Рецепт винегрета

***

Я знала его историю и то, что надо постараться сразу расположить к нам пса, ведь три недели придется жить под одним кровом. Если Бенька испугается, откажется есть, до приезда хозяев его будет не дотянуть.

Наконец, приехали. Заранее была открыта дверь. Павлик Давидович с мамой, не форсируя событий, прогуляли Бенчика перед окнами, показали окрестные кусты широко и свободно разросшейся сирени. Это был правильный ход. Бенька охотничьим носом учуял стойкий кошачий запах. А кошачья диаспора у нас во дворе была солидная, жили одной цыганской семьей – с драками, воровством, «поножовщиной», конечно в их специфическом кошачьем исполнении. Свою Цапу я пускала на волю, но к ночи всякий раз вызывала домой. Нечего ей якшаться с распущенными, неуправляемыми и наглыми дворовыми котами.

Бенька запах уловил, поставил холку дыбом, что говорило об интересе и его собачьей состоятельности. Ноги сразу приняли привычную стойку, грудь расправилась, Бенька почти готов был нырнуть в кусты за кошачьей душой, но Павлик Давидович решил, что пора заходить в дом. Бенчик согласился неохотно. Если к котам он давно привык и гонял их по окрестностям хозяйской дачи, то чужие дома и подъезды заставляли его собирать «волю в кулак» и каждый раз преодолевать свое смятение. Он пошел в подъезд, смешно, не по-собачьи путаясь меж ног хозяина, надеясь спрятаться, прижаться и даже не думать о том, что может ждать впереди. Напоследок оглянулся – ну и ладно, кто их знает, этих чужих котов. Некоторые бывают хуже бультерьеров, поэтому пускай остаются в своих кустах. Павлик Давидович перед дверью взял Беньку за ошейник, легонько втолкнул через порог. Бенчик въехал на задних лапах, по-хомячьи втянув голову и прижав уши.

Мы с семьей не сплоховали. Бенчику была заготовлена наваристая ячневая каша с мясом. Когда его спаниельной личности предложили ознакомиться с меню, Бенчик потеплел душой, проследовал на кухню к вместительной, специально ему приготовленной миске и принялся с аппетитом уплетать кашу. Павлик Давидович махнул рукой – какой там диабет, он сдохнет от простого обжорства. Пес, видно, чувствовал переживания хозяина, но совладать с собой не мог. Только посмотрел на него секунду виновато-просяще – уж можно сегодня, правда? И снова сунул морду в миску. Сосредоточившись на каше, он даже не заметил огонь светящихся на холодильнике глаз. Цапа давно распознала врага, еще когда он шумно сопел в подъезде…

Пришло время расставаться. Павлик Давидович все не решался сказать Беньке, что уезжает. Но сказал, и Бенчик будто услышал и понял его. Я придержала поводок, Павлик Давидович чмокнул пса в нос и быстро вышел.

– Ну как вы, сами управитесь? – Мама напряженно топталась у порога, неизвестно кого больше жалея, Бенчика или меня.

– Справимся, – уверенно и действительно не сомневаясь и своих силах, отрапортовала я.

Мама тоже потрепала Беньку по голове и вышла вслед за Павликом Давидовичем.

***

Второй день на новом месте. Я не о Беньке – о нас и нашем переезде. Тюки, баулы, коробки и коробочки – вся квартира напоминала склад. Готовясь к переезду, сначала я пыталась подписывать коробки. Но в нашей семье планировать переезды не приходилось. Их было много. Мы кочевали из одной квартиры в другую, с каждым разом прикупая и отвоевывая для жизни лишних полтора-два метра полезной площади. Впрочем, именно для того они и случались, наши переезды. Они случались не тогда, когда собраны и упакованы вещи. Они происходили, когда муж внезапно ухватывал машину для перевозки.

