Из всего этого совершенно очевидно, что Гилельса очень трудно упрекать в ученической неблагодарности.
Если вернуться к цитате Рихтера, то в ней бесспорными представляются только два факта. Первый – что Нейгауз был всегда с Гилельсом искренен. Да, настолько искренен, что даже совершенно не считал нужным сдерживаться, проявлять такт в отношении большого музыканта. И второй – что он, Рихтер, после этого перестал с Гилельсом здороваться. И, видимо, не один Рихтер: легко предположить, что другие ученики Генриха Густавовича узнали о происшедшем именно в рихтеровской интерпретации.
Понять учеников Нейгауза, которых возмутил факт отречения Гилельса, можно. Более того, они, наверное, никак иначе и не могли реагировать. В индивидуальном обучении музыканта-исполнителя фактор педагога значит невероятно много. Если повезет, то педагог становится едва ли не ближе родителей (а ученикам Нейгауза, конечно, повезло очень. Всем, кроме Гилельса). Общение с педагогом по специальности у музыкантов гораздо теснее и доверительнее, чем с преподавателем в иных сферах, и никогда не заканчивается с формальным окончанием учебного заведения. Верность своему педагогу для музыкантов – один из критериев того, что представляет собой человек. Ну и, конечно, в успешных исполнительских школах любой, кто осмелится заявить нечто против учителя, неизбежно подвергается остракизму – что и произошло с Гилельсом.
Конечно, среди учеников Нейгауза были очень разные люди, и реагировали они, наверное, тоже по-разному. Например, Г.Б. Гордон – тоже ученик Нейгауза, и ученик верный, посвятивший ему интереснейшие и восторженные воспоминания, на деле продолжающий его замечательную школу. Но у каждого – свои жизненные обстоятельства. Г.Б. Гордон, в молодости освещенный личностью Нейгауза, несколько позднее попал и в «луч» личности Гилельса. Объединенный свет от этих двух «прожекторов» оказался, по-видимому, столь ярким, что Григорий Борисович разглядел в нем несколько больше, чем другие.
Попробуем с его помощью разглядеть и мы этот конфликт с другой стороны – со стороны Гилельса.
Сначала, после первого прослушивания в конце 1932 г., Нейгауз оценил Гилельса отрицательно: ему показалось, что у подростка нет иного дарования, кроме виртуозного. Он даже не посоветовал ему переезжать в Москву (об этом см. в книге С.М. Хентовой). Гилельсу эта история стоила жесточайшей депрессии и нежелания заниматься дальше; из этого состояния его с большим трудом «вытащила» Б.М. Рейнгбальд. Она-то везла его в Москву, руководствуясь на редкость альтруистическими соображениями: гигантский масштаб Гилельса был ей понятен, и она, считая, что Нейгауз принесет Гилельсу больше пользы, чем она сама, готова была вручить его ему еще до конкурса – это значит, что все будущие лавры полностью миновали бы ее, доставшись Нейгаузу, и она сознательно на это шла. Но Нейгауз не принял такого подарка.
Конкурсный триумф Гилельса в 1933 г. однозначно показал, что Нейгауз ошибся: прошло ведь всего полгода с момента его «сдержанной» оценки одесского подростка, Гилельс не мог за это время измениться кардинально (об этом подробно см. в статье Г.Б. Гордона «Импровизация на заданную тему»). Теперь, после громкого триумфа, Гилельсу предлагали перевестись из Одессы в Московскую консерваторию, он наверняка мог выбрать себе любого профессора, в том числе Нейгауза, – но сейчас уже он не захотел этого сам и несколько демонстративно вернулся в Одессу доучиваться у Б.М. Рейнгбальд. Сам этот шаг свидетельствует и о его сильном характере, и о том, что он все понял – всю несправедливость оценки Нейгауза. А ведь он рисковал: через два года могли в Москве и не вспомнить его триумф, у исполнителей слава испаряется быстро, и приходится все доказывать заново.
Он все потом доказал заново – были и Вена, и Брюссель. Но после окончания Одесской консерватории ему все-таки пришлось приехать к Нейгаузу: надо было возвращаться на столичный уровень. И вперемежку с венским и брюссельским триумфами он имел от Нейгауза сполна: «одессизмы», «соску»… Все вытерпел, впитывая ценное. Об этом уже достаточно много написано, поэтому попробуем остановиться на том, как по-человечески Гилельс мог воспринимать те обиды, которые на протяжении всей жизни ему приходилось терпеть от Нейгауза.
