Глава 14
Нестеренко
Андрей Нестеренко родился 1 октября 1916 года на Хуторах. Как младший в семье во всём помогал отцу, но Никон Семенович рано умер. Старшие братья с семьями жили в селе Очеретоватое, недалеко от Зайцево. Мать Мария Филипповна трудилась в колхозе Победа на Хуторах и жила на улице Тимирязева (сейчас это микрорайон Сосновка). Изогнутая улочка, повторяющая линию реки Гнёздка с востока, плавно огибала мелкую речушку. Среди мальчишек Андрей был авторитетом. После призыва в армию, в 1938 году Андрей служил в 162-м полку НКВД в Луганске (тогда Ворошиловград) по охране особо важных предприятий промышленности.
Незадолго до войны был переведен политруком в Хабаровск. Затем записался добровольцем на Финскую войну, но пока решался вопрос с переводом, война с Финляндией закончилась. Его племянница Анна – дочь старшего брата Терентия вспоминала, что после демобилизации в 1940 году Андрей работал на Снаряжательном заводе №55.
В сентябре 1941 года Нестеренко служил в Харьковском пограничном округе лейтенантом. Ранней весной 1942 года был заброшен в районе Зайцево. Андрей шёл измученный и замерзший в дом брата Терентия в селе Очеретоватое. Но его схватили на дороге.
Если бы не «тифозный» барак, снова оказаться на воле не удалось бы.
Прописавшись через квартального у матери, Андрей поступил на службу в 134-й Украинский добровольческий батальон охранной дорожной жандармерии. Со временем стал заведовать там складом оружия.
Чтобы Анну не угнали в Германию, Андрей поселил племянницу у матери и сделал ей медицинские справки о болезни.
***
Провал блицкрига изменил отношение к узникам концлагерей. Затянувшаяся война требовала обеспечение заводов рейха рабочей силой.
Гиммлер принял решение использовать завезенных с оккупированных территорий людей на самых тяжелых и вредных производствах. Освенцим – первый лагерь, доказавший прибыльность использования бесплатных рабов.
Василий Чабановский, пользуясь договоренностью Вебера с инфекционистами городской больницы, иногда передавал через врачей медикаменты для ревира, прятал в упаковки записки. К моменту отправки в городскую инфекционную первой партии "безнадежных" из лагеря, Василий Дмитриевич получил от медсестер Ольги и Марии документы умерших в больнице горожан ещё весной и оформленных, как неизвестные, поступившие в лихорадке. Девушки уже тогда понимали, какую ценность представляют настоящие документы в условиях оккупации.
Бежать из больницы не имело смысла, это перекрыло бы путь спасения для последующих партий "больных", а кроме того для успешного побега нужны документы и адрес, где спрячут, хотя бы на время. Подпольщики от медсестер получали списки предназначенных в "покойники", подбирали жильё и удостоверения личности оккупационного образца.
А ещё надо было придумать способ вывоза людей из больницы и последующего устройства на работу в городе. Обойтись без регистрации на Бирже труда могли немногие. Без легального трудоустройства жители быстро отправлялись в трудовое рабство в Германию. Байбара всех безработных вносил в списки на вывоз.
***
Экке
Штурмбанфюрер Курт фон Экке, получивший крест за ликвидацию партизанского формирования (как было указано в его отчете), расправился с отрядом партизан Орловщанского леса вскоре после отступления Красной Армии.
Возглавляя Павлоградское отделение СД, Курт теперь чувствовал себя уверенно. С его подачи на территории бывшего литейного завода и был устроен фильтрационный лагерь для сортировки военнопленных DULAG 111.
Экке был абсолютно уверен в своей проницательности и умении выбирать из местного быдла людей полезных "новому порядку".
Таким был его переводчик Бондаренко, имевший немецкие корни, жестокий кровожадный садист, всю жизнь скрывавший своё происхождение и настоящую фамилию Бопп за украинской фамилией. Ему под стать был Василий Вивтанец, бывший тихий делопроизводитель, неожиданно для горожан возглавивший полицаев Павлограда, замещая Калиновского.
Во время визитов в DULAG 111 Экке, не доверявший никому, изредка позволял себе отвлеченные беседы с Вебером о персонале:
– Наша работа с местными не предполагает сотрудничества с людьми, исповедующими порядочность. Благородные люди не воюют против своей родины. Поэтому привлекать приходится лишь тех, кто в эту категорию не попадает – мразь и продажные шкуры.