В этот раз меня «сняли» в разгар рабочего дня. Маму тоже. Мы примчались домой, когда машина уже стояла под балконом, а в квартире хрусталь мирно дремал в серванте, борщ кис на плите, забытый там с вечера. Было замочено белье напоследок, в холодильнике томились открытые банки с огурцами, помидорами, коварным черничным неотстирываемым вареньем. Дом жил своей обычной жизнью, исключая аккуратно обвязанные книжные стопки и немногочисленные картонные коробки, единственно готовые к переезду. Именно в этом покое и дреме мы с мамой застали квартиру, когда машина внизу пыхтела нетерпением, отсчитывая негусто оплаченные отведенные на работу часы. Ни мешков, ни веревок, ничего, во что можно было бы упаковать все выставленное в шкафах, на полках, на комодах и просто равномерно набросанное по всей площади многообразие как необходимого, так и совсем ненужного скарба. Мама вынула швейную машинку и взялась строчить огромные мешки из старых штор. Я тут же наполняла их вещами, и снова оказывалось, что тары нет. Муж метался меж двух расположенных неподалеку магазинов, моля отдать, подарить или хотя бы продать пустые коробки. Его друзья сновали между первым и пятым этажом, на котором мы тогда жили, перенося вещи и постепенно заполняя машину. Водитель, наблюдая это челночное движение, с любопытством поинтересовался, не из трехкомнатной квартиры ли мы съезжаем. Знал бы, что все наше разукомплектованное на тысячу мешков и мешочков богатство умещалось в однокомнатной и даже оставалось вполне достаточно места, чтобы принимать и развлекать гостей.

Вещи мы все-таки перевезли, но на месте нового жительства теперь царил полный хаос в том смысле, что никто не помнил ни одного ориентира, не находил ни одной жизненно важной вещи в скопище, нагромождении, кургане бессистемно наваленных баулов. Мы по наитию блуждали меж двух комнат, друг за другом приоткрывая коробки, развязывая узлы, забывая тут же о распакованных и так и не находя искомых предметов.

К моменту переселения в наш табор Бенчика принципиально не поменялось ничего. Стало только хуже, так как важное для себя каждый из нас постарался переместить в известное только ему заветное место, напрочь забыл и теперь мучился сознанием, что где-то видел, но где?..

За два дня проживания в новой квартире мы не успели узнать о ней главное. Самое страшное, что таил в себе старый дом, – идиотская система обеспечения его электроэнергией. Понять принцип, уловить симптомы возможных проблем, подстраховаться мы так никогда и не смогли за все время нашего счастливого жития в добром старом немного сумасшедшем доме. В день прибытия к нам Бенчика впервые случилось непредвиденное – свет потух сразу и одновременно во всей квартире.

Сначала мы надеялись, что проблема временная. Ждали реакции соседей – ведь они живут здесь не первый день. Пробовали произвести разведку, но, взглянув со стороны улицы, поняли, что обесточен весь дом. Никто не возмущался, никто не искал выходов из ситуации. В старом доме, будто в деревне, все, как куры, просто легли спать. Оставались в неизвестности и раздумье только мы.

Муж решительно начал ощупывать баулы. В полной темноте разгадать его намерение было непросто. Он шарил сосредоточенно, пыхтел, мягко матюгался: «ерш твою маман» и «е-пэ-рэ-сэ-тэ», что вполне можно было слышать даже детям до шестнадцати. Наш ребенок прижался ко мне, труся немного в кромешной темноте. Глаза Цапы горели со шкафа.

В первые минуты поиска свечи, что стало ясно из раздраженного бормотания мужа, мы как-то выпустили из вида состояние Бенчика. Тот затих и, казалось, не дышал. Я понимала, что надежды отыскать свечу нет, предложила укладываться на ночлег, благо постель была расстелена, оставалось только скинуть покрывало. Муж бросил безрезультатные поиски, дождался, пока мы с Надюхой заползли на диван и уткнулись в подушки, и сам завалился с краю. Спать так спать…

***

Наверное, я даже успела заснуть, когда вдруг странное ощущение духоты, тяжести, миражи кошмаров навалились на меня скопом – и от удушья я вдруг проснулась. Муж уже сидел на кровати.

