Дворовые собаки оживали по пятам цепным лаем. Таня обернулась, позади различила силуэт. Он двигался неторопливо, даже лица не угадывалось, но ей показалось, что взгляд его тянется к ней. Тревога вспыхнула блеклой лампочкой. Таня ускорила шаг. Она вновь обернулась спустя два дома. Никого. Собака за забором скулила. До дома оставались три улицы. Лучше сократить. Подальше от посторонних глаз, слоняющихся психов. Минут десять – и за крепким замком. Позвоню Егору. Извинюсь, что приревновала к Лоре. Но звонок сорвался краткими гудками. Да что б тебя! Силуэт будто сузился, сокращая дистанцию. Позади него теперь нечто ползло. На четвереньках. Падало, вскакивало, ускорялось на паучьих лапах и вновь падало.
Таня пересекла бесхозный двор, который в детстве считала логовом людоедов. Ветхое строение не внушало страхи настолько, насколько электризующее кожу предчувствие: ее преследуют. Оно саднило на уровне инстинкта – неуловимое, необъяснимое. Сквозь заросли боярышника Таня выбралась на холм. Собственные шаги казались ей громкими, чужими, настигающими. Она оглянулась. Никого. Ветка заброшенного сада качнулась без снега.
Таня осмотрела сквозь полумрак балку и перевела сбившееся дыхание. Пальцы сделались деревянными, но она со второй попытки застегнула верхние пуговицы куртки. Шапки в кармане не оказалось. Ёпт, забыла в том террариуме. Наверху уютно горели окна трехэтажек, манили спешить к теплу, в безопасность. Она спустилась по выступам камней в мерзлоту низовья. Вдоль пруда торчал метлами камыш. Ивы гнулись ведьмами-старухами. Снег противно лип на лицо, катился по щекам слезами. Позади зарычал пес, и Таня мнительно покосилась на дерево. Никого. Дрожь в коленях замедляла шаг, но еще минут десять до надежного забора. Она преодолевала снежные насыпи, чувствуя, что хмель испаряется, а бесстрашие гаснет. За гудящими нервами мысли корежились в тисках страха.
И тут зашептались ветви ив. Нет. Кто-то – что-то зашипело позади, утробно рыкнуло. Она обернулась, но удар в лицо ослепил ее прежде, чем смутный образ обрел очертания человека. Последовал толчок в спину. Она рухнула, ударяясь лбом о каменный выступ берега. Застонала, пугаясь ослепляющей дезориентации. В глаза хлынула кровь, выше лодыжки сжалась мертвая хватка. Таня попыталась кричать, но голос, словно в кошмаре исчез, превратился в шепот, – осталась только сухая, цепенеющая попытка ползти перед тем, как боль победила, и чернота неба заглотила ее в себя.
Глава 5. Беспамятство
Рыхлый снег под ногами издавал противное чавканье, жующее подошвы людей. Аня с Витей следовали позади траурной процессии. На шаг в сторону, виновато опустив голову, брел Муха. Ярмак двигался с наглым видом, словно выслеживая укорительные взгляды окружающих, готовясь огрызаться при малейшем упреке. Агрессия всегда заменяла ему панику. Это Аня помнила. В детстве всем друзьям Лоры перепало тумаков. Всем, кроме обаятельной Нади. Она вела мужа под руку, словно удерживая от необдуманных действий. Костя не появился, и Лора одиноко стучала каблуками рядом с братом. Инга с мамой ушли вперед, сопровождать катафалк. Три музыканта в плащах трубили похоронный марш: звук гремел, сочился из земных расщелин. Дорога уходила вниз, и Ане казалось, что она спускается в яму.
Преодолев мост, скромная процессия приблизилась к кладбищу: человек двадцать-двадцать пять. Аня поднимала взгляд и тут же стыдливо опускала его. Ей хотелось взять брата под руку, но тот лишь отстраненно витал в скорбных мыслях. Четверо крепких мужчин достали гроб. Белые рюши, синяя обивка. Отец Тани выглядел обезумевшим истуканом. Действия выполнялись им заторможенно просто потому, что надо шагать, надо смотреть, надо дышать. Рядом с ним всхлипывала женщина, очевидно, тетя Тани.
– А што мать покойной девушки? – спросила беззубая старушка у Инги.
«Покойной девушки». Аня зажмурилась. Разве теперь Таня обрела покой? Она никогда не желала быть спокойной. Бунтовала, боролась. Она не может стать покойной девушкой. Покойной бабушкой, да. И возле ее гроба должны стоять правнуки.
