Глава 16
Планы Циммермана
Биржа располагалась на первом этаже здания Городской Управы (ныне Главпочтамт). У входа и на площади толпились желавшие получить работу. Расценки выглядели так:
украинцы – 300 г хлеба
фольксдойче – 900 г хлеба
Строительные специальности после военных разрушений всегда востребованы. Новая власть всегда начинает с обустройства здания, где собирается разместиться.
Одним из основных постулатов нацистской идеологии был "Лебенсраум" – жизненное пространство для немцев.
Гебитскомиссар Циммерман планировал построить внушительную резиденцию. Он пришел сюда навсегда и привык всё делать с размахом. После победы богатые земли Украины будут поделены – нужно заранее застолбить территорию. Планы Циммермана касались его семейного бизнеса, выращивания цветов в оранжереях. Он присмотрел несколько кварталов, и начать решил с улицы Харьковской. Глядя из окна комендатуры, он представлял, как раскинутся оранжереи, полные цветочного великолепия:
"Что может быть прекраснее цветов! Люди годятся лишь на удобрение для них. Именно цветы – венец творения Господа – лучшее, что создано им на земле, а не человек – смрадное существо, сеющее смерть и хаос.
Пусть эти ничтожные славяне воплощают его мечту, именно для этого он здесь".
Мечты Гебитскомиссара, самым бесцеремонным образом, нарушил резкий неприятный голос, прозвучавший из приёмной:
– Герр Циммерман на месте?
Не позволив секретарю даже двинуться, дверь в кабинет по-хозяйски распахнул статный эсэсовец, вскинул в приветствии руку: – Хайль! – прошёл к столу и вальяжно устроился в кресле. И только закинув ногу на ногу, представился:
– Обер-штурмбанфюрер Лунде – старший следователь гестапо Днепропетровска.
– Циммерман, – приходя в себя, кратко представился Гебитскомиссар.
Властный гость явился проверить всё ли готово к встрече почетного представителя румынских союзников кондукатора Антонеску. Оккупационные власти старались обеспечить приём на высшем уровне. От благосклонности румынского генерала зависели поставки нефти вермахту.
Гебитскомиссар Павлограда даже среди своих немецких собратьев слыл чудаком. Иронизировать по поводу его пристрастием к цветам стало нормой: "Развёл баварец лютики-тюльпаны. Нечего сказать крепит мощь немецкой армии, обеспечивает тыловую поддержку победоносным солдатам вермахта".
Но Циммерман был счастлив, украинская земля была щедрее баварской. Небывало снежная зима 1941 года обеспечивала всю весну необходимую влажность, и высаженные семена цветов откликнулись бурным ростом. Сортовые розы и лилии поражали красками и формами. Сумасшедшая, в чём-то наивная, мечта устроить фюреру триумфальную встречу и получить верный шанс стать полновластным хозяином этой благодарной к труду земли не оставляла мысли Гебитскомиссара. Генрих Циммерман точно знал, чего хочет от жизни. Визит румынского генерала Антонеску будет своеобразной репетицией встречи Великого Адольфа. Он поразит любимого вождя и утрёт нос всем!
Особое внимание Циммерман уделил составлению расписания визита кондукатора Румынии. В переводе с румынского "кондукатор" – вождь, не больше, ни меньше. А чего мелочиться. Не зря румынский глагол "вести" – "conduce" так похож на итальянский "ducere" – дуче Муссолини.
Вместо рискованной поездки в район действующей армии, Ион Константин Антонеску решил устроить визит с освящением могил доблестных солдат Румынского королевства.
Из Днепропетровска прибыл специальный оркестр, исполняющий румынские и немецкие марши.
Осмотр "профилактория" устроенного штурмбанфюрером Экке, вызвал у Лунде гримасу, которую можно было трактовать двояко: то ли одобрение зверства местного СД, то ли отвращение к несчастным узникам.
***
август 1942
Антонеску
Эскорт кондукатора впечатлял: почётный кортеж из мотоциклистов впереди и в арьергарде, броневики охранения, в центре процессии – сверкающий лаком чёрный опель.