– У нас катастрофа.

– Пожар?! – Страшнее ничего не могло быть, тем более что мой мозг отсутствие света сразу связал с неисправностью проводки и выдал результат – короткое замыкание.

– Хуже. – Муж был не то что равнодушен, в его голосе слышалась безнадежность.

– Да что случилось, скажи толком! И чем здесь так воняет?!

– Бенчиком. Вставай, он обгадился.

– Что с ним? Где?

– Везде. Он обгадился везде. У нас нет света, поэтому где он обгадился мы распознаем только опытным путем.

Я поняла ужас произошедшего.

– Где мои тапки?

– Считай, что их нет. В таком виде они тебе уже не понадобятся.

– Но мы не сможем ждать утра на диване.

– Конечно, не сможем. Тем более что я на диван уже не попадаю – вляпался.

– Что делать?

Муж тяжело вздохнул:

– Не делать глупостей, не приглашать на каникулы псов, не кормить их моей наваристой кашей.

Он еще бурчал и бурчал, а я не возражала. Весомая доля правды слышалась в его словах и была мне укором. Наконец муж решительно поднялся, на ощупь добрался до стола, нашел коробок, чиркнул спичкой и на несколько секунд осветил неярким светом комнату. «Мина» была прямо перед диваном, вторая – на выходе, у двери. Где еще поджидала опасность, оставалось гадать. Мой пострадавший «сапер» зажег еще спичку и добрался до коридора. Спустя пару минут в комнате загорелась лампада – муж отрезал часть шнурка от своих кроссовок, нашарил на столе чашку и бутылку подсолнечного масла, соединил эти, казалось бы, несоединимые вещи в осветительный прибор и зажег масляную лампу очередной спичкой.

Мне ничего не оставалось, как постараться загладить свою вину добровольным согласием на уборку. Муж перемещался за мной с «лампой», а я наскоро убирала следы собачьей жизнедеятельности. Бенчик протяжно завыл у двери.

– Боже мой! Ему сейчас снова станет плохо, – я пулей натянула джинсы, всунула ноги в кроссовки и, как была в пижамной курточке, выпихала пса на улицу. Произошло все как нельзя более вовремя. Бенчик стек с лестницы крыльца и тут же опорожнился.

– Что же мне делать с тобой, собака? До утра дотянешь?

По морде Бенчика я поняла, что он не уверен, но крайне благодарен за возможность не испытывать более ненависти к самому себе за содеянное. Все-таки на улице оно как-то проще осознавать свои слабости, и даже в голову приходит мысль об объективных причинах произошедшего. В доме же десятью пудами давил стыд и страх, что побьют.

– Глупый, неужели ты думал, что я подниму на тебя руку? Ты совершенно не разбираешься в людях, мой дорогой. Пойдем обратно. Скоро рассвет. Не хватало еще, чтобы дворники застали меня в пижаме в компании с обосранным псом, – я обняла несчастное животное, поцеловала его в макушку, и мы неслышно поднялись в квартиру.

Муж спал тревожным сном, прижав к себе Надюху. Огонь «лампады» слабо подрагивал в темноте комнаты. На высоте шкафа искрила наэлектризованной шерстью и брезгливостью Цапа.

– Девочка моя, не сердись. Он еще молодой, и у него была очень непростая судьба. Это многое оправдывает. Так что искри не искри, придется привыкать на три недели быть гостеприимной хозяйкой.

