Эльге, до востребования

Валерий довел ее до калитки. Оказалось, что мама приехала и, как всегда,

с сюрпризом. На станции она купила курицу-пеструшку. Мама шумела:

– Будут свежие яйца. Корма ей надо немного.

Алек строго спросил, как зовут курицу. И все в полном восторге кинулись придумывать ей имя. В итоге проголосовали за Кэти. От такого внимания курица метнулась в сад и пропала. Все побежали ее искать, не поймали, но нашли яйцо в траве.

– Ну я же говорила, она прекрасно несется, – потрясала яйцом мама.

– А курица где? – спросил пытливый Алек.

Все понеслись искать курицу, та резво бегала по саду, уворачиваясь от преследователей.

– Ату ее! Загоняй, загоняй! – орал Алек.

Валерий прыжком преодолел тропинку и схватил курицу. Крики ликования были наградой охотнику. А он стоял с курицей на вытянутых руках, та вдруг стихла, втянула голову и даже не пыталась вырваться. Валерий и сам был изумлен своим подвигом. И вдруг вручил курицу Эльге, будто это букет из перьев.

Эльга взяла ее на руки, как котенка. А все растерялись, куда эту несушку теперь пристроить. В дом? Хозяйка будет возражать.

– Надо построить ей загон, – вошел в себя Валерий, снова напустив на себя взрослый строгий вид.

И они с Алеком тут же принялись за дело, хотя строить было не из чего. Они собрали какие-то ветки, тетушки принесли картонки и веревки. Через полчаса загон, похожий на гнездо, был готов. И Эльга – у нее уже затекли руки – поставила туда совершенно ошалевшую курицу. Курица от пережитых событий сразу заснула, и все отправились пить чай на веранду.

Валерий был героем дня. Мина Григорьевна гордилась сыном.

А утром курица сбежала, разломав шаткую постройку. Валерий рванул ее искать, но Эльга остановила его, взяв за руку.

– Постой, яйца растопчешь. Пойдем, поищем ее, только осторожно ступай.

Курица, действительно, отложила два яйца в траву и спряталась в заросшем малиннике. Алек, выбежавший позже, нашел еще одно яйцо и радостно вернулся с добычей, заявив, что он лучший охотник за яйцами. Валерий предложил сначала построить основательный загончик, а потом ловить Кэти.

Валерий серьезно подошел к делу, принес со станции стройматериалы, выкопал ямки под колышки и начал связывать плетень из ивовых веток. Алек помогал ему, но потом ему наскучило, и он убежал искать яйца и курицу. А Эльга помогала Валерию, подавала прутики, держала узлы, иногда касаясь его рукой. Хорошо, что брат убежал.

К вечеру они закончили основательный загончик и даже травы туда накосили. Да только Кэти в загоне нестись перестала, пришлось выпустить свободолюбивую пеструшку на волю. Мальчики по утрам весело охотились за яйцами, возвращаясь к завтраку чумазыми и поцарапанными. Эльза мазала их зеленкой, и они мужественно терпели. А мама радовалась, что не зря купила эту сумасшедшую курицу, каждое утро к завтраку два-три свежих яйца. Это редкость для несушки, не иначе у Кэти брачный период.

Перед отъездом в Москву пеструшку подарили хозяйке. Эльга заплакала: лето кончилось на какой-то незаконченной фразе, ей хотелось еще дожить эту дачную историю.

– Ты почему плачешь? – спросил Валерий перед машиной, в которую грузили подушки, корзины, одеяла, банки с вареньем.

– Курицу жалко, – неожиданно соврала она, – Из нее суп сварят.

– Нет, не сварят, ее еще поймать надо. А когда поймают, дальше продадут.

– Правда?

– Конечно, я тебе обещаю. Она вон какая яйценоская.

Как ему объяснить, что это лето прошло не так беззаботно, как всегда было. Что она стала иной, и все это поняли, как она ни скрывала, и больше не будет, как прежде.

А как будет, она не знает. И что делать, чтобы все было хорошо, тоже не знает.