***
Полицай Маловик, один из немногих скрывшихся от возмездия в Эстонии на сланцевых рудниках, как и Вивтанец всё же получил по заслугам, хоть и с опозданием. Но это было много позже.
К концу 1941 года этот палач со своими извергами уничтожил в Павлограде более трёх тысяч человек.
Штурмбанфюрер устроил в подвале гестапо более десяти камер, три из них было отведено для пыток. Холеный Курт фон Экке цинично называл их "профилакторием". Пыточные, устроенные наподобие Дункель камеры – узкие бетонные пеналы для заключенных, но без подачи газа.
Тем более удивительно, что Экке прислушался к предложению Пауля Вебера.
Начальник концлагеря Вебер представил штурмбанфюреру доводы пленного военврача, как свои собственные:
– Расстрелять пленных мы всегда успеем, лучше использовать их, как рабов, на благо Великой Германии. Я подал рапорт герру Циммерману.
Нехватка рабочей силы в фатерлянде уже создавала серьёзную проблему.
Экке согласился с доводами и позволил теперь уже официально устроить в лагере "ревир" (медчасть) – лечить пленных, прошедших сортировку. Это давало новый статус с предоставлением перевязочных материалов со складов немецкого госпиталя.
Крохт – личный денщик Вебера зорко следил, чтобы редкие ценные вещи, конфискованные у пленных, не уплыли мимо кармана обер-штурмфюрера. Лишь жалкая часть официально оформлялась в фонд Победы Германии. Эсси-Эзинг помогал Крохту, но главной задачей считал выявление особо остро нуждающихся в медицинской помощи.
***
Оberarzt
Утром на построении озвучили приказ коменданта:
– Приказом по лагерю DULAG 111 Манфред Эсси-Эзинг назначается лагерным врачом и получает звание oberarzt!
Назначения, предписанные oberarzt исполнять неукоснительно!
(oberarzt (нем.) – старший врач, заведующий отделением в больнице).
Надя очень расстраивалась из-за узколобости вчерашних бойцов, выражавших презрение к доктору. Даже те, кому врач спас жизнь, смотрели подозрительно. Неблагодарность человеческая ранила медсестру.
Манфред, казалось, был совершенно к этому равнодушен. Он давно знал, как относятся к немцам, особенно те, кто помнил первую мировую войну, поэтому всегда представлялся латышом. Так и указал в анкете при поступлении в мединститут. Среди студентов-медиков было много евреев, скрывавших свои корни, многие после заключения брака меняли фамилию на славянскую. Ещё со времен "черты оседлости" было понятно, что это лучший способ раствориться в империи.
Латыши при Ленине заслужили уважение своей преданностью вождю, поэтому в подробности анкеты никто особо не вникал. "Кто мог подумать, что мне пригодится принадлежность к немецкой расе", – думал Манфред Генрихович, вернувшись в барак на рассвете после очередного допроса.
Неутомимый, склонный к частым перепадам настроения, Вебер даже устроил несколько "очных ставок", где липовые пациенты уверяли, что знают его, как русского, ещё по военному госпиталю в Харькове, но Манфреда это не смутило. Он твердо отвечал на вопросы и смотрел Веберу прямо в глаза.
Вскоре комендант лагеря затеял новое испытание. Вызвал фельдшера Мольтке, занятого в основном оценкой состояния новых узников, поручил выдать доктору медицинские инструменты и понаблюдать, насколько умело Эсси-Эзинг ими работает.
Пришлось Мольтке подтвердить, что врач владеет хирургической оснасткой вполне профессионально, кроме того, и Надя успешно продемонстрировала навыки операционной сестры, безошибочно подавая нужные инструменты.
На этом ночные допросы прекратились. Вебер вынужден был признаться себе, что Манфред ему гораздо полезнее ленивого и туповатого Мольтке, который занимался только сортировкой, даже не пытаясь лечить. Что и подтвердили показатели смертности за июль и август, заметно снизившись.
В одном только Павлограде было три лагеря военнопленных: на обозном заводе Магазинера (после войны завод "Химмаш"), на улице Полтавской и самый крупный DULAG 111, откуда пленных грузили прямо в эшелоны для отправки в Германию. В этом лагере и оказался Манфред Генрихович.