Цапа не признавала этих глупостей. Пес в доме, по ее мнению, не мог быть оправдан ничем. Но мои слова придали ей некоторой уверенности. Все-таки этот ужас не навсегда. Три недели она обещала перетерпеть…

***

Мы прожили тогда все положенное время в любви и дружбе. Я научилась правильно дозировать Бенчику еду. Он постепенно привык к нам, и мы стали для него почти родными. Цапа поругивала Бенчика для порядка, шипела и выгибалась, когда хотела настоять на своем, но в целом относилась индифферентно. Надя каждое утро поднималась сонная и несчастная, но плелась вместе со мной и псом на прогулку, чтобы доказать готовность участвовать в воспитании собаки, если таковую мама разрешит взять в дом. Я просто любила Беньку, как люблю кошек, собак, хомяков и всякую другую живность за то, что они просто есть, что живые, за беззащитность перед людьми и городом, за преданность, истинную преданность родному человеку, которую вряд ли встретишь, когда и на которую нельзя рассчитывать порой даже в близких людях…

Павлик Давидович приехал и едва дождался нашего возвращения с работы, чтобы увидеть своего Беньку. Пес знал, что хозяин вернется, ему было хорошо с нами, но как же ему было хорошо с Павликом Давидовичем! Увидев хозяина, Бенька взлетел на месте. Он прыгал и никак не мог остановиться, он потерял контроль над хвостом, и тот мотался и крутился в безудержной собачьей пляске. Бенька не знал, как ему выразить свою собачью преданность, свою бесконечную любовь, свою безудержную радость, свое признание, свою очумелую приверженность родному запаху, теплу большой хозяйской руки, привычно обхватившей его остро торчащую макушку.

– Ты приехал, ты не бросил меня, – казалось, шептал, поскуливая, Бенчик.

Он чуть виновато озирался на меня, но я не обижалась. Собаке невозможно заменить хозяина, если это настоящая собака и настоящий хозяин. Павлик Давидович что-то сдержанно говорил, благодарил, бурчал, что Бенька растолстел и бессовестно объел нас. Но было видно, что отдых прошел для него в муках беспокойства за пса. И Турция была не в радость, когда душа, однажды прикипевшая к несчастной израненной собаке, так и оставалась здесь все три недели…

***

Я хотела бы остановить рассказ на этом месте, чтобы навсегда сохранить в памяти светлый образ Павлика Давидовича, милого, непосредственного, счастливого Бенчика – замечательного королевского кокер-спаниеля – и того далекого времени молодости, когда Надя была маленькой, мы с мужем были молодыми, мама беспокоилась за нас и пеняла на безответственность. Времени, когда с нами жила Цапа и когда хотелось завести в доме собаку, принимать бесчисленных гостей, варить тазами варенье из груш, жарить корюшку, печь ватрушки с творогом и вдыхать сумасшедший аромат полыхающей безудержным цветом сирени под окнами. На всю жизнь я хочу сохранить в памяти мокрый черничный нос, мохнатые низко висящие уши, смесь веселого нрава, бурчащей рассудительности и внезапно вспыхивающей трусости. А еще сдавленность в сердце от его необыкновенной собачьей судьбы, которую, в конечном итоге, можно назвать по-настоящему счастливой.

 
                                                          Сентябрь 2009
 

Напиши мне письмо

Темные, широко расставленные Нэлькины щелочки-глаза внезапно наполнились слезами. Она порывисто повернула голову в сторону, надеясь удержать их, но маленькое горе уже струилось по щекам. Володя совсем не ожидал от нее слез, а потому совершенно растерялся. Что теперь делать – обнять и прижать к себе или сделать вид, что не заметил? Но Нэля подошла сама, уперлась темной пушистой челкой Володе в плечо, обхватила руками и, крепко цепляясь маленькими, почти детскими, ладонями за его рукав, постаралась удержать рвущиеся рыдания. Володька робко, едва прикасаясь, погладил ее по голове. Пожалел. Не надо было приручать Нэлю к себе. Володе с Нэлей было просто, хорошо и легко. Но что это значит? Да, в общем, ничего…

Нэля была милой, доброй, улыбчивой, но совсем некрасивой девочкой с бросающейся в глаза экзотической монгольской внешностью. Откуда в семье столь яростно проявилась степная монгольская кровь – непонятно. Не понимал этого отец, раз и навсегда захлопнувший за собой дверь, когда Нэльку в кружевной накидке доставили из роддома. Не верили родственники, с не утихавшим в течение нескольких лет подлым интересом обсуждавшие подробности «монгольских» похождений матери. Она замкнулась, отвернулась от всего окружающего мира, не стала доказывать и переубеждать, не захотела оправдываться, хотя даже себе, самой себе так и не смогла объяснить лихого завихрения ранее потаенных генов, наградивших ее родное дитя специфической монгольской внешностью.