Сопровождал Иона сам шеф областного гестапо Мульдэ.
После организованного подпольщиками Одессы взрыва в октябре 1941 года, уничтожившего практически весь штаб румынской армии, кондукатор ненавидел любые многолюдные официальные церемонии. Но, деваться некуда, необходимость новых мобилизаций в Румынии требовала участия в мемориальных церемониалах на могилах, погибших "за возвращение Бессарабии" солдат королевства. Не зря же его второе имя Виктор. Он должен преодолеть все опасности, победить проклятых русских. Он – потомок Великого Рима, покажет этим "неполноценным славянам", посмевшим откромсать часть его Родины.
Все подразделения СД и дорожной жандармерии были предупреждены о важности мероприятия и крайней необходимости предельных мер безопасности.
Гебитскомиссар был взволнован: "Нельзя ударить лицом в грязь перед немецкими официальными лицами, сопровождающими кондукатора. Большая ответственность! Ни в коем случае нельзя потерять это место, только удалось здесь всё наладить. Сейчас в моём распоряжении земля Павлограда и всего уезда, закрепиться любой ценой!"
В жарком воздухе победно сверкали музыкальные инструменты, реяли имперские и румынские флаги. На кладбище собралось духовенство, военные. Поминальное богослужение в православном облачении выглядело более торжественно, чем привычная католическая служба.
Антонеску решил не отступать от правил и подошёл к священнику получить благословение. Начальник биржи Байбара нарядился в вышиванку и пыжился от гордости. Как же, его признают, как важную персону наравне с другими вершителями судеб этого города, почтили приглашением. Рядом тянули шеи председатель Городской Управы и начальник полиции Вивтанец.
Фуражка с кокардой румынского образца покоилась на сгибе локтя генерала. "Обнаженная голова кондукатора – дань уважения доблестным сынам Румынии", – начал строчить статейку, прибывший с Антонеску румынский репортер.
Стоящие немного в стороне Циммерман и, прибывшие из Днепропетровска Зальцнер и Мульдэ, разговаривали в полголоса о своих проблемах. Гебитскомиссар Павлограда высказал своё недоумение по поводу, проявляемой гестапо, заботы о здоровье арестованного Сташкова:
– Какой смысл лечить его перед казнью?
– Вы не понимаете, дружище. Казнь больного и немощного человека выглядит, как избавление от мук, а не как неотвратимая кара за содеянное. Казнь должна устрашать! Только так.
– Вам виднее, – пожал плечами Циммерман.
Коренастый Антонеску заметил, что немецкие офицеры негромко переговариваются, вместо того, чтобы благородно молча скорбеть, и нахмурился.
Под звуки завершающей молитвы генерал встал на одно колено и склонил голову, как бы в назидание немцам: "Учитесь, болваны благородному поведению". Склоненные головы военных способствовали тому, что никто не смотрел вверх, а потому присутствующие не поняли, откуда появились и бесшумно планировали в знойном воздухе белые листки прокламаций. Словно белые библейские голуби, тихо опускались на кресты и могилы.
Горожане, принудительно согнанные полицаями, заметили, что листовки появились из старенькой часовни в честь иконы Богородицы "Нечаянная радость", давно заброшенной и стоявшей в глубине кладбища. Самые сообразительные среагировали первыми, понимая, что репрессии последуют неизбежно и устремились прочь. А самые смелые поднимали и бегло пытались прочесть, пока полицаи не опомнились и не стали вырывать листки из рук.
Охрана генерала моментально образовала плотное кольцо вокруг Антонеску. Лишь священники невозмутимо, словно их не касалась мирская суета, продолжали молебен слаженными голосами. Но пафос церемонии был смят: солдаты бросились собирать листовки, унтеры суетились, выкрикивая команды, полицаи принялись отгонять толпу горожан к воротам.