DULAG 111 имел свою специфику в том, что состав пленных всё время менялся – лагерь был транзитный. Количество прибывших, отправленных, заболевших, умерших постоянно менялось и должно было отражаться в книгах учёта. От этой круговерти цифр порой вскипали мозги. А ведь за цифрами нужно было ещё прятать спасенных узников.
Множество раз Мольтке и гарнизонные инспекторы пытались поймать Манфреда Генриховича на несоответствии цифр реальному количеству пленных. Но всё было образцово.
Истинную картину знали только врачи DULAG 111 Василий Григорьевич Ковальчук и Митрофан Пантелеймонович Малиенко. Доктор Ивин иногда подшучивал над Малиенко:
– Тебе Митрофан, с таким отчеством сам Бог велел идти в целители.
Упрочив своё положение, Манфред стал советоваться с Надей, как уменьшить число пригодных к отправке в Германию, сохранив им жизнь. Надо искать выход на подполье. Как? Лагерь был нашпигован провокаторами и доносчиками, в основном из тех, кто добровольно сдался в плен.
Решено было максимально расширить подконтрольную врачебной проверке территорию. А Мольтке был только рад сбагрить свою работу Эсси-Эзингу. Он и помог внушить Веберу идею о разделении ревира на отделения.
Таким образом, к концу лета Манфред Генрихович смог разместить больных в трёх ближайших к его каморке бараках. В отличие от остальных, больные получали горячую воду и кусочек эрзац-хлеба (из шелухи и опилок), только напоминающего хлеб.
***
сентябрь 1942
Инфекционная
Как-то ближе к осени, Пётр посетовал в разговоре с Кларой, что нет у них в дорожной жандармерии своего человека среди жандармов.
Клара кивнула:
– Туда просто так не берут. Лёхлер принимает в жандармерию только после проверки или тех, кто уже служил полицаем.
Раздобыть документы полицая помог случай. Война войной, а молодые девушки всё равно заглядываются на парней.
Под видом "умирающего" в инфекционную больницу из концлагеря переправили молоденького лейтенанта Чумака. Ольга Михайловна заметила, лейтенантик глаз не сводит с медсестры Марии. Когда они вдвоём с Машей снимали с веревок просохшее бельё, позволила себе пошутить по этому поводу. Машенька засмеялась, а потом с грустью сказала:
– Степан симпатичный, наверное, у него девушка есть, – вдруг взволнованно спросила, – а ты заметила, как на него похож тот, из соседней палаты? Ну, полицай, которого ночью сняли с эшелона? Он с охраной сопровождения прибыл за партией пленных, а сам свалился в горячке…
– И как ты успеваешь всё рассмотреть, – задумчиво ответила Ольга.
– Лейтенант симпатичный, вот я и заметила.
– Ага, а полицай несимпатичный? – поддела Машу Быкова.
– Ну что вы смеетесь, Ольга Михайловна!
– Не до смеха, ведь Василий Дмитриевич говорил, что документы полицая пока спрятал у себя.
– О! – девушка замерла, – так, если полицай умрёт, мы сможем…
– Тише ты! Посмотрим. Ты… вот что, если полицай придёт в себя, порасспрашивай его ласково: откуда, где родные? Прояви сочувствие, одним словом.
***
В итоге, лейтенант Степан Чумак "выздоровел", как полицай, что и позволило ему поступить на службу в дорожную жандармерию. На вопрос, почему он не хочет вернуться в свой город, на прежнее место службы, ответил:
– Да ну их, доходяги эти всякую заразу разносят, воняют. А жандармы на свежем воздухе. Да и замену мне давно нашли, наверное, пока у вас валялся.
Форма полицая на лейтенанте Чумаке сидела, как родная – Машенька постаралась.
Глава 15
Прибер в лагере
Подпольщики обоснованно считали, что не всем врачам инфекционной больницы можно доверять, поэтому рискнули организовать связь с лагерем напрямую. Информация о немецком oberarzt, спасавшем узников, просочилась из лагеря.
Но как получить доступ на территорию? Да не просто на территорию, а конкретно в ревир? Вот здесь и пригодился "фольксдойче Приберг". Соответствующим подтверждением его немецкого происхождения Степана снабдили ещё накануне оккупации, при подготовке подпольной группы.