Конечно, анализировать чувства такого закрытого человека, каким был Гилельс, очень трудно. Но все же есть бесспорные факты. Один из них – его поведение во время войны. Прежде всего, его активное участие в вызволении Нейгауза из тюрьмы. Знающим советскую историю понятно, что Гилельс рисковал жизнью, обращаясь с такой просьбой к Сталину. Сумасбродный диктатор в зависимости от настроения мог приказать немедленно уничтожить Гилельса, несмотря на всю его артистическую славу – Мейерхольд, к примеру, был не менее знаменит.
Затем – Свердловск. Предоставим слово Гилельсу: «Единственное время, когда Нейгауз раскрывался передо мной, были военные годы. Ему было трудно в Свердловске, и я его там навещал. Он, забывая о некоторой предвзятости по отношению ко мне, делился со мной своими чувствами и мыслями. Мы с ним великолепно музицировали в четыре руки, спокойно и без раздражения»101.
Как и почти все сказанное великими музыкантами, это очень информативная фраза. Гилельс навещал Нейгауза не потому что это надо было ему, Гилельсу, а потому, что плохо было самому Нейгаузу. Последнее подтверждается многим: Нейгауз был сослан и должен был отмечаться в комендатуре; у него умирал старший сын; было голодно и неустроенно; не было талантливых учеников. От отсутствия работы того уровня, к которому он привык, Генрих Густавович страдал едва ли не более всего. В Уральской консерватории долго ходили рассказы о том, как зачастую двери класса, который ныне носит имя Нейгауза, с шумом распахивались, и оттуда вылетал студент, а за ним ноты… И на этом фоне к нему приезжал Гилельс, не как знаменитейший на всю страну артист, которым он уже был в это время, а как смиренный ученик, и просил помузицировать с ним. Это была серьезная «отдушина».
Кроме того, старожилы свердловского музыкального мира рассказывали мне, что характерная рыжая голова Гилельса частенько мелькала между закрытой столовой-распределителем, куда он как знаменитость имел доступ, и консерваторией, где жил Нейгауз, и руки Гилельса всегда были заняты ношей: он его просто-напросто подкармливал. Само по себе это совершенно естественно: то же самое делали Б.С. Маранц и С.С. Бендицкий (ну, разве что продовольственные возможности у Гилельса были выше…). Логично вписывается в эту картину и приведенный выше эпизод, рассказанный Зинаидой Пастернак. Но все это говорит о том, что Гилельс в это время (уже после многих обид) очень хотел, искренне хотел, чтобы все плохое между ними забылось; он очень ценил мнение Нейгауза, готов был выглядеть перед ним не покровителем, каким был в этот период по жизненным обстоятельствам, а учеником, хотел выслушивать замечания – только конструктивные, нужные, а не просто язвительные…
Очень красноречивой представляется также такая подробность в словах Гилельса: «спокойно и без раздражения». А почему, собственно, музицировать надо было с раздражением? Ведь даже не готовиться к экзамену или конкурсу, а просто музицировать в четыре руки? Но раз Гилельс отмечает это как редкое благо, значит, он крепко был приучен к тому, что на него Нейгауз всегда раздражался. Попробуйте представить, чтобы Рихтер с радостью констатировал, что Нейгауз наконец-то позанимался с ним «без раздражения»! Ну и, конечно, слова: «забывая о некоторой предвзятости по отношению ко мне». Гилельс чувствовал ее всегда, но в те годы еще был готов забыть, простить.
Гилельс настолько ценил редкие минуты хорошего отношения Нейгауза, что вспоминал о свердловском общении не раз: об этом же он говорил в беседах с А. Вицинским. Вот его слова о занятиях с Нейгаузом: «Я аккуратно на занятиях слушал его разговоры с кем-нибудь, слушал и понимал, что нужно мне, но конкретных, прямых разговоров не было. Вот позже, во время войны, в Свердловске, куда я ездил специально для встречи с Генрихом Густавовичем, мы очень много переиграли в четыре руки, много беседовали о музыке, это были такие встречи, которые искупают весь предшествующий период, особенно игра с ним в четыре руки… За годы войны он мне дал очень много интересного и полезного. Мы играли все квартеты Бетховена, Брамса, Шуберта, Шумана…
Незабываемые встречи… Происходили они на чужбине, Генриху Густавовичу было тяжело там, а я приезжал из Москвы, рассказывал о событиях в Москве. Ему это было очень приятно»102.
