови на круглом лице изобразили удивление, – какие новости?

– Ждут меня дома, Калев Янович. А я никак не могу поехать. Здесь у меня шестеро сирот, а дома у сына бабушка есть. И ещё проблема возникла: товарищ Рябов хочет к нам туда в гости.

Калев Янович изобразил ещё большее удивление и произнёс, взвешивая каждое слово:

– Я думаю, Аксинья Андриановна, он мне здесь нужнее. А вашей семье, я имею в виду Смирнитских, поможет государство. Сожалею, что не смог приехатт на похороны. Мои соболезнования, Пётр.

Пётр слушал всё это и не мог понять, почему он ощущает в комнате предгрозовое напряжение, хотя по видимости происходит обычный вежливый разговор.

– Мне и правда ой как надо поехать, – вставляет Рябов, – потому, как и мне гадалка кое-что сказала, не тебе одному, Калев Янович.

Пётр при этих словах и вовсе потерял нить беседы. При чём тут гадалки? Он дёрнул Оксану за рукав и шепнул, что пока дойдёт до заготконторы. Когда он ушёл, начался открытый, напряжённый разговор.

– Теперь все мы знаем, откуда я на самом деле. Вот это, – я достаю фото, – товарищ Рябов привёз мне вчера. Говорит, в подполе было. А до этого там было что-то ещё, о чём он умалчивает.

– Николай Иванович, этто правда? – Калев устал удивляться.

– Да. Вот книжка.

Калев берёт ежедневник Виктора Павловича и, пролистав его до конца, обращается ко мне:

– Тут ваша фамилия. Вам была назначена встреча 7 июля?

– Верно, на десять часов. Потом я взяла лампу, поставила на подоконник, зажгла, и оказалась здесь. Я видела, что каждый из вас её зажигал, но никуда не исчезал. И я не понимаю, как мне вернуться.

Рябов при этих словах явно расстроился. Его надежды на бегство не оправдались.

– Николай Иванович, что случилосс? Я всегда тебе доверял. Зачем тебе такк даллекоо? Признавайся, куда ты влипп?

Рябов стоял, повесив голову и прислонившись к печи, а Ыхве сидел у стола, но казалось, будто Калев возвышается над своим помощником.

– Я не могу. Не серчай, тёзка, не могу, – Рябов вдруг кинулся к двери и выскочил на улицу. Он бежал прямо к реке, вниз по косогору, и сомнений в его намерениях не было никаких. Распугав баб, полощущих бельё в проруби, он прыгнул в воду. Через полминуты за ним прыгаю я. Не чувствуя холодового шока, потому что успела обмазаться нутряным салом, я погружаюсь в воду и вижу смутное очертание фигуры Рябова не так далеко. Выныриваю, делаю хороший вдох и ныряю точно на цель. Схватив самоубийцу за шиворот, тащу вверх. Он тяжёлый и совсем не помогает мне. Я вижу, как нам протягивают черенок лопаты. На кой чёрт он мне? Помогите достать этого идиота! Его тащат. Я выбрасываюсь рыбкой на лёд. Калев укрывает меня, а я на карачках ползу к Рябову. Откашлявшись, сиплю:

– На живот его! Калев, воду из лёгких, давай! – надеваю тулуп, которым меня пытались укрывать и вижу, что Ыхве тоже неплохо знает приёмы реанимации утопленников. Всё же на некоторых мужиков можно положиться.

Когда Рябов изрыгнул воду и задышал, я решаю, что пора позаботиться о себе и тем же аллюром устремляюсь назад в дом. Шлёпаю босыми ногами за печку мимо вернувшегося Петра, который суёт мне какую-то тряпку, чтоб я вытерлась. Трясущимися губами я прошу его постоять на страже, пока я переоденусь. Выжимая мокрые трусы в умывальник, слышу:

– Ну, ты даёшь, Ксана! Не побоялась голышом по улице…

– А в прорубь – нормально, да?

– Да в прорубь вообще… герой… героиня. Но, чтобы голой по улице…

– Не боись, я очень быстро бежала, и никто ничего не видел.

– Я видел. Ты красивая. Настоящий греческий атлет.

– Сумку подай, – я не знаю, как реагировать на признание своих достоинств шестнадцатилетним подростком. Льстит. Пугает.