Дочка росла умненькой, славной, в меру озорной, сверх меры смешливой, пока в семь с небольшим лет не услышала в свой адрес обидное прозвище «мартышка». Одноклассник Темка открыто протестовал против перспективы быть усаженным за парту вместе с Нэлей. Он безапелляционно заявил, что с мартышкой ни за что рядом не сядет, простоял целый урок у двери, не покорился, и в дальнейшем, несмотря на вызов родителей к завучу, добившийся права сидеть в одиночестве в углу за задней партой, но только не с Нэлей. Одержав над взрослыми победу, Темка на все годы учебы уготовил ей участь сидеть одной. С ней дружили, принимали в игры, брали списывать уроки, с удовольствием делили на завтрак приготовленные ее мамой пироги, но место за партой с Нэлей всегда оставалось свободным.

Мать страшно переживала за ребенка. Удивлялась, как ей достает сил терпеть, не озлобляться, не подавать виду, с достоинством нести свое одиночество. Однажды в библиотеке она наткнулась на упоминание нежного монгольского имени Аддунай – конек. Бог его знает, кого нарекали этим именем – мальчиков или девочек, но Аддунай стало домашним прозвищем Нэли. Конек. Мама представляла его себе очень живо – с неказистой мордочкой, но ладненьким крепким телом, густой пушистой челкой, яркими карими радужками глаз поверх влажных чуть голубоватых белков. Конек, который не бросит, не предаст, не оставит в беде, изо всех своих не очень-то впечатляющих сил сопротивляющийся действительности и тому несправедливому отношению, которое люди с внешности легко и не задумываясь переносят на характер, внутренний мир и душу. Такой была ее Аддунай.

Первого сентября в год окончания школы Нэля прилетела домой будто на крыльях. В классе появился новый мальчик – Володя, и его посадили за парту с Нэлей. Он не сопротивлялся, спокойно сел и пол-урока болтал с ней, за что оба получили замечание. На перемене Темка – да-да, все тот же Темка – объяснил Володе некоторые особенности поведения в их десятом «А» классе, однако был высмеян Володей нещадно за плохую с пришепетыванием дикцию, несуразную долгоносую внешность и общую глупость. «Нэлька у вас самая клевая! Такая экзотичная внешность – мечта художника», – уверенно бросил Володя, не глядя на Нэлю, сгреб портфель и вышел из класса.

С этого дня в Нэле случились существенные перемены. Она научилась неплохо подкрашивать ресницы, наносить румяна вдоль выступающих скул. Оказалось, что на ее тоненькой стройной фигурке просто притягательно сидят узкие черные брючки с завышенной талией и ослепительно белая мужского кроя рубашка, подчеркнутая ярко-голубым с оранжевыми мазками шейным платком. Нэля не стала красивой, она уцепилась за слово «экзотичная», и теперь уже никакие силы не смогли бы оторвать ее от необычного и только ей свойственного определения.

Нэля подружилась с Володей. Им было по пути домой. Володя взахлеб рассказывал ей все новое, что вычитывал в десятках статей, ежедневно пожираемых его любопытствующим сознанием. А Нэля напитывалась его увлеченностью, пытливостью, безудержностью смелого отношения к жизни. Ей было так хорошо с Володей, что счастье общения с ним, казалось, никогда не может закончиться.