Никто не осмелился забрать лист из рук кондукатора, а он с интересом рассматривал явно свой карикатурный портрет с гипертрофированным носом, пытаясь вникнуть в смысл текста под рисунком.
"В генерале Антонеску
Мало толку, много блеску.
Здесь могилок миллион
Освятить приехал он.
Наш Антонеску томненький
В надежде на Святых.
Живой – среди покойников
И труп среди живых".
Кондукатор внезапно развернулся и, даже не глянув в сторону хозяев города, резко приказал водителю:
– Вперед! К машине.
Автомобиль не притормозил у здания Управы на Соборной площади, пронёсся мимо резиденции Гебитскомиссара, где был приготовлен приём в его честь.
Вернувшийся с кладбища Циммерман тоскливо обвёл взглядом зал, роскошно украшенный лучшими цветами, и вздохнул: "Да, скверно. Могут ведь, и турнуть отсюда из-за этого румынского павлина. Тьфу ты! СД совсем мышей не ловит".
Полицаи вытряхнули из часовни весь хлам, но ничего полезного для поиска храбрецов не нашли.
Клара горестно подумала: "После такой пощечины расправа над населением неизбежна".
Перед возвращением в Днепропетровск, Мульде вызвал штурмбанфюрера фон Экке:
– Оставляю вам в помощь моего следователя. Обер штурмбанфюрер Лунде – один из самых опытных моих сотрудников, его распоряжения извольте выполнять незамедлительно! Ваша активность в поисках виновных нашего позора перед румынами будет отражена в его рапортах. Наш агент Мартынов прибудет сюда завтра, своё задание – поиск Сташкова он выполнил с блеском. Учитесь! Обеспечьте всяческое содействие!
Курт фон Экке стоял навытяжку, он готов был на всё, лишь бы избежать отправки на фронт.
Издевательские стишки уже пошли в народ, пересказывались шёпотом друг другу на ухо, поднимали настроение неунывающей молодёжи. Ничего не обнаружив в часовне, гестапо арестовало всех кладбищенских нищих, о чём было доложено Циммерману. Зальцнер позвонил из Днепропетровска как раз в тот момент, когда Клара была в кабинете Гебитскомиссара. Выслушав сбивчивые заверения о том, что посты жандармов усилены и ведутся поиски, Зальцнер заорал из трубки:
– К чёрту! Немедленно поднимите архивы местной газетенки и просмотрите в подшивках: кто из писак публиковал свои стишки при большевиках! Пасквиль на генерала явно дело их рук!
Клара делала вид, что смотрит в окно, стараясь не пропустить ни слова из телефонной мембраны.
"Ах ты! Колю срочно нужно спрятать на Хуторах. Он не успел уехать в эвакуацию, но зато успел сжечь старые подшивки из подвалов редакции. А ведь довоенные газеты наверняка остались в городской библиотеке. Хоть фашисты и сожгли часть книг, многое жители успели спрятать по домам. Пока нет униформы, спрячем Колю среди жандармов и, под видом проверки на Хуторах, перевезём в сопровождении жандармов к надежным людям. Мало ли, кто-нибудь захочет выслужиться и донесёт".
Не уберегли.
Шуть
Местного поэта знали многие. Шуть Николай Иванович родился 25 ноября 1918 года. Николай был известен большинству жителей – в маленьком городке поэты на виду. Четыре месяца подпольщики прятали Николая у надёжных людей. Парня схватили по доносу в декабре 1942 года. В гестапо несколько часов пытали, заставили босиком стоять на битом стекле. Вместе с надрывным кашлем выходила кровь, и, казалось это кровь из раскромсанных ступней.
Глядя в крошечный квадрат окна под потолком, Николай думал: "Ну, что же, многие знаменитые поэты умерли молодыми. Даже странно, мои стихами заполнены листовки, многие догадываются, кто автор, но никто меня не выдал. Всё же люди лучше, чем о них принято думать. Просто сволочи заметнее".
Именно сволочи и предатели были персонажами многих его насмешливых творений.
