Czytaj książkę: «За пределами трепета»

Посмотрите на полевые лилии, как они растут: ни трудятся, ни прядут; но говорю вам, что и Соломон во всей славе своей не одевался так, как всякая из них (Матф.6:28–29)

Посвящаю моему другу, превратившему ночь в утро.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Лилия

I

Говорят, что первая лилия на Земле проросла из слез Евы, когда та покидала рай. Но, как известно, где находится глубокое раскаяние, там и следует искать обильные слезы. Кто знает, почему Ева с таким отчаянием принимала свой первый свершившийся акт свободной воли? Это остается загадкой для современного мира. Мира, предавшего забвению слово «смирение».

Едва ли Евгения Александровна, мать Лилии, думала о смирении всего человечества, когда назвала свою дочь этим именем. И уж точно она не приносила прощальный дар небесам за ошибки прошлого. Она просто жила в Беларуси всю свою сознательную жизнь и никогда не была за ее пределами. Что самое удивительное, она в этом вовсе и не нуждалась, ни разу не испытав томительной грусти или разочарования от скуки и однообразия окружающего мира. Стабильность, цельность, правильность и систематичность действовали на нее неизменно успокаивающе. Дальние горизонты никогда не влекли призрачным совершенством. Евгения Александровна с неизменной готовностью и упоением довольствовалась необходимым минимумом бытия во времена Советского Союза. Она могла дышать, улыбаться и чувствовать достаточный уровень равенства и свободы. Свобода не угнетала ее как Еву, потому что эта свобода была иного сорта. Независимость Евы возникла в результате падения и явилась как горькое отрезвление и потеря зоны комфорта. Свобода матери Лили была спланированная и цельная, как утренняя гимнастика или пионерская линейка. Евгения Александровна в принципе отметала избыточные терзания разума. Именно поэтому имя дочери не возникло в честь потерянного рая дореволюционной России. Россия в новом переплавленном состоянии Союза Советских Социалистических Республик вполне соответствовала бодрости ее молодых мускулов и непоколебимости убеждений. Мать девочки просто была счастлива. Она просто любила свою страну. Она просто не знала мнимых привилегий прошлого и поэтому не ощущала вкуса нисхождения. Потому что само нисхождение самым неожиданным образом может стать заменой истинному раю для непосвященных и превратиться в спелое счастье.

Первое счастье Лили не было спелым и громким. Робкий луч солнца вкрадчиво проскользнул в сумрак палаты родильного отделения. Смущаясь и съеживаясь, прошел сквозь старую деревянную раму окна, вкрадчиво обогнул щербатую небрежность зеленой стены и плеснул теплым дождем в лицо ребенка, лежавшего на руках Евгении Александровны. На короткий миг матери показалось, что головку ее малышки окружает нежное сияние. Сознание матери еще не вполне восстановилось после пережитых физических страданий, и красота момента спустилась на нее как мистическое откровение. Возможно, первое в ее четкой и рациональной жизни. Евгения Александровна с жадным отчаянием прижала младенца к своей груди и прошептала внезапную молитву человека, который всегда был далек от религий и чудес мира:

– О, мой белоснежный, сияющий цветок. Моя маленькая крепкая девочка. Ты так похожа на лилию в саду моего детства. Как хорошо и тихо там было. Я упивалась летней безмятежностью сада. И воздух был пропитан чистотой, надеждой и свежестью. Ты будешь подобна белому цветку на нашей белой русской земле. Твои волосы будут светлыми как крылья ангела, а лицо прекрасней утренней зари. И ты будешь всегда озарять весь мир своим трепетным сиянием и красотой.

Так редкий осенний проблеск света определил судьбу имени ребенка. Восторженная речь матери, вероятно, так и не была услышана небесами. Евгения Александровна всегда обладала броской и пленительной внешностью. Ее белоснежная копна волос и идеальные пропорции всего тела сформировали высокую самооценку с ранних лет. Женщина всегда выделялась на фоне сверстниц. Мужчины неизменно попадали под влияние ее чар самым естественным способом – просто первый раз увидев ее. Она никогда не прилагала усилий, что понравиться кому-нибудь. Любовь и преклонение людей рядом приходили к ней легко и непринужденно. Возможно, именно эта простота и сформировала ее философию отношения к миру. Она никогда не испытывала страданий от неразделенной любви или дружбы, и ее чувства всегда встречали отклик и одобрение. Лодка ее жизни, спокойная и уравновешенная, плавно скользила по морю жизни без штормов, тревог и волнений. Все восхищались ей и пытались приблизиться к такому явному физическому совершенству. Но именно эта цельная основа жизни сформировала избыточную категоричность суждений по отношению к другим людям. Если человек испытывал сомнения, падал и ошибался, придавленный тяжестью несправедливости, Евгения Александровна редко приходила к нему на помощь. Она предпочитала просто отчитать его и назвать слабым, не понимая милосердия и жалости в целом. Если они и приходили к ней, то в довольно искаженном виде избыточной сентиментальности. И только в случае, если это затрагивало ее личную природу и интересы.