И вот теперь она плакала, уткнувшись в его рукав. А Володя гладил темные блестящие волосы, не зная, чем удержать Нэлькины слезы. Еще полчаса назад он не представлял себе безграничности ее горя. Он никогда, честное слово, ни разу не задумался о том, что Нэля любит его. Сегодня Володя поделился с ней планами своей учебы в Москве. Надеялся, что Нэля, как обычно, с жаром и готовностью поддержит. А вон что оказалось. Разревелась, как маленькая девчонка. Бедная маленькая лошадка, потерявшая вдруг своего хозяина. Призналась в любви так естественно, так нежно, так неповторимо. Не просила ни о чем, не настаивала. Просто не смогла скрыть чувства, когда поняла, что Володя уезжает. Ей казалось, навсегда.

У Володи все защемило внутри. Пусть не красавица, пусть со смешной челкой и пугливыми карими глазами. Оказывается, сколько тайны скрывали они в своей бархатной глубине, сколько горячих соленых слез копили к сегодняшнему нечаянному расставанью!

– Ты не говори сейчас ничего. Не надо. Я все и так знаю. Это ведь только я люблю… Поэтому ты не бойся, не ищи никаких слов. Зря все это.

– Нэлька, милая моя! Ну, перестань! Ты же знаешь, что… – Володя не успел договорить.

Нэля своей легкой, как листок, ладонью прикоснулась к его губам:

– Напиши мне письмо. Просто напиши… Когда будет настроение. – Развернулась и, не оглядываясь, побежала к дому. Так, как могла только Нэлька, – едва касаясь носочками земли, невесомо и по-животному грациозно.

***

Весь долгий путь до Москвы Володя спал и мало думал о будущем. Оно не страшило его, потому как планы на ближайшие пять лет были обдуманы задолго до отъезда: поступление в престижный вуз, но не «престижности для» – по собственному непреодолимому влечению; престижная работа по окончании – не ради собственно престижности, а как доказательство наличия способностей; имя в избранной среде – не для пиара, а лишь как следствие авторитетности мнения и признанности достигнутых результатов. Конечно, не так стройно и логично, не так амбициозно размышлял мальчик Володя в свои неполные семнадцать лет, но что-то расстоянием в дальний горизонт проложено было его сознанием, и дорога эта виделась прямой и широкой. В крепком мальчишеском сне только тихая робкая просьба «напиши мне письмо» скребла по уголкам жалостью. «Напишу, конечно, напишу», – с легкостью обещал Володя и проваливался в новый, красочный, здоровый, крепкий и продолжительный сон.

Москва встретила суетой трех вокзалов, бесцеремонностью теток, волочащих по ногам сумки, полные провизии и товаров, цыганами, подворовывающими у зазевавшихся пассажиров, калечными, нагло и напористо требующими содержания и весьма неплохо пользующимися скромным подаянием тысяч прибывающих в город. Володя шел решительно и твердо, не обращая внимания на хитрованов таксистов, заманивающих в свои видавшие виды авто растерянных приезжих, легко огибал зазывал-наперсточников, лавировал, уворачиваясь от столкновения с мужланами носильщиками, таранящими толпу огромными телегами с чемоданами и тюками. Он выплыл, наконец, на простор, оставив позади неугомонность вокзалов, и увидел широкие улицы давно заочно любимой им Москвы. Поправив рюкзак на плече, Володька юркнул в метро, где в первый и единственный раз был год назад вместе с отцом, когда они прощупывали столицу, наводили справки об университетах, вузах, специальностях и конкурсах, когда впервые план его будущего начал обретать реальные черты.

Непросто, но все случилось так, как предполагалось и к чему два последних года шла напряженная подготовка. Володька чуть не срезался на математике, чудом в последний момент ухватив в сознании правильное решение. Честно сказать, даже не в сознании – бросил взгляд в листок сидящего рядом остроносого задохлика, который в потных очках строчил решение, в уме складывая и вычитая бесконечные по разрядам числа. Володька увидел, что у парня задача приобрела замысловатое содержание, до которого его собственный мозг не смог додуматься. Он пристальнее вгляделся в записи конкурента, ухватил суть, решительно росчерком пера распластал ранее излитое на бумаге, переписал и пересчитал, сдал работу и еще несколько дней затаенно ждал результатов. Пятерка, заработанная не совсем честным образом, позволила двинуться дальше, преодолеть еще два испытания и через несколько дней срывающимся от волнения голосом кричать в трубку междугородки радостное известие домой – поступил!