Это было сказано молодым Гилельсом в 1945 году; подобное же он повторил Баренбойму в самом конце жизни. Через всю жизнь пронес Эмиль Григорьевич благодарность за то, что учитель хорошо пообщался с ним – не в консерватории, во время учебы, тогда Нейгаузу было не до Гилельса, как он сам признавал; а во время бедствий, когда возле Нейгауза почти никого не осталось, тогда только он нашел и для Гилельса время… И, конечно, снова многозначительная фраза: «Это были такие встречи, которые искупают весь предшествующий период». Было, видимо, что искупать.
Наверное, Гилельс вправе был рассчитывать, что отношение к нему Нейгауза как-то изменится. Но после войны все вернулось на круги своя, только его стали ругать еще и с противопоставлением Рихтеру, от чего, понятно, ему легче не стало. Весь мир в это время восторгался Гилельсом – а Нейгауз продолжал снисходительно по нему «проезжаться», что достигло своего апогея в книге «Об искусстве фортепианной игры». Какому артисту это было бы не обидно? Но сам факт обиды говорит о той огромной ценности, которую представляло для Гилельса и тогда мнение именно Нейгауза. Он мог, в конце концов, махнуть на него рукой – у него было достаточно поводов гордиться отзывами и других, не менее значительных людей. А он нуждался в поощрении Нейгауза: этого не могло быть без особого отношения Гилельса к Нейгаузу, ученически-трепетного. Он очень старался заслужить хорошее отношение учителя; он не мог не понимать, что достиг многого сверх того, что Нейгауз мечтал слышать у любого из своих учеников. Но только у других Нейгауза это радовало, а у Гилельса – почему-то нет.
И вот – книга. Трудно представить себе боль и обиду Гилельса, если даже Софроницкого, пострадавшего гораздо менее, она очень задела. Может быть, Гилельс что-то Нейгаузу устно высказал, а может быть, нет. Мы этого не знаем. Но зато мне известно со слов Елены Эмильевны Гилельс, что когда ей было 11 лет, папа благоговейно повел ее «к Генриху». Значит, в 1959 году, уже после выхода первого издания книги, все еще было «благоговейно». Он готов был все простить.
Письмо было написано после выхода второго издания, эта связь совершенно ясна. Гилельс, зная эмоциональную и не знающую удержу (по выражению Марии Гринберг)103 натуру Нейгауза, мог списать неудачные моменты в книге на эти его качества и ожидать, что хотя бы во втором издании, под влиянием критических отзывов (например, Баренбойма), Нейгауз что-то наиболее несправедливое в книге изменит. Но вот когда он открыл второе издание и увидел, что все осталось по-старому…
В момент выхода второго издания (1961 г.) Гилельсу было около 45 лет. Примерно этот возраст психологи характеризуют как «кризис середины жизни». Ему свойственно в числе прочего такое изменение психологического ощущения себя в мире: человек, порой достаточно внезапно, или понимает, или интуитивно ощущает, что жизнь перевалила за экватор и осталось не так много; если даже до того он готов был постоянно учиться, то теперь возраст велит ему уже учить самому. Вместе с этим резко повышается обидчивость; особенно неожиданно это обычно происходит с людьми скромными, которые ранее были готовы безропотно выслушивать различные замечания.
Вероятно, нечто подобное произошло с Гилельсом; разумеется, это все нужно помножить на особую чувствительность нестандартной натуры, а также такое свойство Гилельса, отмечавшееся многими знавшими его, как сочетание сдержанности и вспыльчивости (не это ли сочетание так потрясает нас в его игре? Человек ведь един…).
Трагедия этой истории в том, что в ней нет виноватых. Нет сомнений, что Г.Г. Нейгауз переживал ее тяжело. Может быть, он не мог понять, что же в его замечаниях, которые, возможно, казались ему невинными, так задело Гилельса. Тут ведь дело еще и в абсолютной психологической противоположности Нейгауза и Гилельса: трудно было найти людей со столь несхожими индивидуально-личностными характеристиками (об этом писал и Баренбойм). Нейгауз – экстраверт, на редкость открытый, легко идущий на контакт, но и неизбежно несколько облегченно воспринимающий все происходящее. Гилельс – глубочайший интроверт, невероятно сильно переживающий в себе мельчайшие детали и оттенки взаимоотношений. Им не дано было понять друг друга.