– А знаешь, мы с тобой приедем в сентябре, когда все в школе определится, и проведаем Кэти, семечки ей привезем. Я скажу об этом хозяйке, и тогда она ее точно пощадит. А если вспомнить, что Кэти все время бегает, то мясо ее жестковато. Так что в суп она не годится, – Валерий пустился в пространные объяснения, веселясь собственному красноречию.

– Да ну тебя, дурак! – пнула она его, и слезы остановились.

***

Дачная жизнь занимала в бабушкиных воспоминаниях главное место. Она точно называла место, год и дату выезда, воспоминались все окружающие дачники и особенности поселка. Даже сорта яблонь, что росли в саду, она помнила – пипин или мельба. Устройство печи в доме и приключения всех друзей. Имена нянь и детские болезни. Привезенные из города продукты и местные деликатесы.

Год маркировался не событиями, не погодой, а дачами. В 35-м отдыхали в Катерево под Истрой, там можно было кататься на лошади, а потом в Жуковке, которая много лет спустя стала пафосным поселком, там вечно горели дома, бабушкин папа помогал тушить, и от перегрева лопнуло стекло его часов – такая мелочь осталась навсегда в памяти. Кстати, как она потом поняла, шла коллективизация, поджогов было много.

Потом сняли в Виноградово, от станции было далеко, но хозяйка позволила разбить свой огородик, мама посеяла укроп и лук, а тетки цветы, и они вечно ругались из-за того, что растения друг другу мешают.

А в 34-м уехали в Буденовку под Одессой, первый раз на море, – дядя Миша дал денег, он как раз премию получил. Но там всем было скучно, потому что все общество осталось под Москвой. А Эльге понравилось. Ее, спасая от воспаления почек, закапывали по пояс в песок и кормили абрикосами и арбузом. Там она впервые попробовала жареных бычков и баклажаны и навсегда полюбила эту южную кухню. И еще ей там друг по возрасту нашелся – старший сын хозяйки Володя. Потом она увидела его среди олимпийских чемпионов, это точно был он, слишком редкая фамилия Куц. Хотела к Владимиру Куцу подойти, но застеснялась.

В 36-м году жили в Томилино, где компания человек в двадцать собралась. А потом Томилино отменили, и перебрались под Клязьму.

Что было между дачами, рассказывалось редко, потому что это было лишь ожидание выезда на дачи. Туда, где все вокруг свои, где не надо приглушать голос, не надо озираться и обрывать фразы, по ночам прислушиваться к звукам в подъезде. Пусть все будет потом, все равно будет осень, слякоть и холод, когда можно только ждать свободной дачной жизни.

Тогда и школа легче проходит, где что ни делай, а все ты не лучшая, неуклюжая, не отличница, не активист, в самодеятельности не поешь, стенгазету не рисуешь. Тихо приходишь, тихо сидишь на уроке, даже руку не тянешь, тихо уходишь. И никто тебя не видит.

Ни одного одноклассника она не вспомнила за всю жизнь. Только прекрасные дачные друзья. И удивительная жизнь. Почти как у классика:

«Гости съезжались на дачу***. Зала наполнялась дамами и мужчинами, приехавшими в одно время из театра, где давали новую итальянскую оперу. Мало-помалу порядок установился. Дамы заняли свои места по диванам. Около их составился кружок мужчин. Висты учредились. Осталось на ногах несколько молодых людей; и смотр парижских литографий заменил общий разговор».

Все так и было, и надо было просто дождаться июня, когда все съедутся на дачу.

Она всегда умела терпеливо ждать. Когда война кончится, когда из эвакуации вернутся, когда срок по распределению завершится. Когда лето наступит. И там снова все будут свои, и даже смеяться над ней будут необидно.

Самая русская забава – дача. Сначала тебя отправляют с бабушкой на свежий воздух, а родители приезжают раз в неделю, так что ты их успеваешь и забыть. Потом тебя с упорством вывозят на все лето в это гетто, где тебе предлагают дружить с соседскими детьми. Хорошо, если они хотя бы по возрасту с тобой совпадают.

Потом ты ненавидишь это времяпровождение, получается, что это уже ты с бабушкой сидишь, а дальше ты везешь свою большую компанию на шашлыки, чтобы выслушать от родителей упреки, как вы загадили участок. И ты снова туда едешь, добровольно.