Инга растерянно пожала плечами:
– Я не знаю, баб Тая. Не отпустили из больницы? – предположила.
Старуха запричитала:
– Ну да, ну да. Проклятая здесь земля. Ох, проклятая.
Все вздыхали тяжело при виде убитых горем родственников. Избегали смотреть на гроб только люди, отправившие Таню домой одну. Никто не признался участковому, что в тот вечер разразился скандал, что Тане залепили пощечину и она нетрезвая пошла через поселок, через ту злополучную балку в снегопад. Характер у нее всегда отличался резкостью. В выпускном классе ее поставили на учет за драку и прогулы. Мать тогда выпивала, отец крутил интрижки. Все в компании знали о скверной ситуации и безденежье, но жили собственными проблемами. Каждый выкарабкивался так, как мог. Жуткая логика. Аня впервые задумалась, а зачем они вообще дружили? Шумно праздновать? Выпивать от неловкости и робости? Сплетничать? Они до сих пор шумели, выпивали и сплетничали. И эти сплетни, все доверенные безрассудно тайны – держали их вместе опостылевшей верностью. В друзьях детства тяжелее всего рассмотреть злобу. Ты помнишь их искренними, отзывчивыми и ранимыми. Ты веришь, что они могут стать такими же невинными, как в семь лет.
Траурная процессия огибала нестройные ряды могил. Среди зарослей сирени, под каменной оградой кладбища, Аня заметила овчарку в желтом ошейнике. Собака скрылась прежде, чем она что-либо успела спросить у Вити. Ну и ладно. К черту эту овчарку. Все сейчас воспринималось неявственно. За два дня стоило бы смириться с трагедией. Но вот эта музыка. Разве нужно так долго трубить?
К могиле приблизился священник. Началась молитва.
Витя угрюмо осматривал людей.
Аня не могла заставить себя поднять глаза, посмотреть в гроб. Она наблюдала в отдалении. Из белых рюш виднелась лишь часть лица, но она помнила: раны от падения – смертельные раны синели на лбу и виске. Без макияжа Таня казалась юной школьницей. Болезненной, бледной, крепко спящей в белоснежном обрамлении рюш.
Ярмак достал сигарету, переминаясь с ноги на ногу. Надя отпустила его, устремив остекленевший взгляд на гроб. Толкни ее сейчас – упадет ледышкой. Лора приобняла невестку, осматривая людей. Все таращились на покойницу, не веря в происходящее, не зная куда деть себя в последний момент прощания.
Аня повернулась сказать Ярмаку отойти с сигаретой, но к горлу подступил ком. Лора взглянула на нее в упор, предупреждающе. И только сейчас Аня заметила макияж на лицах подруг, яркие украшения. Лора не сводила взгляда с Ани, но та замечала лишь алые губы девушки, выпрямленные лентами кудри Нади. Инга держалась невозмутимо в белом пальто. Они словно терпели, отдавали дань традиции, не более. А возможно, они так до конца и не осознали, что произошло. В чем виноваты.
Аню взяли под локоть:
– Тебе плохо? – Муха смотрел на нее с обеспокоенностью врача. – На тебе лица нет.
Она поняла, что пошатывается, а равновесие слабнет, – мотнула головой:
– Все в порядке.
Попыталась взять брата за руку, но схватила лишь воздух.
Ее тающий взгляд изучал Надю: та запрокинула лицо, часто моргая, чтобы остановить слезы. Черные стрелки над веками утратили контур, расползаясь кляксами. Инга потерла кончик носа, смотря сквозь толпу. Строгий взгляд Лоры пригвоздил Аню к месту, за него она и цеплялась в расплывающейся округе.
Муха поддержал ее под руку:
– Тебе лучше сесть. Вот лавочка, – пояснял, вел в сторону. – Ань, присядь.
Она обернулась в поисках Вити, за синей оградой могилы в шагах пяти различила овчарку.
– Та собака…
– Ань, присядь! – повторил Муха настойчиво.
Появился Витя с лицом беспокойным, горящими глазами.
– Все в порядке, – успокаивала она. – Я в порядке.
