Выбор пути. Роман

– Или завтра же освобождение, или я вас сгною на Колыме, – прошипел следователь.

Михаил весь сжался, взглянул прямо в его красивые тёмные глаза и тихо сказал:

– Пусть будет Колыма, – ему очень хотелось на свободу. Но становиться стукачом не было никакого желания.

Следователь долго смотрел на него, потом сказал неожиданно мягким голосом:

– Я не настаиваю. Я так и думал, что вы не подпишете. От таких, как вы, нам помощи на копейку. Прочтите, поставьте своё имя, подпишите Обязательство.

«Я, нижеподписавшийся Купцов Михаил Юрьевич настоящим обязуюсь, что никогда, никому, даже своим самым близким родным, ни при каких обстоятельствах не буду рассказывать, о чём говорилось на допросе 25 апреля 1938 года. Если же я нарушу это своё обязательство, то буду отвечать по статье 58—2 УК РСФСР, как за разглашение важной государственной тайны».

Михаил подписал. Следователь зачитал постановление о том, что ему вынесен приговор по статье 58—10 – пять лет исправительно-трудовых лагерей. Его отправляют по этапу в Магаданскую область, на Колыму, в бухту Нагаево, в Берелех Лагпункт ГУ.

– Будешь золото добывать. Может найдёшь клад, который тебе отец дворянин оставил, – следователь усмехнулся. – Сказки твои в жизнь воплощаются, Купцов. В следующий раз думай, когда сочинять будешь.

Михаил поёжился. Колыма, Дальстрой, золотые прииски, лагерь. Он знал, как сложно живётся заключённым здесь на строительстве канала, но даже не мог представить того ужаса, который его ждал на Колыме.

«Колыма многие годы была необходима для того, чтобы упрятать подальше и побольше ненужных, а то и просто враждебных этому строю людей, задержать их здесь подольше, а то и навсегда «приморить»… Миф о Колыме как месте, откуда не возвращаются, входил в комплекс государственной идеологии, сопровождая своим грозным звучанием не менее мифический государственный энтузиазм, оптимизм, интернационализм и что там было ещё…, потому что если ты не поверишь добровольно в вышеперечисленные слагаемые, то и будет тебе Колыма.

О своей хозяйственной деятельности Дальстрой отчитывался постоянно: сколько добыто золота, олова, вольфрама, угля… Но архивы сохранили и не менее точные цифры деятельности здесь репрессивных органов ОГПУ-НКВД-МВД. Об этом поётся в знаменитой лагерной песне «Я помню тот Ванинский порт…»

 
«Сто тонн золотишка за год
Даёт криминальная трасса.
А в год там пускают в расход
Сто тонн человечьего мяса…»⁵
 

Михаил работал электриком, старался изо всех сил. Не балагурил больше. Хватит. Набалагурился. Он отправил письмо Сталину, веря, что ответ будет положительным, что дело пересмотрят и судимость с него снимут. Но для подстраховки попросил Веру написать вождю письмо от имени жены и матери, ждущей оклеветанного мужа, оставшейся без поддержки и помощи с малыми детьми. Она просьбу его выполнила.

После ареста мужа Вера устроилась фасовщицей на фабрику. К людской молве ей прислушиваться было некогда. Но разговоры, как шумливую реку, не остановить. Слухи и пересуды дошли и до Веры. Добрые люди рассказали ей, что Мурашко со злорадством сообщает всем вокруг о подрывной деятельности Михаила Купцова, что он, якобы, знает про какую-то кнопку, при помощи которой можно канал взорвать. Бабы у колодца над ней смеются:

– Какой Купчик подрывник? Так, болтун местный.

– Да разве можно канал взорвать? Где он такую кнопку-то нашёл?

– У себя в драмкружке, наверное…

– Точно, больше негде…

Мурашко многие недолюбливали. Говорили, что она в училки пошла только потому, что там сразу комнату при школе давали. Работу она свою не любит, на детей кричит, может и подзатыльник дать, если рассердится. Зато с мужиками ласковая. Своего-то нет, вот и смотрит на чужих. Гулянки у себя в квартире устраивает постоянно. Не стыдится никого.

Про драмкружок такое плести начали, что Вере страшно стало. Ночью боль свою она в подушку выплакивала. Ни с кем словом не обмолвилась о том, какой камень тяжёлый на душе лежит. Жалость людская ей была ни к чему. Сама, сама справится она со всеми напастями. Правду Михаил ей сказал, что Мурашко – чёрный человек, гнилой… Она, она донос настрочила…

Вера вспомнила слова матери, что молитва защищает от чёрных сил, вздохнула.