Вон и трудолюбивый интернет пишет:

В 1803 году историк Карамзин отметил, что летом Москва пустеет, а её жители устремляются за город. В 30-х годах Х1Х века в тогдашних ближайших пригородах Москвы – в Кунцево, Сокольниках, Останкино, Перово – стали появляться специальные места для летнего проживания. Бурное развитие дач началось в середине XIX века, когда появились железные дороги и «посёлки для отдыха» стали строить подальше от города – в Химках, Ховрино, Лианозово, Тарасовке, Пушкино, Малаховке.

Дачи как место отдыха состоятельных горожан получили распространение в России с 1860-х годов. На рубеже XIX – XX веков дачная жизнь стала массовым социальным явлением, характерным только для России.

Самым известным посёлком в те годы была Перловка, принадлежавшая московскому предпринимателю и чаеторговцу Василию Алексеевичу Перлову, основателю фирмы «В. Перлов и сыновья». В 1880 году в посёлке насчитывалось 80 дач. В каждом домике был душ и персональный туалет, на берегу реки Яузы были оборудованы купальни, два раза в неделю в посёлок привозили музыкантов, в летнем театре выступали московские театральные труппы. Попасть в Перловку, по воспоминаниям современников, считалось за счастье, аренда дач оплачивалась за три года вперёд, а её стоимость была сопоставима с жильём в центре Москвы.

По состоянию на 1888 год вокруг Москвы насчитывалось более 6000 дач, расположенных в 180 посёлках, куда в тёплое время года переселялись до 40 000 человек.

До начала ХХ века отдельные дачные строения были редкостью. Отдыхающие ютились на задворках крестьянских изб в наскоро сколоченных хибарках или в самой крестьянской избе, перегороженной на отсеки для 6–8 семей с общим входом. Сдача внаём избы для некоторых крестьян из ближнего Подмосковья была основным источником дохода.

Семьи московских дачников жили за городом с весны до осени – в город, как правило, выбирался на службу лишь глава семейства. Большинство дач строились неподалёку от станций железной дороги, путь до города не занимал более сорока минут.

Электричества на дачах не было – освещение производилось при помощи керосиновых ламп, вода бралась из ближайших рек.

Особой популярностью вплоть до 1917 года пользовались дачные балы.

В дачных посёлках не было охраны, поставить забор считалось дурным тоном.

***

– Да и зачем они нужны?! – говорила бабушка, – Когда у нас был патефон, у Богатыревых – прудик во дворе, у кого-то качели, не ходить же детям через улицу, так и бегали с дачи на дачу. Все это было общим, для всех.

Героические люди, добровольно рвануть к керосинке, туалету на улице и воде из колодца, утверждая, что ничего вкуснее не пили.

Или еще про корявую подмосковную антоновку тоже выступление неплохое, мол, ничего нет лучше сорванного своими руками яблочка. А без этого кошмара ты вроде как неполноценный, как же лето без дачи.

***

А ее сын, мой папа, ненавидел дачу.

Под давлением обстоятельств – привезти продукты или просто побыть на семейном празднике, он, конечно, приезжал с лицом страдальца. Его злило буквально все – трава, насекомые, туалет на улице, отсутствие телефона, тишина, отсутствие горячей воды, восклицания всех, как хороша в этом году смородина и как прекрасно поднялся девичий виноград. Он съедал с куста горсть смородины или крыжовника, по сезону. Собирал для всех тарелку ягод к столу и, сославшись на головную боль, ложился отдохнуть, с тем, чтобы потом отобедать и быстро смыться в Москву.

Его не радовало цветение сирени, первые тюльпаны, кислая малина и вечерний чай на веранде. Ради маменьки он отбывал эту тяжкую повинность. Папа мой Миша и в детстве отчаянно скучал в Тучково, Томилино и где-то еще, куда его ссылали.

Бабушка Эльга никогда не рассказывала сыну о дачах юных времен. Но что-то витало в кустах малины, колючках крыжовника, что-то не так было в его семье.