Ну, а ученики Нейгауза выполнили свою миссию верных учителю в любых обстоятельствах. И эта история, наложившись на все бывшее до нее, создала совершенно уникальную ситуацию, когда гениальный пианист, пользующийся колоссальным успехом и у официальных кругов внутри страны, и у крупнейших музыкальных авторитетов вне ее, и у самой широкой публики повсюду, оказался в ситуации травли в достаточно узком, но очень влиятельном кругу музыкантов. Эта травля, вероятно, сократившая ему жизнь, продолжилась и после его смерти.
…ЗНАКОМЫЙ И НЕЗНАКОМЫЙ
14 октября 1985 г. внезапно умер Гилельс. Известие об этом вызвало шок даже у его недоброжелателей. Остальные – это был весь цивилизованный мир – оказались в состоянии обиды на немилостивую к слушателям судьбу, смешанной с недоумением.
Он ушел не просто на вершине. В последние несколько лет он достиг некоего нового качества, не услышав которое, даже нельзя было представить, что оно возможно: ведь его исполнение и ранее переходило мыслимую грань совершенства. Это новое слышно было и в том, что он заново осмыслил из игранного раньше, особенно в «Симфонических этюдах» и Вариациях Брамса на тему Паганини, и во впервые сыгранном им в конце жизни «Хаммерклавире». В медленных шумановских и брамсовских вариациях и в медленной части сонаты у него тянулся звук так, как это, казалось, в принципе невозможно на фортепиано. Это было какое-то особое звуковое пространство, наполненное ясной постоянно тянущейся музыкой, рельефно вылепленной полифонией… Так нельзя играть просто на рояле; это был сгусток мысли философа, безраздельно владеющего тайнами бытия и тайнами звука…
В эти годы несколько поутихли разговоры о том, что Гилельс – только «пианист». После вмешательства безжалостной смерти они начнутся снова.
Прозвучало официальное сообщение. Л.Е. Гаккель откликнулся мудрыми и грустными статьями104. Потом наступила тишина. Почитатели молчали, потому что тронуть тему Гилельса было слишком больно. Недоброжелатели молчали само собой. Общество же занялось политикой, и всем стало не до пианистов. Грампластинки смели с прилавков, с кассетами и дисками царила полная вакханалия – неразбериха в законах переходного периода позволила многим нагреть руки на гениальных записях, а у его вдовы и дочери борьба с недобросовестными фирмами отнимала последние силы. Слушатели практически остались без Гилельса.
Так продолжалось до 1992 года, когда в журнале «Музыкальная жизнь» вышла большая статья Софьи Хентовой «Эмиль Гилельс знакомый и незнакомый». Шок от этой статьи был сопоставим с шоком от самого ухода Гилельса. Впрочем, испытали его, конечно, только люди знающие. Подавляющее большинство читателей этого популярного журнала имели основания поверить всему в ней написанному, среагировав главным образом на фамилию «Хентова», волей случая оказавшуюся связанной с именем Гилельса как автора массово изданной книжки о нем. Об этом издании стоит сказать пару слов.
Монография о Гилельсе была первым крупным трудом молодого автора С.М. Хентовой. Задумав сделать себе имя как человека, пишущего о музыке и музыкантах, она верно рассчитала, что этому поможет другое имя – чем громче, тем лучше, и захотела писать о Гилельсе, который интервью давал мало и вообще слыл человеком неразговорчивым. Заручившись достаточно весомыми для него рекомендациями, она сумела преодолеть его замкнутость и получить необходимые сведения для книги. Монография «Эмиль Гилельс» вышла большим тиражом в 1959 г. и имела такой успех, что в 1967 г. состоялось повторное издание, также огромным тиражом. И это издание не залежалось на полках магазинов: кому не было известно славное имя «Эмиль Гилельс»!
С тех пор почти все работы о Гилельсе содержат те или иные ссылки на Хентову (и данная тоже), так как она добросовестно собрала большой фактический материал. Но в то же время книга имела некую особенность, для пояснения которой позволю привести случай из собственного скромного опыта.
В начале двухтысячных годов мне довелось читать в музыкальном училище курс «История фортепианного исполнительства». Одной весьма хорошей студентке я дала задание к семинару: сделать сообщение о Гилельсе, опираясь на книгу С.М. Хентовой. Эта книга показалась более соответствующей училищному возрасту; Баренбойма они прочитают потом, подумалось мне.