Николай вздохнул, низко опустил голову. Похоже всё. Нет шансов вырваться из фашистского "профилактория", как цинично называл Экке камеры в подвале гестапо.
Решил напоследок поднять настроение товарищам по камере, негромко прочёл несколько стихов.
Один из парней с разбитой губой пренебрежительно махнул рукой:
– Та-а, стишки. Вот в листовках я помню, какой-то поэт припечатал! Так это да-а!
Мужичок в потертом ватнике оживился:
– Знатно приложил холуёв немецких!
Николай процитировал:
– В текст присяги мы добавим
К мерзкой вашей бумажонке:
«Вас, прохвостов, не оставим,
Выпустим из вас душонки!»
– Во-во! Точно! Там ещё были слова присяги для полицаев!
Николай встал:
– Я буду помогать гнать в рабство
Украинский народ, его детей,
С бандитами, убийцами вступаю в рабство,
Мой долг теперь – пытать и вешать матерей.
– Так… это что? Твои? – ошалело спросил парень.
– Да, – кивнул Николай.
– Братишка, – растроганно пробормотал сокамерник, – дай пожму твою руку.
Люди окружили поэта, жали руку, хлопали по плечу, выражая восхищение. Кто-то вспомнил историю с румынским кондукатором на кладбище.
Подошёл Павел Кузьмич Дахно, обнял. Поэт хорошо знал его по театру.
– А вы … как …?
– Меня выдал Дудка.
– А меня … наверное, кто-то из редакции, впрочем, теперь уже не важно…
После жестокого допроса ноги кровоточили.
"Въелись в тело пыток ножи,
Мучит собачий вой
Родине нужно, чтоб я не жил?
Смерть! Приходи за мной!
В саван белый потом окутает
Мою душу и тело лёд.
Но не сгину я смертью лютою,
Ведь Отчизны тепло сберёг!
Очень больно, и слёз мне не скрыть,
Но я вижу дорогу-беседу…
Нынче можно влюбленному быть
Кроме Родины, только в Победу.
Николай читал стихи соседям по камере, кое-как перевязавшим ему ноги обрывками одежды, удивлялись: " Так вот оказывается, чьи стихи про генерала Антонеску… Молодец парень! Сам делал оттиски из обрезков линолеума, умелец".
Эти куски линолеума и нашли гестаповцы при обыске.
Коля мысленно представил себя со стороны, подумал с самоиронией: "Вот и настигла меня слава поэтическая и авторское признание, лаврового венка не хватает… А терновый уже заготовлен".
Не успел Коля стать знаменитым, успел стать человеком. Их собирались повесить за день до прихода в город Красной Армии. 17 февраля 1943-го Николая освободили восставшие и вывезли в окрестности Синельниково, но гестапо снова напало на след поэта. До сих пор неизвестны обстоятельства его гибели.
Арест Прибера
Арест Степана Прибера стал полной неожиданностью. Шлепужниковы, у которых Степан снимал комнату, были из обедневшего дворянского рода. Даже удивительно, что репрессировали только главу семьи, инженера – преподавателя рабфака, а жену и дочь не тронули.
Оказалось, что обрусевший генерал царской армии Раненкампф Павел Карлович – потомок старинного немецкого рода, был крёстным инженера. Жена Шлепужникова вернулась из полиции подавленной, гестапо потребовало собрать шестьдесят подписей от людей, готовых поручиться за Степана. Но это не реально, кто согласиться поставить свою подпись и добровольно стать заложником?
– В случае чего… сами понимаете, что с будет с поручившимися, – хмуро заявил ей фон Экке.
Подпольщик Ларцев, служивший по заданию полицаем, принёс эту новость в мастерскую Караванченко вместе с парой старых ботинок.
Андрей Павлович с ненавистью приложил молотком подметку:
– Вот сволочи, что удумали! – зло сплюнул мелкие сапожные гвоздики, зажатые в углу рта.