Его отец вечно молчал, курил трубку, читая газету, и никогда не участвовал в общем разговоре, а если появлялись гости, то он уходил играть в шахматы с самим собой, а потом пенял, что Эльга слишком много болтает. И вообще, она ветрена и легкомысленна. Эльга не успевала ответить, он вновь уходил с трубкой в сад.

Что-то важное взрослое они скрывали от моего папы, сохраняя образ прекрасной семьи, которой она не была, наверное, никогда. Только тетки замолкали, а дед Арон и вовсе не ездил с ними на дачу, Алек женился и перебрался к жене.

Но мой папа всегда был уверен, что лучше его семьи и нет на всем свете, что там все правильно и красиво, только он своими двойками и прогулами в школе нарушает общую идиллию.

И только лет в тринадцать мой тогда еще маленький папа стал догадываться, что что-то, вернее, все не так. Родители улыбаются, соблюдают правила игры, чтобы он не догадался, чтобы у него не было детской психотравмы, только и самим им не весело. И все это вранье – ради него, чтобы он верил в идеальный мир. Только он обо всем догадался, и получается, все их усилия напрасны. Все домашние могли жить отдельно друг от друга, сами по себе, но они ради него притворяются и прикидываются счастливыми.

В тот день, когда он все понял, он сбежал, сам не зная куда, просто сбежал. А тут над Варваркой, как семья улицу Разина называла, дым повалил, любопытные зеваки уже толпились. И он со всеми побежал, оказалось, гостиница «Россия» горит. Пожарных расчетов накатило видимо-невидимо, телевидение приехало. Картина была ужасная: люди в окнах гостиницы стоят, пожарные по лестницам ползут, а лестниц не хватает, не дотягиваются они, кто-то уже от ужаса вниз бросился. Кино какое-то.

И все отступило, забылось. Он услышал крик: «Дурак такой». И кто-то стукнул его по затылку, он даже опешил, так кричать могла только мама. Ей самой казалось, что она в эту минуту строгая. И тогда он уткнулся в нее, она говорила, что искала его везде, потому как пропал, а тут пожар. И без него смысла в ее жизни нет.

В лоб давила пуговица ее кофты, а он все равно прижимался к ней и плакал. От счастья, что нашелся, что его искали, и еще много смыслов и слов было, но они вышли не словами, а всхлипами и какими-то рваными мыслями. Тогда все и определилось.

Миша вырос, но остался маленьким и не хотел быть старше, хотел всегда жить с мамой и тетками. В день пожара Миша сказал ей, что никогда, никогда не бросит ее, потому что любит. Тетки дома поджали губы, сказали, что он поступил «зер шлехт», но им и самим было интересно про пожар узнать. До полуночи они ели пирог с орехами, и Миша рассказывал, как было страшно.

В этот день он был главным со своими рассказами. А отец так и не вышел к столу, его куда-то запихнули, чтобы не кричал на мальчика после такого счастливого спасения. Больше они с отцом и двух слов друг другу не сказали. Только когда он принес школьный аттестат со всеми тройками, отец покачал головой и ушел курить на кухню. В институт в тот год Миша не поступил.

Ну это понятно, решили все. Мальчика недооценили, не поняли. Тетки принялись звонить каким-то друзьям и знакомым. И хотя их друзья уже были не у дел, но все равно помогли, пристроили его работать в институт вирусологии, пробирки мыть и кроликов кормить. Кролики были прекрасные. И жизнь тоже. Только вот приходилось с каким-то найденным тетками биологом заниматься вечерами пестиками и тычинками.

И все равно на следующий год он провалился, физику не сдал. Ну, это понятно, объяснила семья: слишком у нас непоседливо-одаренный мальчик, и евреев, само собой, всегда притесняют.

Пришлось моему папе идти в медучилище, а потом, как ни пытался откосить от армии, изображая придурка, все одно замели в стройбат, на самый Сахалин отправили. Оттуда он присылал семье лимонник и еще какие-то травки. А вернувшись, сразу поступил со своей пятерочкой по биологии. Вот и дома свой врач будет, как дядя Гриша, обрадовались все.