Страдания других людей действовали на нее так же мало, как планеты действуют на Солнце. Они иногда незначительно волновали верхний слой восприятия, но эффект был слишком слабый, чтобы существенно возмущать поток эмоций в самих недрах. Она и не догадывалась о том, что горячая плазма Солнца сама очень чувствительно реагирует на крошечные силы извне. Иногда небольшого импульса бывает достаточно для того, чтобы возмущения начали колебаться. И это колебание в конечном итоге также устанавливает ритм, при котором магнитное поле меняет полярность Солнца. Незнание никогда не избавляло людей от ответственности. Со временем устойчивая полярность Евгении Александровны тоже дала трещину и обратилась в хроническое расстройство. Но в легкомысленную эру поверхностного восприятия и накапливания колебаний она не задумывалась об этом.

Лиля в детстве явилась полным разочарованием для матери, букетом из всех тех качеств, которые были противны Евгении Александровне. Все ожидания по поводу красоты обратились в одно сплошное разочарование. Девочка росла тощей и нескладной. Ее лицо словно было соткано из неправильностей и изъянов. Возможно, только глаза, влажные, темные, полные робкой тайны и любопытства, придавали некоторый шарм ее облику дурнушки. Но для Евгении Александровны этого было слишком мало для признания. Как и было недостаточно заурядного цвета волос ее дочери. Они были просто каштановые, без всех пленительных свойств и исключительности.

Но даже не внешность девочки являлась главным раздражителем для матери. Лиля никогда не обладала твердой и спокойной уверенностью матери. Она с самого детства была рождена с осознанием страданий вокруг и была насквозь пропитана сомнениями. Боль окружающего мира колола ее и рвала на части. Эта же боль служила источником бессонных ночей и постоянных мечтаний. Лиля была наделена слишком обостренной чувствительностью. Она словно родилась без кожи, и судороги раненого мира всегда являлись ее личными судорогами. Мать же дала четкое определение природе своей дочери:

– Она просто самый обычный невротик и с самого детства пьет мою кровь. Ни красоты, ни силы, ни здоровья. Вялая и зажатая до невозможности. А все потому, что я родила ее слишком поздно. Говорили же мне люди, да пока на свои грабли не станешь…

Лиля родилась, когда Евгении Александровне было около тридцати пяти лет. Сын, рожденный до тридцати лет (идеальный возраст для родов каждой советской женщины), был вполне удовлетворителен и по массе тела, и по характеру, и по состоянию физического и ментального здоровья. Да и в целом он был мужчиной. А уж с мужчинами Евгения Александровна всегда умела ладить и находить общий язык. На него мать девочки и решила переключить свою материнскую заботу и любовь. Лиля же осталась в одиночестве. Чему была несказанно рада. Ведь именно одиночество служило неизменным источником ее детского вдохновения. И только в нем она всегда чувствовала себя спокойно и уверенно. Она и не догадывалась о том, что если цветок способен вырасти в полном уединении, без света и полива, он непременно становится сильным.

II

Странная судьба выпала на долю людей, родившихся на территории страны, в которой жила Лиля. Иногда казалось, что когда богини судьбы распределяли муки и истязания при рождении нашей планеты, то отвлеклись, заболтались о вечных проблемах бытия и ненароком просыпали полную чашу испытаний на этот крошечный клочок земли. Просыпали, на миг застыли в немом оцепенении, затем скинули вниз преступную улику, а сами улетели, чтобы скрыться с места нечаянного преступления. Чаша разбилась на тысячи осколков, которые неизменно ранили народ на протяжении всей истории человеческого развития, а пепел страданий серой своей неизбежностью гасил первые пробивающиеся ростки надежды.