Устроившись инспектором электроснабжения при Управлении городскими службами Гебитскомиссариата, Степан Силович свободно перемещался по городу, даже имел право явиться с проверкой электропроводки практически в любую городскую контору. Именно так он инспектировал артель сапожников на Интернациональной улице, где трудился сапожником Андрей Павлович Караванченко, возглавлявший подполье. Прибер наведывался в типографию, где доверенные люди из группы Шимановского изготавливали дополнительные бланки оккупационных удостоверений.
Степан по характеру был весёлым и рисковым человеком и так вошёл в роль фольксдойче, что смело носил в чемоданчике с электроприборами пистолет.
На упреки Андрея Павловича в излишней беспечности, отшучивался тем, что фашисты как волки чувствуют страх человеческий и не трогают уверенных в себе. Черная кубанка на волнистой челке Степана тоже была предметом постоянного "ворчания" Караванченко:
– Ну, какой ты немец! Где ты видел таких немцев?
– Она – мой талисман, – отшучивался Степан, – а вот человек, слишком старательно изображающий бюргера, скорее вызовет подозрения. Ну что мне монокль вставить в глаз? А? – хохотал Прибер.
– Хватит твоего "буржуйского" саквояжа, – вздохнул Андрей.
Саквояж, хоть и имел потрепанный вид, но сделан был на совесть ещё в те времена, когда существовали адвокаты и клерки. Снабдила своего квартиранта таким раритетом жена инженера Шлепужникова. Караванченко, искусно владевший сапожным ремеслом, оборудовал саквояж потайными карманами и двойной подкладкой с жёстким днищем, под которым Степан выносил из типографии бланки удостоверений, прокламации с новостями Совинформбюро, детали для радиоприёмника, а то и динамит. Именно из этого саквояжа динамит попал в подкоп трубы на нефтебазе.
Степан любил риск, но был удачлив и осторожен. Чётко просчитывал опасность. Даже оказавшись под арестом, смог отвести от себя подозрения, убедительно сыграл роль фольксдойче – оскорбленного в лучших чувствах патриота Германии.
Постоянно он работал в штате городской электростанции. Наверное, безмятежная уверенность Степана действительно срабатывала. Он настолько свободно держал себя с фашистами и полицаями, что те подсознательно соглашались: вот действительно представитель высшей расы, с чувством собственного достоинства, присущего арийцу.
Поддерживая свою репутацию немца, Прибер дотошно вникал во все тонкости электроснабжения проверяемого помещения, с чисто немецкой скрупулёзностью выискивал малейшие нарушения:
– Я не допущу здесь разгильдяйства, как привыкли при большевиках! – нагонял он страху на артельщиков и лавочников.
– Ну, ты не очень-то разоряйся, – посмеивался наедине Караванченко, – совсем запугал наших сапожников.
– Бей своих, чтоб чужие боялись, – как всегда прибаутками отделывался Степан.
Свободно перемещаясь по городу, Прибер был единственным связным между сапожной артелью Андрея и Петром Кравченко. Сам Пётр очень редко выходил в город, кривые переулки Павлоградских Хуторов на окраине редко посещались патрулями. Замысловатое переплетение проулков между домами и тупиков запутывало, позволяло ловко уйти от слежки. По сути, Пётр Онуфриевич был мозговым центром и основным стратегом подполья.
Именно Прибера решили послать в DULAG 111 под видом инспекции электропроводки. Желание фольксдойче познакомиться поближе с соотечественником врачом в процессе осмотра помещений, не должно было вызвать подозрений. Кроме того, полномочия Прибера позволяли заглянуть во все здания лагеря.
***
Комендант DULAG 111 хандрил. Близость осени сказывалась или скверный характер. Сложно сказать.
Как любой собственник, Вебер терпеть не мог посторонних на своей территории. Ему уже осточертели всякие проверки и инспекции, а тут заявился какой-то наглец в кубанке, хоть и с документами фольксдойче и понёс околесицу, смешивая немецкие и русские слова.
Комендант лагеря приказал Крохту выставить его за ворота, но слова "герр Циммерман" привлекли внимание к невразумительным объяснениям.
Пришлось прибегнуть к помощи Манфреда Генриховича, чтобы перевести невозможный немецкий электрика вперемешку с русскими словами.
Фольксдойче "Приберг" озадачил Манфреда своим независимым отношением к коменданту лагеря. Он демонстративно игнорировал недовольство Пауля, заявляя, что немецкий порядок – это порядок во всем, в том числе и в состоянии электропроводки и приборов.