***

В предпоследнее предвоенное лето произошло еще одно событие. В поисках яиц Алек набрел на гнездо птицы, где лежали маленькие бурые яйца в крапинку. Странная птица решила вывести птенцов в конце августа, будто лета ей было мало.

– Значит, год будет особенный, – важно заключил Валерий. – Птицы на второй выводок решились.

– Теплый?

– Холодный. Выживут не все. Потому они еще раз несутся. На всякий случай, с запасом. Это же закон природы.

– Джунглей, – закричал Алек и понесся по саду, изображая индейца. А вечером хищная толстая сойка решила разорить гнездо, бедные ласточки метались и кричали, Валерий кинул камень в сойку и попал, сойка подергалась на земле и испустила дух.

– Ты ее убил?

– Это было необходимо, она бы сожрала этих еще не родившихся птенцов.

Эльга заплакала:

– Надо ее похоронить.

– Я… Я нечаянно, – растерялся Валерий. – Я не хотел. Так вышло.

Я птенцов защищал. Думал, ее просто отпугнуть.

Большая розовая птица лежала на дорожке, так близко, что были видны все распушившиеся перья. Она ушла в дом. А через час не было ни птицы, ни Валерия, наверное, он ушел к себе.

***

Осенью и зимой она с Валериком так и не встретилась. Все завертелось, потом она заболела ветрянкой, мама с Алеком уехала жить к знакомым. Потом ей с таким лицом ни с кем встречаться не хотелось. Под всеми подразумевался Он. И где-то после Нового Года они с мамой зашли к Мине Григорьевне на Покровку, просто так, по случаю. Но Его не было – в спортзале тренируется, могли и не заходить.

Правда, иногда в почтовом ящике находились вчетверо сложенные записки, помеченные буквой «Э». Он бодро писал всякую глупость: «Никак не удается, дорогая сестренка, сводить тебя в кино. Приходится много заниматься. Надо готовиться к выпускным испытаниям. Я подвел итоги и выяснил, что у меня много провалов. Я совершенно запустил литературу, читал бегло и далеко не все, что положено. Сейчас наверстываю. Много занимаюсь алгеброй – без нее ныне никуда. И тебе советую поднажать на матаппарат. В.»

А перед Новым годом письмо принес Алек и стал прыгать, размахивая сложенным листочком, как дикарь:

– Уууу!! Йо-йой! Тебе послание! Я принес! Как вестовой. О дева, чем вознаградишь ты гонца?! Йооо!

Стоило бороться с этим дураком, когда там просто поздравления с праздником и отчет о том, сколько еще предстоит изучить в наступившем году. Он и ей советовал поднажать на точные науки. И крепко жал руку, желая всех успехов в новом году.

А весной она достала из почтового ящика еще одну записку, где он вновь желал всех успехов и советовал обязательно посмотреть кинокартины «Переход», «Брат героя», «Гибель «Орла» и «Эксперименты по оживлению организма».

Получается, он ходит в кино, без нее.

Она тоже пошла с Алеком и его вечным дружком Юркой, в «Арктику», что была в прежней кирхе. Мальчишкам фильм понравился, но она старше. Зачем ей фильм про младших школьников? Опять он над ней смеется, указывая ее место.

А ведь это он приносил записочки в ее дом, бросая их в ящик, так и не решился позвонить в дверь. Наверное, он ждал, что она просто возьмет трубку телефона и позвонит, спросит про кино. Или так же отправит письмо. Или, еще лучше, сама принесет записку, а он ее случайно встретит. И они совершенно случайно пойдут в кино. На совершенно бесполезную, по его мнению, «Музыкальную историю» с Лемешевым.

***

Эти мысли занимали ее больше всего, и она даже не заметила, как началась последняя четверть, и тройки заняли весь дневник. Даже учительница немецкого спросила:

– Что с тобой? Ты где-то витаешь! Путаешься во временах. Хотя произношение прекрасное, наверное, у тебя хороший репетитор.

– Три.

– Что три?

– Репетитора три.

– Тогда совершенно непонятно, почему ты не подготовила темы.