Некоторые даже считают, что период расцвета Великого Княжества Литовского, столь любовно воспеваемый всеми историками и писателями родины Лили, всего лишь надуманная и утопичная иллюзия людей, пытающихся ухватиться за любую спасительную соломинку. Людей, твердо верящих, что существовал золотой век развития Беларуси, когда официальным языком служил именно их родной и такой гонимый всей последующей историей язык. Настолько нереальным казался тот факт, что Беларусь могла быть цельным государством, величественным, независимым, сильным. С людьми, гордившимися своими корнями, уважавшими свою культуру. Людьми, которыми могли в любой момент отстоять свой патриотичный взгляд и свободу духа.

Но недолгим был век подъема и национальной гордости. Соседние государства, алчущие новых территорий и завоеваний, змеиными бросками жалили со всех сторон. Обессилена была страна, мощь ее была на исходе. Прекрасна сила мысли, утонченной прелестью своей восхищает высокий уровень культуры, но агрессия силы не разбирает красоты. Слишком тонкое плетение, едва различимое, не рассчитанное на широкий круг почитателей. У большинства же людей в том далеком прошлом были куда более примитивные устремления и желания. В слепом порыве отчаяния гордая страна кинулась к своему ближайшему союзнику – Королевству Польскому. Была подписана спасительная на первый взгляд Уния, объединившая соседние государства в Речь Посполитую. В реальности же этот шаг не только не принес белорусскому краю долгожданное спасение, но вверг в пучину кровопролитных войн и эпидемий. Померкло было величие городов. Они лежали в развалинах, и стон обреченности покрывал некогда мирные и светлые края. Земля истекала кровью, она словно плакала, как обезумевшая мать, теряющая свое величие и вместе с ним горячо любимых детей. Люди все ниже пригибались к земле и все чаще закрывались в себе, стремясь поглубже запрятать остатки своих взглядов и устремлений. Уползти, затаиться, забыться. Только бы не трогали, только бы оставили в покое. Многие сломленные роком страдальцы пытались в разочаровании скрыться за пределами проклятой земли, чтобы зализать на чужой стороне свои раны, чтобы вырвать все связывавшие их с этой неуютной страной воспоминания из своего измученного сердца. Но еще не покрылась прахом связь времен, свежа была память о гордых и славных предках. И даже в беспросветной тьме находились люди с чистыми душами и непобедимой волей. Они словно несли знамя всепобеждающей независимости и силы. Но даже их порывы вели не в стремительное небо, а неизбежно рассекались острым мечом судьбы.

В конце XVIII распалась Речь Посполитая и после долгих и мучительных разделов, отнявших часть жизни многих людей (а у некоторых и саму жизнь), Беларусь была присоединена к Российской империи. Была произведена попытка разбора шляхты, в итоге которой многие из дворянской знати лишились своих титулов. Оглушенные, сломленные очередным ударом люди были накалены до предела. Казалось, если кинуть горящую спичку в эту иссушенную несправедливостью почву, она запылает всепожирающим огнем мщения. И нашлась спичка. Даже не спичка, а настоящий факел, указавший свет многим уставшим от безысходности людям. Кастусь Калиновский скорее не человек, а легенда на территории Беларуси, словно спасительная звезда появился на небосклоне в последующий век. Пришел, чтобы зажечь отчаявшихся и повести за собой в такой рискованный и умытый кровью путь. Поднять тысячи и даже десятки тысяч затаившихся людей – это было сродни неожиданному волшебству. Что удивительно, не был Калиновский отменным оратором, скорее даже наоборот. Секрет его успеха крылся в удивительной простоте. Простоте высшей, зачастую недоступной большинству людей на Земле. Той единственной бесценной простоте, основы которой стоят на трех китах: доброте, справедливости и моральной чистоте.

И запылал костер. И чем благороднее были цели, тем ощутимее жертвы. В пожаре революционных восстаний являлись миру люди, готовые пожертвовать своей жизнью ради цельности и независимости своей страны, ради такого утопического и искромсанного в наш век слова «честь». Но все попытки были обречены на провал. Если бы благородство, идеализм и чистоту души можно было перековать в оружие массового поражения, победа бунтарей была бы очевидна. Но это все лишь тень реальности, ее бесплотный призрак. Калиновский был пойман, сурово осужден и повешен. И словно вечный ветер свободы донес и выжег в сердцах людей его предсмертные строки, посвященные своей любимой девушке и всему народу Беларуси:

Марыська чарнаброва, галубка мая,

Дзе ж падзелася шчасце і ясна доля твая?