Рассматривая проводку на стене между бараками, Степан тихо сказал, наклонившись над саквояжем:
– Ваши тифозные пошли на поправку, велели кланяться вам.
Обер-арцт замер: "Это что провокация?"– решил притвориться, что не расслышал.
Прибер быстро окинул взглядом территорию и тихо назвал пароль, который Манфреду оставил доктор Чабановский. Манфред Генрихович медленно выдохнул: "Свой".
Неожиданно Степан строгим начальственным тоном заявил:
– Трещины на изоляции! Любой дождь может устроить замыкание!
Манфред принял игру и дрожащим голосом просителя стал оправдываться:
– Простите, я попрошу герра Вебера всё исправить.
Из барака выбрался неслышно, как тень блок-фюрер, явно затихарился подслушать.
Осмотрев проводку ещё в двух бараках, Степан попутно тихонько расспрашивал Манфреда о порядках в лагере:
– Вывезти всех под видом больных тифом невозможно, тем более дело к зиме.
Не хватало нужного количества одежды и документов. Нужны новые способы вызволения людей. В окрестных деревнях полно вдов и одиноких женщин. Наверняка часть из них согласится принять в дом помощника по хозяйству, под видом родственника забрать из лагеря за мзду охране. Жадный конвой иногда обменивал пленных на украшения или ценные вещи. Если "жена" хотела вытащить "мужа" на волю, особо не вникали в степень родства и охотно шли на сделку.
Степан подключил какой-то прибор к щитку, прикрывшись дверцей прошептал:
– Подготовьте списки людей с описанием внешности, всех, кому грозит уничтожение. Их в первую очередь нужно обеспечить "заботливыми родственниками" не жалеющими выкупа. Я не смогу сюда явиться в ближайшее время, только через месяц приду проверить устранение выявленных нарушений. Связь будете держать через женщину, которая принесёт передачу, якобы найденному в лагере мужу. Мария назовёт пароль: спросит о здоровье Серёжи. Попытается договориться с охраной и предложить выкуп.
– Да, это хороший способ. Знакомый конвойный из Финляндии уже приводил меня на КПП, как переводчика, помочь в таких сделках своим напарникам из охраны.
– Отлично, передайте Марии заготовленные списки и "мужа", а она приведёт других женщин.
Мария Филипповна Лубянская – отважная связная. Бесчисленное количество раз она безотказно, рискуя, приносила в корзинке лекарства, бланки, детали рации, взрывчатку, спрятанные в вещах "для обмена". Она обеспечивала передачу важных сведений между отрядами подполья. Всю жизнь прожила в Павлограде, могла ночью пройти в любую точку города по самым глухим переулкам.
Именно Мария Лубянская связывала Манфреда Генриховича с внешним миром, устраивала узников в дома жительниц. Несмотря на молодость, девушку звали по имени-отчеству, оказывая уважение смелости и находчивости.
***
Парикмахерская Ивана Люльки находилась рядом с рынком. Ох, непрост был пожилой цирюльник. Оформил патент и, чтобы привлечь новых клиентов, старательно приладил вывеску "Friseur" по примеру часовщика.
Сначала потянулись полицаи, привлеченные заграничным словом, а затем итальянцы, румыны, да и немцы не брезговали. Рынок – место бойкое.
Иван Иванович брил клиентов, отлично делал стрижки и старательно запоминал всё, что слышал от посетителей. Специально для этого устроил в паре шагов от кресла удобный диванчик, столик с журналами и газетами, даже раздобыл пару фикусов в здоровенных кадках.
Когда Прибер, явившийся рано утром, как обычно для "проверки проводки", выразительно покачал головой, глядя на этот буржуазный шик, старый мастер только усмехнулся:
– Молод ты ещё, Степан. Это всё для дела – необходимый антураж.
– Да ладно, – недоверчиво хмыкнул инспектор.
– Молодёжь… не понимаешь ты, что сидя в кресте с намыленными щеками не больно-то удобно разговоры вести.
– Ну?
– А тут рядом ожидающие отдыхают, беседы ведут. Растения создают иллюзию некой уединенности, а звук не гасят. Обслугу почти всегда воспринимают как мебель, вот и не опасаются сболтнуть лишнее. Особенно разговорчивые итальянцы, да и румыны – народ южный, болтливый. Я-то, можно сказать полиглот. Понемногу из контекста могу уловить смысл сказанного, связать с услышанным от других.