– Я все сделаю, – ей даже не было стыдно и не было страшно, чем кончится этот год. Какая разница, если они так и не пошли в кино. Она долго шла из школы, петляя по переулкам.

Как было объяснить учительнице, что она с трудом понимает разницу русского и немецкого, если она даже дома этого не может сказать. Там не только в лексиконе дело. Слова – ерунда, их можно выучить или просто запомнить, подобно попугаю. Но вот как с колобком быть. Русский и от бабушки ушел, и от дедушки ушел, и от зайца ушел, а потом поддался на лесть лисы, и тут его и съели. А немецкий толстый жирный блинчик (dicken, fetten Pfannkuchen) бегал от всех, бегал, а потом сам в корзинку к трем голодным детям прыгнул, чтобы накормить их. Она хотела это обсудить с Ним, но он молчал. Она даже несколько раз прошла по Покровскому бульвару, близ их дома, но, увы, напрасно.

***

Весной Эльге стало казаться, что идущий впереди старшеклассник – Он. Все вокруг было про Него: афиша фильма, книжный, наверное, здесь он учебники покупает, кондитерский в Ивановском переулке – такие булочки он любил, цветочный на углу – ему и в голову не пришло подарить ей цветы. Но больше всего ей нравилось сидеть за шторой на подоконнике, смотреть в двор-колодец, мечтая, что она сейчас увидит, как он идет со своей запиской.

И самое странное, что записка в почтовом ящике появилась, а Его она так и не заметила. Записка была строгой: «Дорогая сестренка, вот уже конец года. Как ты его закончишь? Надеюсь, что ты приложишь все силы, чтобы не было стыдно перед родными. А я снова к столу, еще три учебника, которые надо проштудировать. Надеюсь, выйти из класса если не первым, то хотя бы вторым».

А что она ему скажет, когда у нее сплошные «уды». И как объяснить, почему ей совершенно не интересно было в этом году учиться? А может, ее назначение в ином? Не все же должны переводить и преподавать, не всем дается аналитическая химия, не все ее так преданно могут любить.

Вот, говорят, бабушку Рахиль, которую она никогда не видела, она с папиными братьями и сестрами в 1924-м уехала в Палестину, просто научили на роялях играть да и замуж отдали, правда, ей не повезло, за нелюбимого, хотя и влюбленного в нее без памяти. Она сидела дома и книжки читала, хозяйство ее не увлекало, дети не забавляли, даже раздражали, слишком на рыжего мужа похожи. Только младший ее радовал. Дома перемигивались и многозначительно говорили, что не похож он на ее мужа Элиагу, это точно. Тетки вообще любили позлословить, во всем видели интриги и тайны. Говорили, у бабушки был свой выезд и бриллианты.

Эльга видела во дворе своего дома примадонн, что к Льву Оборину, их соседу, ходили, их, конечно, привозили на машинах, но бриллианты на них не видела. А может, она и вовсе не понимает, что такое бриллианты. Ей всегда казалось, что это как на картинах в Третьяковке, что-то внушительное и красивое.

***

Бриллианты бабушки Рахиль ушли на строительство колхозов, называемых кибуцами, и бабушка там тосковала по снежной Москве, где остались сын и выезд. По чему она больше тосковала – неизвестно. Но об этом было запрещено говорить, а тем более нельзя было мечтать о жизни «курицы, что вечно сидит на насесте и смотрит в окно». Потому надо как-то закончить шестой класс.

Как-то так, чтобы родители и тетки не узнали о случайно возникших проблемах в школе.

Жаль, что у нее нет бабушки, она бы поняла. Мама с сестрами рано осиротели, а папина мама живет в далекой Палестине, куда никто никогда не попадет.

У Валерика есть бабушка, хотя она его замучила своей опекой, но, наверное, он на самом деле так не думает, просто он хвастается бабушкой. Ему нравилось капризничать и восставать против их бесконечной заботы. К тому же, у Валерика было две бабушки, которые вечно его контролировали. А у нее, Эльги, ни одной.