Мысли завертелись: "Ведь подписаться согласятся только те, кто не боится оккупантов и сочувствует Степану, а значит – так же неблагонадежен, как и сам Прибер. Опять же! Откуда у фольксдойче столько знакомых, готовых подставить свою шею? Это явная провокация. Интересно, что скажет на это майор Кравченко…"
Прибер отсидел несколько дней в переполненной камере вместе с попавшими в облаву на городском рынке. По рассказам тех, кто возвращался с допросов, стало ясно, что фашисты ищут наугад, не имея не малейших зацепок. Гестаповцы требовали выдать тех, кто взорвал мост и гарнизонную баню-санпропускник. В душе Степан тихо ликовал: "Ни хрена суки не знают. Пальцем в небо".
В допросной амбал с закатанными рукавами, вызванный переводчиком Бондаренко, методично избивал Прибера. Было невыносимо больно, и подпольщик решил не сдерживать крики. "Зачем простому инспектору электросетей изображать стойкого оловянного солдатика, если у тварей нет никаких улик против меня? – думал Степан, лежа на полу, – пусть считают меня обычным малодушным обывателем, не имеющим сил терпеть истязания".
Кровоподтеки на скулах и разорванный край губы маскировали гримасы ненависти, невольно проявлявшиеся на лице.
" …Кто-то выдал…? Нет, если бы предали, вопросы носили бы более конкретный характер. Они не знают в чём меня обвинить…" – мысли устало ворочались в гудящей от побоев голове.
Степан вспоминал жену Марию и детей, оставшихся у родни в Краснодоне. Они так и не успели уехать в эвакуацию, ждали его, а потом стало поздно: "Валерка, наверное, вытянулся за лето, и Аллочка подросла… как давно не видел их, второй год пошёл. Теперь, похоже, и не увижу…"
Август принёс духоту и жару. В камерах дышать было нечем.
О том, что гестапо расшифрует записную книжку, изъятую при аресте, Прибер не волновался. Разобраться в записях номеров электросчётчиков и цифрах показания расхода энергии, можно было, если известен ключ, который хранился в памяти Степана. А в остальном, записи выглядели вполне невинно: учёт расхода электроэнергии.
Свидетелей его встреч со Сташковым не было, иначе давно бы уже устроили очную ставку. В присутствии посторонних он встречался только с "Артистом". Такой позывной придумал себе Дахно Павел Кузьмич, неудачный, как считал Степан, слишком прямая аналогия с профессией Павла. Найти уединенное место в театре "Українець" было непросто, но ведь и Прибер приходит туда не как посетитель, а как инспектор электросетей, по долгу службы.
Явку в доме Ольги Анисимовны Кропивы он тоже посещал под видом контролера, как и остальные адреса. У этой милой пожилой женщины Прибер встречался с майором Кравченко. Именно там Пётр сам рассказал ему о Кларе Таблер, о том, что спасённые ими узники постепенно пополняют её отряд жандармерии. Степан вспомнил своё удивление и грустно усмехнулся.
***
В итоге гестапо так и не смогло ничего предъявить фольксдойче Прибергу. Бывший профсоюзный деятель, служивший инспектором по охране труда при коммунистах, в партии никогда не состоял. Подписи, собранные поручителями, подтверждали эти факты.
Степана выпустили, с намерением проследить.
Степан не мог поверить, что снова свободен. Странным образом, подрыв нефтебазы в сентябре сыграл в его пользу, косвенно подтвердив непричастность. Но, главным образом помогли хлопоты Шлепужниковой, которая даже принесла в гестапо старую семейную фотографию с царским генералом Ранненкампфом. Как не побоялась. Её уверенность, что Приберг – настоящий фольксдойче, не мог быть замешан ни в чём противозаконном, оказалась убедительной.
Штурмбанфюрер Курт фон Экке рыскал по городу и теперь не видел смысла тратить время на инспектора электросетей.
Выдержать допросы помогла записка от Клары, спрятанная в хлеб: "Напирай на речь фюрера о единстве нации, на то, что ты – немец. У них нет ничего конкретного". Её переписал печатными буквами и успел передать Иван Сидоров, незадолго до пожара на нефтебазе, тоже служивший полицаем по заданию подполья.