Стараясь не заглядывать за занавеску, Пётр суёт мне вещмешок. Как хорошо порой не изменять своим привычкам и носить с собой запасные трусы и колготки! Одевшись, выхожу в комнату и забираюсь на лежанку – не помешает. Пётр где-то находит кипяток, подаёт мне в кружке. Спрашивает, что случилось, почему Николай Иванович тонул? Говорю, что некогда было спрашивать. Вскоре притащили Рябова. Я не хочу это видеть: мужской стыд, вина, страдания, – всё это невыносимо. Что ж вы хлипкие такие, что ж вы никогда ничего не можете решить однозначно? Да – да, нет – нет! А то в прорубь сразу… Прорубь и в Крещение не всем помогает. Чувствую, что разговора сегодня не случится. Пока Рябов очухается, пока созреет рассказать что-то Калеву… а может, никогда не созреет. Меня это уже не касается. Я тихонько сползаю с лежанки и опускаю в щель между половицами письмо так, чтобы не видел Пётр.

– Калев Янович, мы пойдём. Если мне придёт ответ, дайте знать.

На улице неспешно сходит по вертикали лёгкий снег. До сумерек часа два с половиной. Попутную повозку найти не удалось. Бог даст, успеем. Небо низкое, тяжёлое. Снег усиливается, и через час уже валит пышными хлопьями, которые застилают дорогу впереди и стремительно прячут наши следы. Идти становится труднее, и хотя полпути мы прошли с приличной скоростью, никакой экономии времени не получится.

– Смотри-ка, Пётр, что там, слева в поле? Вон там, возле стожка. Дай трубу! – Я приникаю к холодному окуляру и вижу странную картину: вроде бы, мышкует лиса, но лиса почему-то крупная и серая. Собака? Волк! Никогда не думала, что они питаются мышами. Протягиваю подзорную трубу Петру, он смотрит и улыбается во весь рот.

– Что ты лыбишься? Давай двигать ножками, пока не поздно.

– Он не нападёт, не бойся, тётя Ксана. Волки-людоеды чаще в книжках встречаются.

– Хочешь сказать, они мышами питаются?

– Да, всякой мелочью. Крупный зверь им редко достаётся. Вот и наша просека, на ней мы с пути не собьёмся, даже если дорогу заметёт.

Скорость наша сильно упала, – снегу нападало уже изрядно. Пришлось обувать плетёные снегоступы, которые Пётр на всякий случай взял с собой. Вот и пригодились. Шагать в них было не очень удобно, у меня выходило враскоряку. Но всё же нога не тонула в свежем снегу, и мы снова прибавили ходу. Смеркалось. На выходе из просеки открывались колхозные поля, а справа продолжал тянуться бор, у края которого шла грунтовая дорога на Морозовку. Вдруг краем глаза я заметила крупную тень и тронула Петра за плечо, указывая на неё. Мы остановились, и тень встала. Было почти не видно ничего, кроме светящихся глаз. Пётр посмотрел в трубу, но тоже не понял, кто крадётся по пятам кромкой леса, – то ли росомаха, то ли рысь.

– Похоже на кошку, но не видно. А может, и росомаха. С ней шутки плохи. Или рысь?

Мы добавили ходу, и зверь ускорился, начав сокращать дистанцию.

– Всё, стой! Не могу больше это терпеть, – я разворачиваюсь, на ходу сдёргивая ружьё со спины. Стойка. Прицел между двух огоньков. Задержка дыхания. Выстрел. Зверь визгнул и упал, насколько я могла видеть сквозь пелену снега. Мы идём назад и видим крупную рысь, убитую точным попаданием в лоб.

– А говоришь, не охотник, – Пётр улыбается, – надо нести домой. Шкура хороша.

Одному тяжело. Связали лапы, продели палку и понесли вдвоём, положив концы на плечи. Пётр впереди, я сзади. Подошли к дому уже в полной темноте.

– Вернулись! – от крика внезапно выскочивших на нас пацанов я роняю всё, что держу в руках и падаю в неутоптанный снег.

Очнувшись в доме, слышу, как Пётр отчитывает "балбесов". Я лежу на кровати, мне жарко. Проваливаясь в забытье, я чувствую, как кто-то держит мою руку.

– Кирюша, – шепчу я, – ма…