И тут начали опускать гроб. Аня обернулась на женский вопль. Кричала тетя погибшей – стонущими мольбами не забирать ее девочку. И от этих криков действительность пошатнулась. Аня бездумно оперлась о зеленый куст, проваливаясь рукой в колючую хвою. Лицо оцарапали иголки. Брат подхватил ее под руку, прислоняя к себе:
– Ань! Ань, сядь, – торопливо просил. – Тебе плохо. Сейчас упадешь. Аня!
– Мне нужно уйти. – Она прижала ладонь к глазам. – Простите, – бредила в недоумевающие лица бывших друзей. – Я не могу больше. Простите. – И зажала уши руками.
Ноги поплелись прочь от надрывного женского плача, перешептываний, бубнящего голоса священника. Аня сделала один валкий шаг, второй. Витя что-то настойчиво требовал. Аня протянула руку вперед, недоумевая почему тропа так неустойчива. Головокружение хлынуло жаром – она упала прямо в месиво тающего снега и грязи.
Щеки терли снегом. Отвратительное, царапающее ощущение. Аня приподняла звенящую голову. На джинсах и крутке чернели грязь и пятна талого снега. Стыд от падения нахлынул волной адреналина. Опять все увидели, что она слабачка. Опять обморок.
Аня поднялась, опираясь на руку брата.
– Все нормально. Я в порядке, – лгала. Откашлялась, удерживая разбегающиеся мысли. – Все в порядке.
Пахло пряным парфюмом – рядом крутилась Надя, пыталась оттереть с ее лба грязь, шмыгая носом и часто моргая от подступающих слёз.
– Ты ударилась? – спрашивала, и когда их взгляды встречались, начинала плакать.
– Нет. Нет. Кажется, – прислушивалась Аня к медлительному телу: ладони горели ссадинами, ушибом ныло правое колено. – Я пойду, можно?
Надя прекратила поглаживать салфеткой ее висок.
– Промой царапины. Кровь. Тебя провести? Муха, сюда, прошу.
– Нет, я с братом.
По поселку она шла чумазым пугалом, всхлипывая, что от ошибок двухдневной давности не отмыться. И грязь на одежде и волосах словно показывала окружающим: «Я виновата. Я тоже виновата, что она мертва».
Дома ее напоили сладким чаем и ворчливо уложили отдыхать. Бабушка даже выключила днем телевизор, но внучка долго не могла уснуть, закрывая глаза и видя могильную черноту.
Проснулась Аня вечером в кромешной темноте. Стены казались огромными, без потолка. Аня привстала на локте. Ни звука. На какое-то мгновения она подумала, что спит. Но затем различила стук настенных часов. Капюшон толстовки надавил шею до немоты, она поднялась неуверенно. Прохлада пола пронизывала босые ступни. В освещении фонаря двор проступал смутно, но Аню беспокоила корявая ветка за окном. Слепой зимний вечер. Снег за сутки превратился в ледовые гребешки. Через две недели Новый год – не стоило приезжать. Могилы, могилы, могилы будут мерещится теперь всюду. Совести нравятся кладбищенские чертоги.
Ветка вздрагивала на ветру, и Аня приближалась медленно, вбирая холод ступнями, стараясь прогнать гнилостные иллюзии сна. Дерево за окном росло пять лет назад. Его срубил дядя. Аня лично носила вишневые ветки на огород, даже вспомнила запах костра. Гарь. Аня принюхалась, осознавая, что в воздухе витает слабый душок древесного дыма и камфоры. Ветка качнулась, ударилась по стеклу. Изогнутая, словно на открытке у снеговика.
Тук, тук. Аня вздрогнула. Резким движением отдернула тюль.
За окном не было никакой ветки. Пустырь и тьма. Не дразни чудовищ.
Запах дыма нарастал, отравлял сознание.
– Ба! – она закашлялась, спазм свел желудок. – Витя! Что горит?
Аня потянулась к ручке окна, но ладонь соскользнула. За стеклом оскалился окровавленный зверь. Стекло запотело спустя секунду. Или это загустел дым? Подоконник был влажным, стены сырыми. Кричать уже не получалось, только давиться кашлем при попытке звать на помощь. Аня попятилась по влажным доскам, вцепилась в тюль, срывая его с багета. Хрипло вскрикнула. Под ногами разверзлась пустота. Сгустки дыма сомкнулись вокруг коленей, шипами вонзились в кожу. И она закричала – наконец громким, звенящим голосом. Бессознательно и отчаянно, пока крик не заглушил обездвиживающий ужас.
– Аня, откуда шум? Анюта!