Усе прайшло, прайшло, як бы не бывала,

Адна страшна горыч у грудзях застала.

Калі за нашу праўду Бог нас стаў караці

Ды ў прадвечнага суду вялеў прападаці,

То мы прападзем марна, но праўды не кінем,

Хутчэй неба і шчасце, як праўду, абмінем…

Бывай здаровы, мужыцкі народзе,

Жыві ў шчасці, жыві ў свабодзе

І часам спамяні пра Яську свайго,

Што загінуў за праўду для дабра твайго.

А калі слова пяройдзе у дзела,

Тады за праўду станавіся смела,

Бо адно з праўдай у грамадзе згодна

Дажджэш, народзе, старасці свабодна.

Такова была легенда об этом человеке. Лиля, обладая детской доверчивостью и восприимчивостью, сразу поверила в эту легенду. Она еще не знала, что жизнь всегда пишет историю как черновик, а время оформляет ее в чистые страницы. А чистые страницы – это всегда достояние тех, кто владеет миром в определенный период времени. Когда Лиля очнулась от детских грез своего детства, она осознала, что герои – это не те люди, которые описаны в исторических книгах. Герои почти всегда безмолвны и гибнут в полном забвении. Беззвучный подвиг-удел избранных. Но если средства массовой информации описывают отдельных личностей как национальных героев или превращают их в святых в переломный момент существования страны – это значит лишь одно: эти герои служат манящим символом для нового подчинения народа. Подчинения через революцию. Подчинения через протест. Подчинения через утрату настоящей истории и забывчивость новых поколений.

В первую очередь Калиновский через восстание и крестьянскую революцию хотел добиться отделения Беларуси от Российской империи. А дальше, скорее всего, воссоздания Речи Посполитой в виде какой-то федерации, в которой нашлось бы место Литве и Беларуси. В принципе, он действовал в интересах Польши. Кто знает, заглядывал ли он так далеко или просто ставил перед собой цель последующего отделения своей страны от России. Если он не заглядывал дальше обособления, то он был недальновидным политиком, забывшим весь ход предыдущей истории. Если он знал итог присоединения к Польше, то все страдания революционеров, их кровь, пыл и утрата жизней были абсолютно лишены смысла. Потому что вели их по замкнутому кругу нового порабощения.

Лиле еще многое предстояло открыть. Но в раннюю пору детства ее разум не был отягощен обманом двойных стандартов. Девочка с безусловным вниманием впитывала в себя все знания, которыми жизнь щедро делилась с ней. Она была подобна диким цветам в поле, и ветер бытия постоянно наполнял ее душу новыми идеями, эмоциями и смыслами. Лиля радостно смотрела на мир сквозь незамутненное стекло. Она просто испытывала счастье быть, верить и мечтать.

III

Одиночество Лили объяснялось не только разочарованием матери. Роль отца в воспитании ребенка тоже была довольно условной. Это не было роковым стечением обстоятельств или редкостью в то время. Модель семьи в Советском Союзе являла собой примерно одинаковый шаблон качеств родителей: заботливая мать, успевавшая разрываться между основной работой, бытом и воспитанием детей и отец, который являлся сокровищем и достижением по умолчанию и избавлялся от мелкой суетности семейных проблем.

Евгения Александровна с ее красотой, смелым взглядом на мир и отсутствием сомнений примерно до двадцати пяти лет купалась в выборе поклонников и обожании. Она не испытывала тревог  даже по поводу своего возраста, который на тот момент уже казался избыточным для начала вступления в брак. Но внезапно все подруги оказались связанными семейными узами, а мать с каждым днем все больше попрекала ее за легкомысленность и перебор женихов. Устойчивая привычка быть на голову выше всех сыграла немаловажную роль в ее решении. Она подумала, что именно теперь  пришло удобное время, и с присущим ей спокойствием и уверенностью  выбрала себе партнера для жизни. Выбрала не потому, что отчаянно любила этого человека или предельно восхищалась им. Он просто отвечал ее целям и потребностям в определенный период времени. Мужчина был из хорошей интеллигентной семьи, обладал спокойным характером и проявлял к Евгении Александровне неизменный и ровный интерес, не отвлекаясь на другие соблазны. Чувство его было довольно вяло и безынициативно, оно словно плавало в еще не застывшем студне, напрасно силясь обрести цельную форму. Но его привлекла не только внешняя красота будущей жены, но и ее властная сила, которой ему так часто не доставало в жизни самому.