– Где же ты языкам обучился, Иваныч?
– А в плену, ещё в первую мировую. Там народец разный был, вот и беседовали, больше жестами поначалу, делать-то нечего было. Нас так не мордовали, как нынешние хозяева жизни. А память молодая была, цепкая.
Прибер уважительно покивал, задумался.
Люди, объединенные подпольем, как кирпичики в стене обороны – каждый на своём месте.
***
август 1942
Караванченко
После ареста Сташкова сомнения и страх за свою семью всё чаще одолевали Андрея Павловича, особенно по ночам.
Провал нашего наступления под Харьковом во многих умах посеял тяжкие сомнения. Разгром под Балаклеей, Краматорском тысячи наших солдат обрёк на плен. Гибель партизан в лесах Новомосковска окончательно выбила из равновесия.
В сапожную мастерскую с заказчиками стекались слухи и новости со всего города. Горожанам хотелось выговориться, тяжело копить тревогу в себе. Чтобы лишний раз не идти по городу, полному оккупационных патрулей, многие заказчики предпочитали подождать готовность ремонта прямо в мастерской. И до войны обувь ремонтировали и шили на заказ чаще, чем покупали новую фабричную, а в тяжелые времена спрос на ремонт возрос. Раньше в городе был свой кожевенный завод, поэтому достать кусок кожи для ремонта, чтобы обновить изношенную пару было гораздо дешевле покупки новой обуви.
Слухи были страшные. Говорили, что кроме Сташкова, выследили и арестовали всё подполье Днепропетровска, более восьмидесяти человек. Что люди, давшие приют Сташкову, уже найдены, их допрашивает гестапо. Мысли о том, что оставшиеся подпольщики Павлограда могут быть со дня на день арестованы по показаниям несчастных, не выдержавших пыток, не оставляла даже в тревожных снах. Ему стало невозможно спать с закрытыми окнами, ночная прохлада давала возможность перевести дух после изнуряющей дневной жары. Но малейший шорох за окнами тут же рисовал страшные картины ареста.
Всё чаще появлялись унылые мысли: "У Рябого давно нет связи с Центром партизанского движения и, скорее всего, не будет, не до нас им. Наступление Красной Армии захлебнулось, немцы всё увереннее себя чувствуют, насаждают свои порядки. Неужели это навсегда? Теперь до конца жизни орудовать шилом и молотком сапожным. И сколько её осталось, этой жизни? Мне тридцать восемь. Что будет с семьей, если меня арестуют? Бедная моя Наденька", – мысли о жене неожиданно принесли облегчение, подумалось, что связной появится непременно ночью.
Не только страх ареста не давал уснуть, но и надежда, что придёт человек, назовёт пароль: "Ведь там должны знать о взрыве моста и немецкого санпропускника, о пожаре на складах. Понимать, что мы боремся, ждём…"
***
Садовниченко
Однако неожиданный посетитель пришёл днём. Неприметный человек принёс заношенную обувку для починки, присел, подождал, а когда жена с дочерью ушли из пристройки, в которой Андрей сапожничал, спокойно назвал пароль. Караванченко так растерялся, что с трудом вспомнил отзыв.
Связной оказался с Метизного завода и до войны знал Сташкова по работе. Тем печальнее было для него известие об аресте Николая Ивановича, который так надеялся на Харьковское наступление и вынашивал планы восстания в поддержку нашей армии. Наступление наших должно быть успешным, обязательно успешным, без поддержки армии восстание бессмысленно.
Новости, принесенные связным Садовниченко, тоже не радовали. Лето 1942 года было наполнено тяжелыми боями и отступлениями. Захвачен Воронеж, Ростов-на-Дону, Крым. Потери удручающие. На этом фоне несколько удачных диверсий против оккупантов померкли, стали казаться незначительными.
Сообщение из Центра о том, что новое наступление наших ожидается не раньше зимы, вызывало смешанные чувства – тоску и надежду.
Дмитрий Гаврилович вздохнул:
– Надо ждать, надеяться, обеспечить надежные явки и укрытия.
Дмитрия Гавриловича Садовниченко прислали вместо Сташкова. Идея подготовить восстание окрепла и стала обрастать деталями. В свои тридцать пять Дмитрий успел многое, с тринадцати лет осваивал сапожное ремесло учеником кустаря, три года служил в Севастополе, трудился электромонтером на механическом заводе в Павлограде.