Аня моргнула, всматриваясь в пустую комнату. Глаза застилал туман, тело немело от холода. Она вздрогнула, хаотично отпираясь от призраков руками, но это сорванный тюль обволакивал лицо и шею паутиной. Она лежала на боку, спиной упираясь в промерзшую стену. В конце коридора тускло горел свет.
Бабушка опять повторила:
– Ты кричала? Или это телевизор?
Аня вновь заморгала, понимая, что окружающая обстановка таится в привычном порядке. Ей просто что-то померещилось: жуткое, противоестественное. Руки уперлись в стену, ощупали пол. Ни капли конденсата.
– Это телевизор! – выкрикнула Аня, отбрасывая тюль. Боль в руке теперь заглушала ноющие ушибы. – Абсурд просто.
Бабушка о чем-то приглушенно докладывала из кухни, но Аня открыла окно, ощупывая рукой пустое пространство улицы. Ни деревца, ни ветки. Вишни темнели в отдалении, вдоль забора. Напротив окон в трех метрах чернела решетка для виноградной лозы. «Безумие, – Аня потерла лицо, недоумевая. – Это после кладбище. Скорбь мутит рассудок».
Аня включила телевизор и прицепила косую занавеску. Полумрак зала она преодолела торопливо, боясь по-детски, что некто из темноты схватит за ноги и потащит под пол. В центре кухни бабушка выворачивала порванные карманы куртки.
– Представляешь, мармеладка провалилась. Ты же любишь, но вот… – возилась с дырявой подкладкой, – …незадача.
– Я достану, – Аня забрала куртку и сунула руку по локоть в синтетическое нутро. Извлекла конфету – Держи.
– Ты такая бледная. Лежала бы. Я бы тебе чайку принесла.
Электрочайник шумел, закипая.
– Спасибо. Я здесь посижу. У меня уже спина болит от пружин.
Бабушка усмехнулась.
– Да, диван старенький. Еще мы с дедом покупали. Но кровать разобрали. После Дины… В сарае клетки кролям делали, а досок не хватало. Где-то сетка еще лежит.
Аня отдалилась за стол:
– Где вы были?
– А Витьки дома нет? От паразит! – Бабушка хлопнула себя по бокам, повела головой. – Как так? Он мне божился: засядет за математику. На него жалуется учительница. Он одноклассниц задевает, уроки не пишет. Впереди экзамены. Паразит! – Бабушка схватилась за голову, потом сжала кулачки.
– Ты в гостях была? – спросила Аня, шелестя оберткой конфеты. Она покосилась на проход в зал и тело прошиб озноб. – Ничего во дворе не заметила?
– А чего заметить-то? Я у соседки была. Все о твоей подруге вспоминали, – бабушка перекрестилась, и Ане тоже захотелось перекреститься, окропить весь дом святой водой. – Она спрашивала, зачем к нам участковый приходил. Что за люди! – Но бабушка серьезно всмотрелась в лицо внучки. – Разве можно так упасть? Насмерть?
Аня пожала плечами, не поднимая головы.
– Не знаю.
– Такая молодая, – вздохнула бабушка, сжимая ладони у груди. – Валя, кума покойная, ней жила. Платьица ей шила – загляденье. Ты у меня тоже просила сшить, а я ведь не умела. Я всё на заводе. Я помню, Танечка в детстве справненькой была, любила ватрушки. Помнишь? Она всегда у нас в гостях ела, особенно супчики. И ватрушки домой брала. Эта Ярмачкина нос воротила, а Танюша – всегда до крошки. И всегда «спасибо, бабушка», «до свидания». – Старушка вдруг застыла, пораженная теми воспоминаниями. – Как вчера было. Завтра испеку ватрушек, вы положите на могилку?
Пустой взгляд внучки магнитом прилип к чайнику.
– Да, – прошептала Аня.
– Вы после школы Дину навестите? – уточняла бабушка, наливая кипяток в кружку. Достала чайный пакетик, ложку. – Испеку ей. – Тяжелый вздох. – Поминать.
– Навестим. Мне уезжать послезавтра. Я и так задержалась.
Бабушка закивала, расстроенно направляясь в зал с ложкой, позабыв о заварке и кружке с кипятком, куртке на стуле, и пекущем желании отчитать внука за непослушание.