Алексей Леонидович Смирнов вполне оправдывал свою фамилию и безропотно принял узы брака, как и положено примерному члену общества в то время. Манеры его были консервативны и приличны, предложение поступило в сдержанной форме и в положенный срок. Евгения Александровна не обращала внимания на его неказистую и неправильную внешность. Внешний облик человека для нее имел значение только как отражение в зеркале или повод для сравнения в свою пользу. Лилю изначально она видела как продолжение самой себя, боковой побег дерева, который по умолчанию должен быть совершенным. Как только она убедилась в его неказистости и кривизне, побег тут же стал инородным телом в ее глазах.

Алексей Леонидович являл собой образец тщедушности и болезненности. Природа не одарила его крепким телом и физической красотой. Это был мужчина среднего роста и с невзрачным лицом. Вся сила его плоти ушла в густые темные волосы и брови. Напряженные и испуганные черные глаза всегда прятались в этих бровях, как звери в надежных зарослях, защищающих их от выстрелов охотников. Жизнь словно преследовала его и являла угрозу. Дух Смирнова всегда был сомневающийся и болезненный, под стать немощному телу. Но мать воспитала его в безусловной любви и обожании, и это прибавило уверенности слабому с рождения ребенку. Он не смог стать сильным и волевым человеком в естественном смысле, но амбиции его были непомерны и, встречая преграду на пути, он все же преодолевал ее, карабкаясь и спотыкаясь. Вовсе не сила духа определяла победу, а внутренний капризный протест и зависть к более удачливым соперникам. Побеждал не талант и размах, а вкрадчивая усидчивость и терпеливое ожидание.

Так случилось и с матерью Лили. Не обладая качествами более сильных противников, он покорил Евгению Александровну серьезностью намерений и деликатностью подхода. Точнее она увидела все эти положительные смыслы в собственных глазах, потому что жизнь довольно часто отражается в глазах человека в той форме, которая близка его мировоззрению. Мы слепы к чувствам других людей, наделяя их мир нашими собственными фантазиями и домыслами. Так случилось и с родителями Лили. Они вышли за надуманные смыслы, которые исказили реальность. Выбрали иллюзии, а не факты. И разочаровались в конечном итоге. Это было неизбежно.

Отдаление двух чужих людей не было постепенным. Оно возникло в самом начале. Возникло как вынужденная норма, которую сформировало Советское общество, формируя благонравные ячейки, не противоречащие стандартам. Родители Лили притерлись, притерпелись друг к другу, никогда не помышляя о разводе и не изменяя друг другу. Но их взаимное существование не обладало глубоким смыслом и плодотворным взаимообменом. За пределами семьи их взаимное отчуждение выглядело вполне убедительным счастьем. Внутри же серый пепел чувств и желаний рождал только тишину, равнодушие и неизбежное разочарование. Лиля выросла в атмосфере отчуждения и двух телевизоров, включенных  в разных комнатах. Иногда случались скандалы (инициатором их неизменно выступала Евгения Александровна), но они редко представляли собой разгул стихии в первозданном виде. Скорее были подобны бесплодному грохочущему небу без дождя. Пустота упреков сгущалась, душила глухой неизбежностью, рокотала в бессмысленном порыве и утихала, не принеся живительной влаги. Компромисс был подобен усталости. Уставала Евгения Александровна не только из-за утраченных надежд, но и от обычной физической нагрузки, которая была непомерной. Труд учительницы выжимал все соки в течение рабочего дня, но вместо отдыха дома она приступала к дополнительной бытовой нагрузке. Роль мужчины в семье редко включала в себя домашние хлопоты. По сложившейся традиции послевоенного времени мужчины воспринимались скорее как домашний бесценный  декор, их хранили  и лелеяли как редкий феномен, уцелевший после военных событий.  Постепенно гендерный перекос и связанное с ним неравномерное распределение домашних обязанностей укоренилось в сознании общества, приведя к полноценному бытовому патриархату. Алексей Леонидович занимался исключительно вопросами выбора и ремонта техники, строительства или обслуживания автомобиля. Все остальное было для него слишком мелко и не мужественно и выполнялось исключительно по велению спонтанного вдохновения. Он приходил домой после работы, плотно ел приготовленный женой сытный ужин и неизменно садился к экрану телевизора, прося, чтобы дети и жена не мешали его отдыху и не беспокоили его. Евгения Александровна занималась отпрысками, но скорее она обеспечивала комфорт их тел, нежели воспитание чувств. Чувства дети черпали из разных источников, впадающих в реку жизни. Некоторые течения были мутные, некоторые полны первородной свежести и глубины. Домашнее детство Лили было практически немым, скорее состоявшим из звуков и шорохов, всплесков и интуитивных прозрений. Она искала слов  и объяснений, но жизнь пока была тиха. Тем не менее, ребенок придавал тишине какой-то высший художественный смысл, смутную поэзию, одухотворенное музыкальное наполнение. Тишина Лили не была безмолвной. Она была наполнена фантазиями и мечтами. Моцарт сказал, что «Музыка – это тишина, которая живет между звуками». Тишина Лили была именно этой музыкой.