Война застала Садовниченко в Бессарабии, присоединенной в августе 1940 года к Аккерману, и возвращенную румынами к июлю 1941 года снова под власть кондукатора Антонэску.
Действовал по традиционной схеме: ему помогли оформить патент сапожника, и Дмитрий решил поселиться в Петропавловке. Слишком многие помнили в лицо бравого краснофлотца.
Встречались тайком у Веры Гавриловны Корж, жившей на Притачиловке в маленьком домике номер 187 с соломенной крышей на тихой Озерной улице. Ремесленник, отправившийся за сырьём, не вызывал у патрулей вопросов.
Было решено готовить группы на разных объектах города к восстанию, обучить навыкам бесшумного устранения часовых, закладки взрывчатки, собрать детальные сведения об итальянских и румынских частях, дислоцированных в Павлограде.
Озёрная улица издавна славилась сапожниками, как и вся Притачиловка. Кое-кто из старожилов посмеивался, что и название этой части города за рекой происходит от сапожного термина "притачать" (присоединить), якобы от того, что этот пригород присоединился к основной центральной части города и Хуторам.
Название улицы было связано с небольшим озерцом, напротив которого жил тоже известный сапожный мастер Лука Ципура. В довоенное время к нему приезжали даже их областного центра партийные работники, заказать сапоги к широким галифе. Такой вот "партийный шик".
***
За работой память Дмитрия услужливо рисовала страницы прошлого родного города.
Возможно, активное развитие сапожному ремеслу дал завод по обработке кожи, а возможно расквартированный в городе ещё со времён Наполеона военный гарнизон 135-го Керчь-Еникольского полка.
Историки уверяют, что в чине подпоручика в городе служил будущий герой Отечественной войны 1812 года фельдмаршал Михаил Илларионович Кутузов. Очень интересна история строительства Свято-Покровского гарнизонного храма, старейшего из храмов на территории города. В середине XIX века он был основан гусарами Павлоградского полка, которые решили построить церковь в благодарность Богу за то, что Он сохранил их в боях. Каждый гусар пожертвовал на строительство храма по одному серебряному рублю. На эти деньги и был построен храм, в котором во время службы помещался весь полк.
Илья Шатров – автор вальса "На сопках Манчьжурии" – служил капельмейстером Второго кавалерийского полка в Павлограде.
Вероятнее всего оба этих фактора повлияли на сложившиеся ремесленные традиции.
Садовниченко помнил, как ещё десятилетним подмастерьем разносил заказы и бегал к складам кожевенного завода мимо Свято-Покровского гарнизонного храма. В те времена сразу за городским кладбищем было Гусарское, так его называли старожилы. Перед войной на его месте построили хлебозавод.
***
Чумак
Наутро, воспользовавшись хорошим настроением шефа, Клара заметила, что неплохо было бы усилить батальон новым пополнением, заодно заменить некоторых пьющих сверх меры жандармов.
– Например, этот недавно принятый Чумак, имеет вполне бравый вид, особенно на фоне остальных. Чисто выбрит, не разит перегаром. Я думаю сделать его своим заместителем.
Лёхлер равнодушно взмахнул рукой:
– Ну, так поручите Байбаре подобрать через биржу пополнение.
Исподволь, всё чаще Клара деликатно подавала шефу идеи, как улучшить работу жандармерии. Лёхлер всё реже получал от Гебитскомиссара замечания, а после того, как Циммерман отметил на совещании явное улучшение состояния пригородных дорог, даже стал советоваться с помощницей:
– Вы здесь выросли и лучше знаете местную специфику, – покровительственно уронил он, выслушав её мнение.
Теперь у Клары появились в батальоне надежные соратники – лейтенанты Андрей Нестеренко и Степан Чумак.
Уже и проверку людей, направленных биржей труда, Лёхлер всё чаще поручал Кларе.
С наступлением осенних затяжных дождей его астма прогрессировала. Шеф перекладывал на переводчицу всё больше функций. По сути, Клара Таблер полностью заменила его в Управлении дорожной жандармерии. Полулежа в кресле, Лёхлер стал апатичен и ждал, когда же, наконец, его рапорт о переводе будет удовлетворён, и он сможет отправиться на лечение в родные Альпы. Но замены всё не было.