– На прощание хочу попросить вас, герр штурмбанфюрер, с настоящими подпольщиками не церемоньтесь, как со мной. Уничтожайте их, как собак, – дерзкий совет Прибера озадачил Экке.
Через полгода в феврале 1943 года Степан Силович Прибер ушёл после восстания вместе с нашей армией. Получил назначение в соединение партизанских отрядов им. Чапаева в группу Сабурова. В поисках наиболее подходящего места для прорыва партизан ушёл с разведчиками. Погиб в Карпатах.
***
сентябрь 1942
Нефтебаза
Клара надеялась, что взрыв не нефтебазе переключит внимание гестапо. Акцию готовили давно, ждали только, когда в хранилище под завязку накачают румынского бензина для самолетов. Чтобы уж рвануло на славу!
Лишить фашистов топливной базы – подарок фронту.
План подрыва нефтебазы помог составить Шинкаренко – человек, принимавший участие в её восстановлении и строительстве новых хранилищ в самом начале оккупации. Как и многие, нанятые через Биржу, он использовал возможность получить паёк на семью, живущую впроголодь. Тем не менее, работая на территории нефтебазы землекопом, подумывал: "Вот сюда хорошо заложить динамит, а отсюда протянуть шнур…"
До войны он успел послужить в инженерных частях, опыт имел. Именно тогда ему и пришла идея прикопать запасную секцию трубы у водозаборника, идущего от реки. Якобы по ошибке, он прокопал траншею для трубы левее, чем предписывала разметка плана. А потом, "спохватившись" вырыл новую, а "неправильную" закопал, "случайно" оставив там секцию трубы. Всё это заметил подпольщик Иван Сидоров – полицай, зачисленный в охранение нефтебазы на время работ, но не подал виду. Решил присмотреться к землекопу, посоветоваться со своими.
Уже позже, познакомившись с подпольщиками, Шинкаренко и предложил проникнуть на нефтебазу со стороны водозаборника древним казацким способом: медленно доплыть под водой, вдыхая через полый стебель тростника, как через трубочку. Заметить с вышек на фоне шелестящих зарослей тоненькую тростинку невозможно.
Сделали вдвоём с Иваном пробный заплыв в маленькой речке Притачиловке, Шинкаренко отыскал камень, обвязанный обрывками красного транспаранта, некогда украшавшего доску почёта нефтебазы. Этот камень он притопил у самого берега, как ориентир, когда закапывал трубу. Пришлось поискать, ткань потускнела под слоем ила, помогли остатки старых мостков, сгоревших при отступлении наших. Ночью бы вряд ли нашли, а на рассвете, когда охрана теряет бдительность, а солнце уже проникает под воду, получилось.
По окончании строительных работ поверх зарытой "ошибочной" траншеи немцы рядами натянули колючую проволоку. Внешний край трубы прятался в зарослях тростника и служил хранилищем для брусков динамита, завернутых в брезент и куски автомобильной камеры. Динамит частями перевозили на рассвете несколько раз, пока не набралось достаточное количество для детонации подготовленного к подрыву резервуара с бензином. Очень пригодился саквояж Прибера с двойным дном. Шнур доставили в последнюю очередь, были сомнения, не погаснет ли шнур в трубе, если накануне пройдёт дождь и вода просочится внутрь трубы. Решено было для подстраховки наполнить несколько бутылок "коктейлем Молотова". Подрывники понимали, что опасность велика, но перспектива нанести врагу грандиозный ущерб была заманчивой. Учитывая насколько это может облегчить положение наших на фронте, риск был оправдан.
Шинкаренко настаивал, раз это его затея, то и осуществить диверсию должен он, тем более что был знаком с "географией" нефтебазы. Напарником был "полицай" Сидоров, подменивший охранника "внезапно" ушедшего в запой не без помощи подпольщиков. Пуля настигла Ивана с вышки, когда полыхнул первый заряд динамита. На фоне блестящего резервуара пламя очень ярко осветило силуэт в форме полицая. Это отвлекло стрелка на вышке и позволило Шинкаренко бросить бутылки с "коктейлем" точно в цель. Ушёл он так же по воде.