IV

Время рождения Лили выпало на внезапный штиль в бушующем хаосе XX века. Поколение, возникшее после всех мук и кровавых ужасов этого столетия, затаенно выслушивало пережитое от своих предков, съеживаясь от фантомной боли где-то глубоко внутри. Эта боль словно парализовала сердце с рождения, цепко внедряясь в генетическую память и пульсируя в крови спазмами страха.

Первые осени, зимы и весны Лили проходили в четко установленном ритме однообразного вальса: шаг – детский сад, прогулка по парам за ручку, обязательный послеобеденный сон и насильственное кормление; два – возвращение в уставшие недра семейного очага; три – редкие минуты свободного счастья, потраченные на настоящие удовольствия, питающие радостью ее детскую душу.

Трудно представить себе зрелище более унылое, чем детский сад, существовавший в Советском Союзе на переломе 80-х годов. Лиля каждое утро с отвращением заходила в ветхое, зевающее обшарпанными стенами здание. Покосившийся инвентарь детских площадок, сломанные качели, тесные и темные лестницы с узкой пастью выщербленных зубов-ступеней, словно поглотившие солнечный свет и надежду. Кто знает, чем было вызвано стремление взрослых поместить детей в такую сырую, тесную и неуютную клетку. Но попадающему в лестничную клетку ребенку искренне казалось, что он проглочен неведомым, затхлым чудовищем. Чудовище скалилось покосившейся дверью дверного проема и угрожающе скрипело костями несмазанных петель. Два глаза узких окон в припотолочной выси косились на ошарашенных внезапным переходом детей. И все то, что цвело на улице кипенью сирени, золотилось бликами пробуждающейся природы, было наглухо и с остервенением перечеркнуто нутром безобразного здания.

Детская комната вместо того, чтобы радовать неискушенные сердца яркими цветами и ясным, солнечным пространством, являла собой серый куб с обсыпавшимися стенами и потолком. Окна грозно ощетинились в решетчатом строе стальных решеток. Когда эту комнату прорезал случайный луч солнца, весь затертый до крайности пол покрывался словно сетью, словившей детей в свою неотвратимую западню.

Мир садика представлялся чем-то вроде круга ада, наказанием за несуществующие грехи – собственные, и грехи свершившиеся – родительские. В этом серой мышеловке, такой неуютной, застоявшейся и пыльной внутри светилась только одна мысль: «Когда же наступит вечер?». Она рефреном отбивала ритм в каждом ребенке и душила отчаянием. Время в детстве тянулось неумолимо долго. Судя по забору на детской площадке, состоявшему из толстых выгнутых прутьев, жажда освобождения посещала не одно поколение детей. До какого предела отчаяния следовало довести ребенка, чтобы он всем своим немощным тельцем так бился о стальные прутья? Словно нежная и хрупкая птица, попавшая в силок. Птица с крыльями, перерезанными от самого рассвета жизни.