***

Когда моя бабушка в начале нового тысячелетия впервые все-таки попала в Израиль, она увидела многочисленное потомство своей бабушки Рахиль, детей ее детей, братьев и сестер своего папы – Брайны, Ханны, Абраши. Тех, кто уехал, и тех, кто уже забыл, что уехали их родители. Они их сразу узнали в аэропорту, так были похожи они на Алека. «Арестова порода», – сказала бабушка. Израильские родственники радовались, как дети, обретенной сестре. И вспоминали, как их любимая бабушка плакала:

«Зачем уехали в эту пустыню из замечательной Москвы?!»

«Вот Арошка сидит там, икру по лысине размазывает, а они тут в полях гнутся, чтобы морковку вырастить», – повторяла им бабушка.

Упрямая Брайна, которой в Московском университете прочили карьеру выдающегося математика, утверждала, что рано или поздно здесь будет город-сад, они верят в землю обетованную. «Ну и оставалась бы в советской Москве, – причитала бабушка, – Там таких истовых любят». И все внуки Рахиль, слушая рассказы о прекрасном граде Москве, завидовали Арону и его детям. Хорошо им живется в Москве.

Это только в 45-м они узнали о судьбе своего народа в Европе. И устыдились своей зависти.

А потом самый младший любимчик семьи Абраша как представитель нового государства Израиль через сорок лет после отъезда попал в Москву, нашел старшего брата. Арон жил все в той же холостяцкой квартире на Солянке, с женой, двумя детьми, сестрами жены, шумно и весело. И бедно. И опасливо. Абрам пригласил старшего брата в Большой театр, где Арон последний раз был где-то в 1920-м. А сейчас это только для иностранцев, таких, как вот его младший брат.

Вернувшись в Хайфу, Абрам рассказал семье о быте москвичей, и снова всем стало стыдно за зависть свою. Так на Эльгу братская любовь и пролилась, за всех. Ну и мне немного перепало.

***

Дома не замечали ее состояния, но и школьный дневник не спрашивали. А может, просто делали вид, что не понимают причину ее меланхолического состояния.

В апреле стали искать дачу. Амалия важно читала справочник о дачах, а Эльза смеялась над ней, справочнику уже более десяти лет, а она все в него верит.

– Какое направление выбрать? – Амалия впервые надела очки, потому спустила их на самый кончик носа.

– На Казанском уже столько раз были.

– Может, Киевское? Богатыревы тогда точно с нами поедут, у них там своя компания.

– Объединимся.

– К ним иностранцы приезжают, – мечтательно сказала Эльза.

– Это слависты, – махнула рукой Амалия, – Они выросли на Чехове, русская дача с крыжовенным вареньем – это их мечта.

– А твоя мечта – хороший кофе, – не преминула ущучить сестру Эльза.

– Словом, надо спешить, иначе будем жить в сарае на задворках, – заключила мама, остановив спор старших сестер.

Рея была самой младшей в семье Якубовичей, но ее слово было последним. Еще в Латвии она, когда отец овдовел, стала хозяйкой большого дома, а перебравшись в Москву, одна из всех сестер вышла замуж и приютила их, которые и растили ее детей, Алека и Эльгу, – обычная история.

Дачу в Переделкино сняли, но ехать не спешили. Тетки загадочно шептались, куда-то ходили, что-то явно затевалось, тайное и будоражащее.

Тетки всегда были модницами и затейницами. Было отчего: старшая в 1929 была в Америке, откуда привезла целый кофр нарядов – узких юбок-пеналов, мужских рубашек ее крохотного размера, галстуки, булавки для галстука, туфли с каблуком рюмочкой и ремешком. Кофр стал шкафом в ее комнате: кожаный, огромный, с медными застежками. В нем был даже ящик с ключиком, где тетка хранила свои булавки, брошки, клипсы и письма, перевязанные розовой лентой. Были и стопки с синей лентой и просто с бечевкой.

Ее средняя сестра в конце 20-х ездила в Берлин, переводила с немецкого красным инженерам.

Потом эти мужчины приезжали к ним на дачу в Томилино, в белых брюках и парусиновых туфлях, играли в крикет, пили чай из самовара, смеялись, потом мужчины пропадали, а тетки привозили новых друзей. И снова играли в крикет. Ели мороженое: мороженицу привезла одна из теток из какой-то поездки. А мужчины приносили шампанское и конфеты.