Володька хотел позвонить и Нэле, но в последний момент вспомнил слова: «Напиши…» «И вправду, напишу лучше», – пообещал себе Володька, а потом закрутился, замотался, втянулся в учебу и забыл о письме почти на год.

Лето после первого курса провел под Ханты-Мансийском в стройотряде. Родители проведали Володю уже в октябре, приехали неожиданно с гостинцами, неделю побыли в столице, каждый вечер ожидая свое повзрослевшее чадо в гостинице. В первую очередь мама настаивала на плотном ужине в кафе напротив, а уж после баловались чаем с конфетами, которые Володька поглощал в неимоверных количествах, объясняя, что его растущий и распухающий от информации мозг требует ежедневного допинга. Осоловевшего от сытости сына провожали до общаги, сами возвращались, и мама еще долго перед сном говорила с отцом о будущем Володьки, о том, каким правильным было решение отправить его учиться именно в Москву, о многом так важном для их небольшой семьи. Отец соглашался, гордился про себя сыном, да и собой, считая его способности продолжением собственных талантов, переданных с генами и нашедших достойное продолжение.

В день отъезда родителей Владимир смог сбежать с пары и добраться до вокзала практически к отходу поезда. Запыхавшийся, примчался к вагону, позволил матери взъерошить на голове непокорный густой ежик и обнять «своего дубинушку», как мать любя звала сына. Привычно толкнулся плечом с отцом – традиция. Поезд длинным зычным гудком призвал отъезжающих поторопиться. Родители засуетились, прошли в купе и долго еще махали сквозь пыльное окно москвичу Володьке. В ответ он тоже сдержанно махнул рукой и зашагал обратно в город. В общаге, снимая куртку, обнаружил, что приготовленное короткое, на полстранички, письмо Нэле так и забыл передать с родителями. Покрутил в руках – отправить почтой? А что отправлять, там и нет ничего – учусь, все нормально, был на севере летом, там красота дикая. Вот и все, чем мог поделиться с ней Володька за первый год разлуки. Выбросил в мусор – несерьезно.

На третьем курсе закрутила Володьку жизнь, завертела. Во время очередной мальчишеской пирушки в общаге чудесным образом возникла стайка непривычно легких, ярких, как птахи, девчонок. Откуда они появились, Володька не понял. Пить много никогда не пил, и в этот раз был вполне в кондиции, но момент, когда кто-то откуда-то привел трех потрясающих девиц, пропустил и внезапно обнаружил, что не может отвести взгляд от желтоглазой загорелой неземной Натальи. На ней было что-то вполне соответствующее молодежной компании – тесные до невозможности джинсы, яркая рубашка с глубоким вырезом. Но у Натальи все было за рамками понимания и сверх всякого представления о существующей красоте. Длинные, потрясающе длинные, стройные и упругие ноги, которые в тесных джинсах приковывали внимание. Тонкая, невозможно тонкая, подчеркнутая широким поясом талия, за которую девушку хотелось тут же привлечь к себе. Глубоко расстегнутый ворот рубашки заставлял сердце героя биться где-то под кадыком, так как пышная, непонятно почему такая пышная грудь у столь стройной и подтянутой девушки, добивала взиравшего окончательно. Вся она будто выпирала из одежды, словно готова была выпрыгнуть Володьке в руки, но при этом даже не смотрела в его сторону. Вокруг нее сразу образовалось свободное пространство для обзора. Она быстро обжила его: кинула что-то веселое влево, тут же грациозным движением бедра сбросила на пол сумку с плеча, прислонилась горячей, налитой солнцем щекой к кому-то знакомому, открыла в приветственной улыбке пухлые матовые мягкие губы.