Треснутые часы громко тикали на холодильнике. Аня жевала бутерброд, отхлебывая теплый чай. Она сидела под широкой люстрой за столом, будто в меловом круге, гипнотизируя одну точку на полу – оброненную монету – тусклые десять рублей, боясь, что они исчезнут в призрачном дыму. От хлопка двери, она вздрогнула и чуть не поперхнулась. Вошел взъерошенный Витя:
– Привет! – Кивок. – Ба, я дома!
Он сразу шмыгнул в ванную. Вода шумела, а бабушка звала требовательно:
– Иди сюда! Витя! Сюда зайди!
Входная дверь отворилась.
– Что там?
– Она рассержена, – предупредила Аня.
Витя вскинул брови, сжал губы. Аня лишь развела руками.
– Сам виноват.
Он отмахнулся и пошел в дом. Минуты три звучали пререкания. Потом разразился гневный монолог бабушки, завершившийся лишь после обещания внука: «Покажу. Все домашние. Утром до завтрака покажу».
Он вернулся на кухню, достал из шкафчика пустую кастрюлю и поставил воду на газ. Аня выждала пока брат отойдет от взбучки.
– Как ты мог запустить математику? После призовых мест?
– Не люблю олимпиады.
– Угу. Ты любишь двойки и нотации пожилого человека?
– Прекрати, – поморщился от ее приставучести. – Разве тебя не отчитывали? Когда по физике двойка светила?
– У тебя с Вениамином тоже не ладилось.
Витя немного притих, вспоминая клацающий говорок Вениамина Дмитриевича, учителя физики.
– Угу, – согласился. – Он любил, чтобы пресмыкались.
– Он еще работает?
– Не, уехал год назад. Жалобы учащихся, родители в управление ездили.
Брат раскрыл упаковку спагетти. Терпеть настойчивый взгляд Ани давалось с трудом – уступая, он выдохнул клятвенно:
– Я подтяну успеваемость, Аня. Хватит меня контролировать.
– И в мыслях не было. Только не ломай их, – кивнула она на спагетти. – И бросай в кипящую.
Он отложил пакет, усмехнулся. Аня щелкнула по конфете, и та завертелась юлой на клеенке. Конфета замерла, рядом с белой оберткой заалела капля.
– У тебя кровь, – услышала она испуганный голос брата.
Аня прижала палец к носу. Теплая густая влага покрыла кожу. Сквозь пальцы на стол капнула новая капля. Аня поднялась, пряча нос за ладонью, и заторопилась в ванную.
Причина – падение. Я ударилась или перенервничала. Она умылась. Это от падения и нервов. Новый плеск воды. Аня взглянула на себя в зеркало – отшатнулась: половина лица будто отмерла и побагровела. Она заморгала, вцепляясь в раковину. Отражение вновь встретило ее бледностью и царапинами, кровь текла не прекращаясь. Аня достала из корзины над раковиной рулон салфеток. Села на крышку унитаза, опустила голову, сжала переносицу. Кровь понемногу прекращалась, а волнение затухало. Послышался робкий стук в дверь.
– Можно? – спросил брат. – Ты в порядке?
– Я сейчас, – гнусаво ответила Аня. – Сейчас выйду.
– Тебя следовало везти в больницу.
– Глупости. Какая больница? Обычная слабость. Гемоглобин упал или давление.
Аня вышла спустя минуту, преодолев с деланной бодростью расстояние от веранды до обеденного стола. Они с братом заняли диван. Витя оставил вопросы, какое-то время ковыряясь молчаливо в разломленных спагетти. Аня жевала шоколадный батончик и поглядывала на блеклые отражения в окне.
– Завтра куплю тебе шоколадку, – сообщил брат воодушевленно. – Тогда, помнишь? Тогда, после обморока на похоронах деда мама купила тебе много плиток. Пять?
– Три, кажется.
– Нет. – Он хмурился. – Больше.
– Тебе виднее, ты их ел.
Они усмехнулись друг другу. Настроение размякло, зашевелилось радостью. Ради такого обмена улыбками стоило приехать, вырвать из прошлого немного доверия.
– Если хочешь, завтра можем и не ходить туда, – предложил Витя. – На кладбище. Тебе не здоровится.
Аня заколебалась. Собрать чемодан, уехать спозаранку, выключить телефон. И в беспамятстве потерять себя.
– Я приехала и к ней тоже. Мы сходим, хорошо? – Она с надеждой заглянула брату в глаза. – И постараемся впредь не ссорится.