Эльгу всегда брали на прогулки по поселку. На станции мужчины скупали всю клубнику и смородину, и Таня, домработница, варила варенье-пятиминутку к вечернему чаю, Эльге доставались пенки. Алек гордо отказывался в ее пользу: мальчишки сладкое не едят. А она ела.

Все равно она не будет такой изящной, как тетки. Она уже толще, чем они. Пыталась юбку старшей тетки примерить, но десяти сантиметров на поясе не хватило. Даже если пуговицы переставить, все не сойдется.

А в выходные все катались на лодках. Теток заносили в лодку на руках, чтобы они не снимали изящных кукольных туфелек, Эльге их размер уже в 13 лет не подходил. Эльгу тоже переносили в лодку, но без смеха.

Она все понимала, потому и оставалась в гамаке с книжкой, хотя и читать не хотелось.

Это Алька все подряд читал – справочники по химии, ее учебники, журналы, даже счета за свет. А потом еще и легко их цитировал.

Она даже не обижалась, что первые мандарины или клубника доставались ему, он же слабенький, вечно чем-то болеет, а она старшая, крепкая, розовощекая. Потому и на дачу выезжали еще в мае, Альку забирали из школы до окончания года, а она оставалась с папой в Москве, чтобы в пятницу вечером отправиться на электричке с Казанского вокзала. Алька встречал их на станции. И они шли к даче, где уже кипел самовар, а все гадали, что они везут к чаю.

В это лето все пошло как-то не так, как-то странно. Вместо Томилино выбрали Переделкино. А в конце июня и вовсе собрались в Митаву. Вдруг передумали покупать Алеку велосипед, хотя еще зимой обещали. Потом, потом, после возвращения из Латвии, ему еще надо научиться кататься.

Словом, в июле. Обязательно купят, он же заслужил своим отличным аттестатом.

Эля загрустила, вспомнив свои четверки. Особенно за немецкий дома достанется, тетки через день ее муштруют, это же их родной язык. И все равно – «хорошо» вышло за год.

Повезло, что аттестат в этот день не пришлось предъявлять: дома была гостья, Элю тоже за стол позвали. Мирра Иосифовна, шумная дама в разноцветной шали, прикладываясь к зеленому ликерчику, хвалила волосы Эли, и кожу, что как персик.

Эту гостью Эля видела впервые. Сначала подумала, что она принесла вести о дяде Мише. Но вряд ли, тогда бы взрослые закрылись в комнате, говорили тихо. А тут тетки как-то натянуто улыбались и кивали головами, а временами младшая тетка Эльза еле сдерживала смех. Но зачем-то она пришла, а при прощании в передней сказала многозначительно: «Ну что же… До завтра».

Утром Мирра принесла два чудесных платья – лиловое с рукавами фонариком и лентой по поясу, а второе – серебристое с длинным рукавом и кружевным воротничком.

– Это мне? – она не поверила счастью, платья скользили в пальцах.

– Пора, – тетки радовались, – Ты выросла. Совсем девушка.

– Это к дачному сезону. Время наряжаться.

Эльза кинулась в комнату, принесла брошку и заколку для галстука.

Алька с приятелем оторвались от шахмат и вышли на шум.

– Это стоит велосипеда, – важно оценил младший брат. Приятель Юрка согласно вздохнул: он так надеялся, что они будут кататься по очереди на новеньком велосипеде.

***

– А почему такая тайна вокруг платья?

– Они так хотели. Я потом случайно узнал, что Амалия отдала свой гонорар за перевод статьи, а Люба взяла ночные смены в больнице. Не хотели, чтобы она знала. Просто так – раз и ты проснулась принцессой. Мы после этого перестали с ней драться или возиться, как дети. Вдруг она стала взрослой, будто перешагнула в другой мир, на нее можно было только смотреть, не пихнуть, не тронуть… А мы все еще оставались мальчишками. Но и с нами что-то случилось в тот день, мы увидели, что она девушка, Постаревший рыжий еврейский мальчик в потрепанном пиджаке с чужеродными пуговицами был смущен своими же словами.