Володька ошалел, некоторое время в восхищении наблюдал за Натальей, но понял, что больше не воспринимает никого и ничего и не может отвечать за свои поступки. Не спрашивая и не давая никому более права претендовать на нее, увел свою богиню, унес по лестнице в свое общежитское логово, закрыл дверь и больше не слышал, не видел, не понимал – только чувствовал… Утром бережно уложил голову своей страстной подруги на подушку, выполз в коридор, переступил через спящего у порога, не прорвавшегося в дом и все еще хмельного соседа по комнате, домчался до ближайшего магазина, купил теплого хлеба, сыра, свежего молока. В отделе тортов с осторожностью принял из рук продавщицы потрясающее кремовое пирожное и, переполненный нежностью, вернулся к любимой. Он уже скучал, оставив ее в кровати на долгих двадцать восемь минут.

Наталья проснулась, когда Володька пропустил уже вторую пару. Она не испугалась, не смутилась, откликнулась на его поцелуй, еще и еще… К четырем часам был съеден хлеб, сыр, выпито молоко, и пирожное манящим кремовым мазком украсило Наташкины мягкие от любви, потерявшие четкость линий губы. За дверью засопел сосед. Неудобно было просить его еще одну ночь провести у порога. Сознание Володьки заметалось в поисках решения – куда увести, унести, украсть Наталью, но она шепнула, что хотя бы раз в два дня должна появиться дома, и выпорхнула за порог, мелькнувшей красотой сразив наповал набычившегося соседа.

Не стоит объяснять, что Володька пропал. Наталья не оставила адреса, телефона, намека о себе. Володька перетряс всех приятелей, дознаваясь, откуда такая богиня взялась в их общаге. Девчонок-подруг разыскали, Натальин телефон Володька вырвал, не удостоив даже благодарности, набирал номер, казалось, сто тысяч раз, но трубка посылала и посылала сигналы в пустоту. Абонент молчал. Володька не ходил в институт, отмахивался от приятелей, дергался на каждый звук.

Наталья появилась, когда захотела сама. Так же в компании подружек заглянула в общагу. Измученному худому Володьке махнула рукой, подошла, по-приятельски легко чмокнула в щеку, как и стоящих рядом, с которыми была едва знакома. Володька сжал зубы. Хотел развернуться и уйти, презирая себя за слабость, а Наталью за равнодушие. Но Наталья, быстро завершив ритуал приветствия, обернулась, подошла к Володьке, взяла за руку и сама увела на четвертый этаж. Володька шел, злясь, ненавидя, подбирая слова для выяснения отношений, но, едва переступив порог, растворился в Натальиных волосах, поцелуях, любви, а утром, перепрыгивая ступеньки, снова мчался в гастроном за свежим хлебом.

В очередной сеанс связи с домом Володька был непривычно возбужден, скороговоркой поведал новости, умолчал о «хвостах», торопливо завершил разговор. Мама передала привет от Нэли – видела ее на днях. Да, да, и ей привет, конечно. Пора бежать, столько дел на сегодня. Трубка прыгнула на рычаг, Володька вылетел с переговорного пункта, дал приличный спринт и у метро, не сбавляя темпа, схватил на руки свою Наталью. Он теперь почти не отпускал ее от себя. Как напишешь об этом Нэле? Как вообще сказать ей, что с ним творится? Милая смешная Нэля, как далека она теперь! Аддунай, девочка-конек, Нэля из другой, детской жизни. Передает привет, помнит. Володя тоже не забыл ее. Хотя неправда, что не забыл. Он помнит ее ровно так, как помнит свой город, школьных друзей, дом, двор с припаркованным ржавым москвичом у их окон. Помнит как фон, как прошлое, к которому уже нет отношения, лишь легкое «а помнишь, как…». Сейчас есть только Наташа, и она – Володькино сегодня, завтра, навсегда. «Напиши мне письмо». Дорогая моя Нэлечка, об этом не напишешь. Не только тебе, чтобы не ранить, об этом никому не напишешь. Это только о нем с Наташкой и только для них. И тратить на это слова не стоит. Все и так понятно.