Глава 6. Оборвыш
Пепельное небо давило хмурым безветрием. Могилы проступали айсбергами среди рыхлых сугробов вдоль троп. Новые мелкие снежинки парили в морозном воздухе, словно вокруг правила невесомость. Аня слабо ощущала твердую опору, пальцы рук и ног коченели. Они шмыгали с братом замерзшими носами, взирая на надгробие завороженно, виновато. Мысли не могли смириться, что женщины на фото больше нет. Не тогда, когда она ласково им улыбалась.
Впрочем, с черного гранита на них смотрел белый призрак Дины, размытая копия, смутный образ с пометкой: «11.03.1979-21.08.2016».
– Ты выбирал фото? – спросила Аня брата, не отрывая взгляда от надгробия.
Загустелая тишина крала звуки, утаскивала сквозняком в непробудные недра. Витя стоял справа от сестры, безвольно опустив руки по швам.
– Бабушка предлагала взять из документов. А папа уперся: пусть улыбается. И я поддержал. Она… Пусть люди помнят ее улыбающейся, – произнес категорично.
Аня и не думала спорить. Последние годы жизни Дина редко радовалась, особенно после размолвки с мужем.
Рядом с могилой тети покоился дедушка. На оббитом памятнике крепился небольшой овал фотографии из паспорта. Иван Сильвестрович Руднев. Аня носила его фамилию и отчество. Отца она не знала, но представляла его самым уродливым человеком на планете, считая, что иначе не мог выглядеть обманщик и трус. В семье о горе-женихе Нины не вспоминали. Мать-одиночка по документам, на любые расспросы – табу. Дядя Толя как-то обмолвился, что тот сбежал – и как в воду канул. В голове всплыли частые переезды, детский сад в дождливом городке и голодные дни. А потом Нина вернула дочь в Сажной. Аня обнимала ласковую женщину с медовыми волосами и называла мамой. «Нет», – отказывалась она. И Аня хмурилась, терла глаза. «Не сердись, Аннушка, мы ведь друзья». И новое слово обретало форму привязанности. «Друзья? – мечтательно обращалась Аня. – Подружки, да? Тогда я буду называть тебя Диной?».
Дедушка смотрел с фото мамиными глазами – прямо и зорко, наблюдая за ныне живущими неодобрительно. Дина ладила со свекром лучше, чем со свекровью. Аня видела, что он принял ее как дочь. В семье тетю опекал только дед Ваня.
– Кто был на похоронах? – спросила Аня, мысленно представляя себе жару августа, душный полдень и траурную толпу на том месте, где сейчас она зябла часовым.
Витя прокашлялся:
– Папа был трезв, гроб несли его друзья с завода, – он умолк на миг, и Аня взволнованно повернулась. – Бабушка шла на успокоительных, заговаривалась, – вспоминал, не вдумываясь. – Крестная от нее не отходила, почти не плакала. Потом только, вечером, – голос его надломился, – когда прятала в ящики вещи мамы. Она разрыдалась ужасно за дверью.
Аня сцепила руки, вспоминая собственные рыдания в палате, когда пол дрожал от боли, а эхо стенало по коридорам. О смерти тети ей сообщила Таня. Ее бабушка приходилась крестной дяде Толе. Кумовья, дальнее родство. Сейчас Таня лежала в пятнадцати метрах, рядом с бабушкой и дедушкой. «Старики забрали», – так причитали местные.
– Ее родители приезжали? – обернулась Аня.
Витя отрицательно мотнул головой:
– Нет. Я даже не знаю живы ли они.
– И кто они? Она так и не рассказала?
– Ты ведь знаешь. Мама всегда шутила, что цыгане. – Он сдвинул брови, развел руками. – Кочевали с места на место, в таком духе.
– Она устала от переездов, – поддерживала Аня рассказ, который слышала раз сто.
– Влюбилась в отца и осталась в Сажном. «Оседлая жизнь» ей нравилась. Она никуда не выезжала. Вспомни, папа возил нас на море один.
– И ты веришь?
– Что она осталась, потому что влюбилась?
– Нет. Что ее родители – цыгане?
Витя вздохнул растерянно:
– На цыганку она не похожа.
Аня грустно улыбнулась, глядя на остроскулый овал лица, лисьи глаза, тонкий нос. Волнистые волосы – каре до плеч, Аня ясно помнила их жгучий блеск. На этом портрете Дине было лет тридцать. Его сделали на работе, для информационного стенда.
– Да, мало похожа.