Студентка усердно поработала и вышла отвечать. Слушая ее, я испытывала очень сложные чувства. Звучало следующее: «У него долго не получалось», «Он терпеливо преодолевал», «Все время не выходило», «Не мог одолеть Бетховена… Скрябина… Моцарта… Дебюсси…», «Очень много работал» и т.п. На лицах ребят я видела недоумение: предшествующий материал я часто иллюстрировала именно записями Гилельса, и они уже имели представление, что это за пианист. А тут перед мысленным взором слушающих доклад вставало туповатое, но очень старательное существо… И, главное, девочку ни в чем нельзя было упрекнуть: она верно передала не только букву, но и дух этой книги!
Разумеется, я вскоре прервала ее и обратилась к группе с пояснениями. Что книга писалась молодым автором, которая не всегда умела правильно интерпретировать сказанное самим пианистом: он отличался величайшей скромностью и требовательностью к себе, ставил перед собой грандиозные задачи и т.п. Но кто будет давать такие пояснения тысячам других читателей?
Как относился к результату труда С.М. Хентовой сам Эмиль Григорьевич, можно только догадываться. Без сомнения, он не мог не обратить внимания на то, что эта книга удивительно точно вписалась в концепцию «вечного ученика» и растиражировала ее. Приведу выдержку из письма Л.А. Баренбойма Э.Г. Гилельсу от 23 мая 1981 г.:
«Дорогой Эмиль Григорьевич… Я…закончил большую монографию о Николае Рубинштейне. …Теперь, когда я отдал должное двум Рубинштейнам – Антону и Николаю, – настало время обратиться к истинному продолжателю великих отечественных пианистических традиций – к Вам, дорогой Эмиль Григорьевич.
Как бы Вы отнеслись к моему замыслу написать большую капитальную монографию о Вас, о Вашей деятельности, о Вашем пианистическом искусстве…?
Я не только испытываю потребность написать такую книгу, но и считаю это своим долгом – после ошибки, которую я в свое время совершил и за которую себя корю, – рекомендовав Вам Хентову…»105.
Как известно, Гилельс дал согласие, и Баренбойм начал работу. Однако судьбе было угодно, чтобы эта великолепно начатая книга осталась незаконченной: летом 1985 года неожиданно умер Л.А. Баренбойм, а в октябре того же года – сам Э.Г. Гилельс. Их семьи совместно с редактором Т.Н. Голланд сделали почти невозможное: собрали, систематизировали и оформили все имевшиеся на тот момент материалы. В 1990 году вышло из печати то, что удалось собрать: читая этот блестящий материал, испытываешь чувство горечи – сколько еще могло быть написано…
Но написали другие: вышла статья С. Хентовой. Само ее название «Эмиль Гилельс знакомый и незнакомый» содержит намек, во-первых, на то, что С. Хентовой как специалисту по Гилельсу известно очень многое, а во-вторых, что только сейчас, когда окончательно рухнул советский строй, можно, наконец, написать правду об истинном Гилельсе («незнакомом»). Дескать, советский официоз оберегал его от критики, а он вот какой…
Гневным откликом прозвучала статья Г.Б. Гордона «Гилельс и критика»106, в которой автор блестяще разобрал истоки и подлинный смысл нападок Хентовой на искусство Гилельса. «Многое Гилельсу пришлось прочесть о себе, – пишет Г.Б. Гордон, – но такого, слава Богу, не довелось. … Надо ли говорить, что никакого Гилельса – ни знакомого, ни незнакомого – в ее статье нет и в помине».
Великолепная статья Г.Б. Гордона посвящена преимущественно той части неверных фактов и сомнительных оценок, которые касаются вопросов эрудиции, репертуара и стиля пианиста, а С.М. Хентова попыталась поставить под сомнение и его человеческие качества. Удивленные поклонники Гилельса прочитали, что его не раз демонстрировавшееся в искусстве и в жизни мужество – это, оказывается, страх; его буквально бросавшаяся в глаза скромность – следствие ограниченности, и т.д., и т.п. Трудно удержаться от подробного анализа тезисов Хентовой. Постараюсь сделать это, не повторяя Г.Б. Гордона и не затрагивая тех моментов, которые им уже великолепно разобраны107.