Пожарная часть тоже внесла свою лепту, не слишком быстро торопясь на вызов. Огромный факел бил в чёрное небо. Из тёмных домов люди смотрели на огромный фонтан огня: молодые – с восторгом, старики – с ужасом, понимая, что ярость немцев будет страшной.
Экке был даже не в ярости, а в исступлении. Штурмбанфюрер пришёл в себя и смог связно мыслить лишь после того, как приказал вывести во двор троих арестованных по доносу и лично застрелил прямо с крыльца гестапо. "Мало того, что перед Антонеску опозорились, так ещё и такая диверсия! С такими "успехами" я могу угодить на Восточный фронт. Тогда мои планы на получения поместья украинской земли могут обернуться могилой в этой самой земле. Тупицы! Вокруг одни тупицы!" – ярился гестаповец.
"Факел" пожарища полыхал несколько дней. Местная пожарная часть тщетно прилагала все усилия, но не преуспела, а может как раз старалась, чтобы сгорело всё наверняка. В таком пекле невозможно понять, кто из "брандмейстеров" действительно старается, а кто имитирует усердие. Кругом саботаж…
***
Машина Лёхлера везла Клару домой. Она размышляла о том, как подступиться к шефу с вопросом о переезде на новую квартиру. Однажды предложив жить в центре, он больше не возвращался к этому вопросу. Свекровь понимала, что без работы на оккупационные власти им просто было не выжить, помочь им здесь было некому. Александра Давыдовна всё сокрушалась, что не подготовилась заранее, не запасла крупы, муки, керосина. Словом всего, что можно хранить долго – насушить яблок вишен побольше. Клара её утешала: к таким испытаниям заранее никто не готовился, даже правительство.
Ничего, теперь ей положен хороший паёк, вот только взгляды соседей прожигают спину. Как бы на детях не выместили свою ненависть. Половина приятельниц свекрови "не узнавала" Давыдовну. Переезжать в центр города, где хозяйничали фашисты и их прихлебатели, было и безопаснее и ближе к работе. Вот только соседство со всей этой публикой не радовало.
Но оставаться было ещё страшнее. По ночам Клара вскакивала от кошмаров – снилось, что домик свекрови подожгли, а дверь подперли снаружи. Запах гари висел над окраинами, туда свозили всё, что не подлежало ремонту и жгли. Немцы организовали разбор завалов и ремонт дорог.
Именно этим и руководил её шеф. Его перевели сюда из полевой жандармерии после истории с гибелью паспортиста. Дорожная жандармерия была ниже по статусу, зато более спокойная, не надо было отлавливать диверсантов и дезертиров, вместе с карателями жечь деревни.
Однажды, в порыве откровенности, подвыпивший Отто Лёхлер признался Кларе:
– Меня вполне устраивает этот захудалый, зато тихий Павлоград, определенно лучше, чем фронт.
Главное – обеспечить ремонт и уход за дорожным покрытием, поддерживать приемлемое для успешного передвижения вермахта состояние дорожного полотна в зоне вязкого глинозема. Задача хлопотная, особенно осенью требующая постоянного контроля. У этих славян никакого понятия о нормальной дороге. Дикари!
В ведении дорожной жандармерии было несколько опорных пунктов: село Кочережки, Межиричи… Одни обеспечивали ремонт профилировки после дождей или продвижения тяжелой техники. Богдановка обеспечивала подвоз песка и щебня. В Межиричах собирали инструменты, уцелевшие на складах и у местных. Склады Тодта, совсем недавно организованные в Павлограде, пока не могли обеспечить необходимое – поставки из Германии задерживались. Сейчас главное – победное продвижение армии. Но парадокс был в том, что именно от состояния дорог не в последнюю очередь зависело это продвижение.