И ей вдруг захотелось вернутся на три года назад, обнять Дину крепко-крепко. Раскаяться, что уезжает не от ее пошаговой опеки, что не считает ее злюкой, педанткой, что ценит ее беспокойство, ценит как никого. Потому что друзья – иногда и впрямь мнимые. Болтливые, эгоистичные подруги. Она права. Свет клином не сошелся на тех, кто смотрит на жизнь иначе. И в будущем действительно все измениться тысячи, тысячи раз. Земля под ногами плыла. «Время… неси меня обратно. Всего на минуточку. На одну минуточку ради прощения – вон от мертвого взгляда, неподвижной улыбки».
– Народу было много, – продолжал Витя. – Всем хотелось поглазеть на нее, – буркнул он с омерзением. – Думали ведь убийство. Очередное убийство в Сажном! Как в начале нулевых. А всему виной давление. Инфаркт. Она ведь и не жаловалась никогда на здоровье. Потом уже папа признался об инсульте в начале весны, слабнущем зрении.
– А при чем здесь убийство?
– Ее видели бегущей из леса. Я… Не хочу вспоминать. Спроси у мамы. Не могу, прости. Я не видел, мне отец рассказывал. Он тогда гостил дома. – Витя вдавил носок сапога в снег. – Гостил дома. Да, дома уже тогда он держался посторонним. Только деньги давал исправно, и бабушка молчала. Мы привыкли. Мы способны привыкнуть ко всему?
– Не знаю.
– К боли привыкают. Мне на боксе тренер повторял после спарринга. Сейчас все привыкли к похоронам. Каждый прячет жизнь от чужих. Может, и правильно? Я тогда хотел спрятаться, хоронить ее только семьей.
Аня положила на вазу ватрушку в салфетках, конфеты. И мармеладных монстров. Усмехнулась, утерла слезы. Витя словно впал в ступор, смотря взглядом покинутого ребенка.
– Жаль, еще зима. Она бы обрадовалась тюльпанам, только не розовым. Ей светлые нравились. Думаешь, кто-то пройдет здесь? Возьмет поминать сладости?
Взгляд обнаруживал только гранит и хвою. После краткой оттепели мороз возвращался туманом.
– Я видела собаку. Недавно. Овчарку. Она в ошейнике – получается, кто-то прогуливается тропами. – На последней фразе ей сделалось неспокойно.
«Кто в здравом уме полюбит гулять по кладбищу?»
– Сторож, наверное. Байчурин, – вспомнил Витя. – У него есть овчарка. Местные Цербером зовут.
– Здесь есть сторож? Разве так необходимо?
Витя мотнул головой:
– Нет. Он в лесничестве работает.
– А-а, на уазике?
– Да, УАЗ «Барс». У Глотова купил. Точнее, у Сыча после смерти Глотова. Он тут присматривает, потому что живет за оградой, в доме Кашапова.
Аня вспомнила землянку в зарослях близ могил:
– Дом отшельников, – припомнила. Вокруг лес. Вдоль ограды – лужайки для пастбищ. – Тихо как-то.
– Угу, Байчурин коз не держит, и здесь теперь тишина. – Взгляд его устремился в небо. – Знаешь, козы жутковато среди могил выглядели. Наглые такие. И что они тут щипали? – Витя копнул носком снег.
– А Кашапов?..
– Уехал. Заколотил окна, двери. Ему кто-то все хозяйство потравил. Говорят, он теперь с дочкой живет в Ростове.
– Отравили коз?
– Я точно не знаю, мутная история. Его ведь за местного чудака держали. А тогда он вообще о пожарах твердил. – Витя округлил глаза. – Доказывал, что его сжечь намерены, зарыть живьем. Ну представь? Вызвали дочку, и она его увезла. А спустя полгода приехал Байчурин.
– И выбрал этот дом? – Аню передернуло от перспективы спать у кладбища, видеть из окна могилы.
Витя нервно мял носком снег.
– Здесь жили его сестра и племянница. Их могила там, среди карликовых березок, – указал он пальцем вперед, на белесые деревца. – Живая изгородь. За братской могилой. Там и отец его похоронен.
– Ужас.
Аня прикрыла глаза замерзшей ладонью. С тех пор как она вернулась в Сажной, только и слышала: смерть, похороны, могилы.