То, что отсутствие музыкального окружения в семье отнюдь не исключает формирования великого музыканта, доказывать не нужно, и Г.Б. Гордон уже ответил на сомнительную постановку этого вопроса в отношении Гилельса. Но не могу не продолжить, цитируя С.М. Хентову. Указывая на недостаток его общей культуры в юности, она пишет: «И все же до конца дней в нем было что-то от скромного одесского мальчика из бедной еврейской семьи, больше слушавшего, чем говорившего».
Итак, вывод: человек, который скромен и больше слушает, чем говорит, делает это в силу своей ограниченности. Нечего ему сказать, вот и молчит. Только интересно – а откуда он находил, что сказать сотням тысяч слушателей в своем искусстве – ведь для того, чтобы тебя слушали, нужно, как указывал еще Г.Г. Нейгауз, «…прежде всего иметь, что сказать»108! И средствами искусства сказать это гораздо сложнее, чем словами, чего доктор искусствоведения С.М. Хентова не могла не знать. Гилельса слушали, да еще как, а записи слушают и сейчас, спустя более двадцати лет после его смерти, и будут слушать столько, сколько люди вообще станут ценить высокое искусство.
Свойство же слушать больше, чем говорить, так же, как и скромность, – свидетельства прежде всего сильного ума и широкого кругозора. Невежда не слушает других, он говорит сам, его ограниченность не позволяет усомниться в собственном величии. А вот человек, много добившийся в жизни, обладавший с юности весомыми титулами и при этом сохранивший скромность, слушающий других больше, чем говорящий сам, – это человек не только редкостного ума, но и имеющий огромный кругозор, понимающий относительность своих достижений, возможность всегда постигнуть еще больше.
Буквально в следующем абзаце читаем: «Он считал, что все, чего добился – славы, материального благополучия – ему дала советская власть». Этот тезис С.М. Хентова далее опровергает сама, рассказывая, как грабила пианиста именно советская власть, отбирая львиную долю гонораров и оставляя его фактически без всего. Что же, по ее мнению, сам он этого не понимал? Не умел считать, не знал, какие гонорары получают музыканты вдесятеро меньшей величины, чем он, на Западе? Нет, он общался с коллегами, свободно владея немецким языком, и считать в пределах заработка наверняка умел. Другое дело, что деньги для него значили мало, гораздо меньше, чем его понятие о порядочности и верности своей стране, своей Родине, какая бы в ней ни была власть. Редчайшее свойство, характеризующее этого человека как кристального по своей чистоте, фактически уникума. Ведь его действительно с распростертыми объятиями встретила бы любая процветающая страна, и он был бы миллионером, враз избавившись от материальных забот. С.М. Хентова сама пишет о его возможностях это сделать. И о том, как вместо этого московский чиновник писал на его просьбу о гараже: «Отказать». Казалось бы, вот вывод: честнейший человек, не хочет променять Родину на деньги и блага. Но автор такого вывода не делает; напротив, это свойство оборачивает ему во вред: вот, дескать, какой узколобый коммунист.
Кстати, о Гилельсе-коммунисте. Непонятно, почему автор статьи считала, что Гилельс вступил в партию «не покорно, подобно Шостаковичу», а «с верой», чуть ли не радостно. Она ему в душу заглянула? Ведь в этой же статье сказано, каким закрытым человеком был Эмиль Григорьевич. Кроме того, в статье она «забыла» уточнить тот факт, что в партию он вступил в 1942 году (в ее книге «Эмиль Гилельс» это приводится и даже акцентируется). В разгар страшной войны патриотический порыв заставил многих забыть свои несогласия с идеологией, и очень может быть, что год вступления Гилельса в партию не случаен.
Но вот, кажется, и доказательства, которые имеет в виду С.М. Хентова: «Он был, что называется, дисциплинированным коммунистом: посещал собрания, платил членские взносы, исправно выполнял общественные поручения, большей частью бесполезные».
Здесь ключевое слово – «дисциплинированным». Гилельс был исключительно дисциплинированным человеком вообще, то есть умел подчинять свои желания необходимости, достижению цели. Иначе он никогда бы и не стал таким пианистом. Но если человек дисциплинирован в профессии – он дисциплинирован во всем, особенно такой цельный, постоянный, устойчивый человек, как Гилельс. Он просто все, что он делал, всегда делал максимально хорошо, не умел иначе. Выносил на сцену только тщательно продуманные и блистательно подготовленные программы; честно выигрывал каждую ноту в головокружительных пассажах; выполнял общественные поручения – иногда, даже и по С. Хентовой, все-таки полезные.