Как и подобает подобной среде, персонал заведения был выбран в полной гармонии с окружающей атмосферой. Тучная воспитательница Варвара Николаевна служила верным отражением передового социалистического работника. Все, что не вписывалось в формат ее собственных убеждений, расценивалось как отклонение от нормы, губительное для воспитания подрастающего поколения. Слабая попытка ребенка тихим голосом высказать свое собственное мнение пресекалась тупым топором ее непогрешимого жизненного опыта. Заслышав тяжелую поступь и шелест белого халата, дети старались казаться невидимыми, с застывшими масками лиц пытались замаскироваться под серость стен. Всю резвость, свойственную счастливому детству, словно заливало свинцом никогда не улыбающихся глаз воспитательницы.

Лиля еще долго помнила, каким трепетом охватывали ее первые попытки рисования. Яркие линии, неуверенные штрихи и отсутствие ограничений и шаблонов, свойственное каждому в детстве, словно пылающей радугой преображали светлые листы бумаги, такие скучные в своей первородной однотонности. Когда ребенок еще не знает, что солнце непременно круглое, а дом обязан быть нарисован со скатной крышей – его подсознательный мир творит чудеса. Рождаются эфемерные замки, снег падает на южные пальмы, а сами пальмы становятся похожи на сонных медведей. Мир души, грот настоящей внутренней правды, правды не навязанной, а искренней и совершенной в своей первозданности окружал мечтающую девочку.

Перелом произошел резко, стремительной петлей затянувшись на слишком самонадеянной самостоятельности Лили. Суровый лик Варвары Николаевны с волевым тройным подбородком явился в групповую комнату и громогласно заявил:

– Дети! Все взяли по одинаковому листку бумаги, сели тихо по своим местам и не смели шуметь. Даю Вам ровно час, чтобы вы нарисовали дерево!!! Как его рисовать, я сейчас научу.

Толстые пальцы-сосиски цепко схватили запищавший от отчаяния кусок мела и принялись водить по доске кривые жирные линии. Доска прогибалась в ужасе испуганного омерзения, пол скрипел под увесистыми шагами. Малыши застыли, словно прикованные взглядом к черному провалу доски.

– Что за шорохи в группе??!! Всем сидеть неподвижно и следить за моими действиями. Вот ствол!! Он обязан быть тонким, изящным и прямым. Сверху рисуем шарик листвы – это крона. Когда крона идеально вписывается в окружность, дерево приобретает правильную завершенность. Теперь красим!! Я кому сказала, сидеть как мыши???!! Все стволы вы должны будете покрасить в коричневый цвет. Листья следует заштриховать зеленым карандашом. Время пошло, через час я вернусь и все проверю. И если хоть одна тварь будет вести себя громко – поставлю в угол на два часа!

Все принялись усиленно выполнять приказ в отведенное для работы время. Нежным шорохом ласкали слух карандаши. Склоненные головки светились счастьем творчества, позабывшего тюремный регламент задания. Лилю увлек вихрь ее внутреннего дерева. Оно словно выросло из глубин ее сердца, раскинулось стремительными, витиеватыми ветвями. Ветвями, ажурно прочертившими всю поверхность листа. Все дальше раскидывался ствол, переживший не одну историю человеческой жизни. Потом появились листья, разноцветными гроздьями обнявшие своего отца-великана. Ветер свистел в кроне и трепетал осколками звезд. В дупле дерева поселилась птица в средневековом платье, встречавшая гостей гостеприимными трелями. И случилось так, что в гости к ней с самого неба спустился человек в сияющих одеждах, и они еще долго пели друг другу о вечной музыке, пронизывающей все сущее в этом мире. Музыки, воплотившей в себе ветер, свет ночного неба и трели птицы. Мир звезд связался в тугой узел с тихими вздохами засыпающего заката. Дерево все тише склонялось к земле и доверчиво засыпало.

Внезапно цветную канву незаконченного бумажного рассказа прочертил кривой укор огромной тени. Сирена, нарушившая ночную гармонию сказки, выла пронзительно и неумолимо.

– КаааК? Как, я спрашиваю!!? (слюна билась из огромного рта Варвары Николаевны, и казалось, что удар хватит ее такое крепкое и лоснящееся багровым румянцем лицо). Да как ты, мерзавка, могла ослушаться свою воспитательницу и нарисовать такое безобразное дерево?

Мощной пригоршней воспитательница сгребла лист, испуганно затрепетавший в цепких пальцах, и стремительно разорвала.

– Самовольничать вздумала? Тонкий коричневый ствол оказался выше твоего понимания? Немедленно в угол и не сметь возвращаться в детскую до ужина!!