– Они угорели в доме, – пояснил Витя. – Сестра с дочерью. У нас ведь часть поселка без газа: кто дровами, кто углем топит. Они печь на ночь засыпали, а ходы сажей забиты – весь угарный газ в спальне скопился. – Витя втянул воздух, тяжело выдохнул. Его одолевала усталость. – Байчурин приехал на похороны. Это года три назад было, осенью, – с сомнением сообщал брат. – И остался. – Витя задумался, глядя на хвою позади могилы матери. – Он тоже был на ее похоронах.
– Дины?
– Видишь, возле могилы клумбы соорудил, – качнулся вперед. – Я ему запрещал, ругался. Зря?
Аня пожала плечами:
– Похоже, он тоже скорбит.
– Странно, – но Витя с теплотой смотрел на туевые заросли по соседству с улыбающимся портретом. – В марте взойдут подснежники, потом тюльпаны. А летом барвинок застелет землю покрывалом и розы расцветут. Ей нравились розы. Белые.
Аня нахмурилась:
– Дина с ним общалась? С Байчуриным?
Брат криво усмехнулся, но при новом взгляде на надгробие опустил голову.
– В поселке сплетничали, что роман крутят. Они общались. А ты ведь знаешь, мама частенько ходила в лес прогуляться. Одна. У нее куча гербариев, фотографий растений. Она пусть и работала в четырех стенах, а природу обожала. И с археологами дружила: профессорами, да и со студентами. Они в гости заглядывали, помнишь? Помнишь. И мы к ним.
Аня задумалась. Когда она училась в старшей школе, раскопки возобновлялись близ валунов каждое лето – растягивались, когда на неделю, когда на месяц. Приезжим всегда нравилось у озера – Солнечный лес! – восхищались они чащам, а местные сторонились чужаков, как малахольных, и звали его Слепым.
– Здесь только дай повод, – напомнила. – Люди сплетничать не брезгуют. Знаешь, вроде как – доля правды в каждой лжи.
– Ну да, приезжий холостяк, а отец укатил на полгода.
– И у Дины правда… правда с этим приезжим?..
– Нет, – Витя отошел волчонком. Потом немного ослабил неприязнь, смягчился. – Она такая грустная ходила, красится перестала, каблуки забросила. Когда крутят шуры-муры не выглядят настолько подавленными. Ведь он тоже – себе на уме, все расспрашивал о трагедии, о сестре и племяннице. А что бы ему ответили? Они прожили здесь всего-ничего. Дом покойного отца – старый, печка древняя. Я говорил уже, да. Это нам повезло с централизованной сетью. Только отопление теперь хуже стало: дров не прибавишь, мерзнем порой. Ну, не суть. – Витя накинул капюшон. – Байчурин горевал, сторонился всех. Наверное, местные разведенки от злобы приписали ему свихнутую кукушку и роман с замужней. У мамы ведь подруг не было – некому заступиться, оправдать, рты всем закрыть.
– Тебя донимали?
– Поначалу. – Витя шмыгнул носом, бравада его усиливалась. – Так, шуточки. Все, кроме Гриши. И Вики. Она как-то даже разругалась с классом. – Витя улыбнулся – и сник поспешно. – Но мы не встречались, ты не подумай.
Он спрятал руки в карманы темной парки, напыжился.
– Я ведь не против…
– Нет. Просто не встречались. Она сохла по этому… – Витя втянул воздух, немного ослабил неприязнь в голосе: – По соседу.
– Косте? По Сычеву? – не верилось Ане.
– Да. – Витя колко взглянул на сестру. – Что вы только в нем находили?
Это Аню задело. Сильно.
– Говоришь, как местные разведенки!
– Не обижайся.
– Обижайся? – Она повернулась к нему, сверля взглядом. – Я по нему не сохла!
– Ну он нравился тебе.
– Мне было-то лет тринадцать. Подростковые выдумки. Каждой ведь кто-то нравился.
– И вы с Лорой в одного втюрились. Но там взаимно получилось.
Аня накинула капюшон. Подружкам она доверилась зря. Ее уговорили признаться, посоветовали не скромничать и соглашаться на свидание, – а потом высмеяли за ложь. Спустя неделю Лора начала встречаться с Сычевым. Сразу поползли слухи, что у Ани увели любовь жизни. Слухи эти распространяли Инга, Надя и Таня, не без участия довольной Лоры. И Сыч назло подливал масло в огонь. Без сомнений. Подружки считали, что, страдая от неразделенной любви, Аня в пустую отместку начала встречаться с врагом Сыча – Юрой Никольским. Они якобы угадывали обиду в робких взглядах, в случайных вопросах, в «напускной» неприязни к Косте.