– Забыла я про молитву. Не просила помощи у Господа. Вот и осталась одна с детками. Не зря Миша меня несмышлёнышем называл. Не зря… Теперь я повзрослела, смышлёной стала. Прости, Господи, прости! Спаси и помилуй!

Мишу я люблю и всегда любить буду, всегда. Не мог он двуличным быть… Он любит меня и деток. Он никогда мне не изменял. Никогда… Он вернётся скоро. Его оправдают. Он мне эту веру внушил. Письмо своё, которое Сталину написал, мне прислал. Я его отправила по адресу и своё письмо Сталину написала, как Миша велел. Придёт ответ, обязательно… Помоги, Господи! Защити нас грешных…

Ответ пришлось ждать долго. Веру вызвали в НКВД на допрос. Она так перепугалась, что руки дрожали и голос срывался. Думала и её вслед за Михаилом в неизвестную бухту Нагаево отправят. Следователь сидел напротив смотрел ей в глаза и задавал вопросы. Она честно на них отвечала. А про то, что Миша ей о своём дворце говорил, не сказала. Это их тайная мечта. О ней никто знать не должен. Главное для неё сейчас, чтобы Миша скорей назад вернулся. Ей без него плохо, тяжко очень. И деткам папка нужен. Будь она неладна эта Мурашко со своими доносами. Сгубила человека почём зря, детей сиротами оставила. Её саму нужно по этапу отправить за язык змеиный.

Следователь протянул Вере бумагу. Велел прочитать внимательно и подписать протокол допроса. Почерк у него был корявый, читала она с трудом. Больше угадывала слова, чем понимала их.

Свидетельница Вера Матвеевна Купцова 1919 года рождения, фасовщица фабрики «Тален». Пять классов образования.

Замуж за Купцова я вышла в 1937 году. Он хороший семьянин. У нас двое детей: сын Виктор – три года и дочь Аделаида – один год. Гостей к нам в дом он не водил, зарплату не пропивал, был увлечён драмкружком. Он был режиссёром, ставил спектакли, а Мурашко была суфлёром. Люди говорили, что она нашу семью разбить хочет, что она на любую пакость способна. Она грозилась донос на Михаила написать. Написала и сразу всем сказала, что Миша арестован, что он – «враг-народа». Она грозилась мне глаза серной кислотой выжечь, чтобы я в её личную жизнь с Михаилом не лезла. А я и не знала, что у неё с моим мужем личная жизнь.

За что мужа арестовали, понятия не имею. Он сейчас работает электриком в бухте Нагаево, Берелех Лагпункт ГУ. Оттуда мне письма приходят.

Сталину я написала письмо по просьбе мужа. Он сам написал письмо вождю, а я его отправила в июне 1939 года. Ответ пришёл первого октября 1939 года на моё имя. Заместитель прокурора Московской области Долинский написал такое заключение: «Обвинение на Михаила Купцова базируется на показании двух свидетелей: учительницы Ксении Мурашко 1908 года рождения и завхоза Игната Неумелого 1910 года рождения.

Никаких доказательств вины Купцова нет. Мурашко, написав донос, отомстила Купцову за то, что он её бросил. Достоверность показаний Мурашко никто не проверил. Свидетелей о том, что Купцов говорил о «кнопке, при помощи которой можно взорвать канал», нет. Неясно, где, когда и при каких обстоятельствах Купцов говорил про «кнопку» и про диверсию на канале. Обвиняемому этих вопросов никто не задал. Никто не спросил начальника участка, на котором работал Купцов, о моральных и трудовых качествах обвиняемого.

Нарушена 206 статья УПК: Купцову не предоставили возможность ознакомиться с делом, по которому его обвинили. Дело совершенно не расследовано. На этом основании прихожу к заключению, что постановление Особого Совещания при НКВД от 24 апреля 1938 года по настоящему делу подлежит отмене, а само дело должно быть обращено к доследованию.»

– Вы лично знакомы с Риммой Марковой?

– Нет. Я знаю, что она играла в драмкружке. Один раз Миша меня на спектакль приглашал. Она там Снегурочку играла. Красивая женщина.

– Говорят, что у неё сын от Михаила Купцова родился.

– Люди много чего говорят. Теперь всех собак хотят на него повесить. Он больше года в тюрьме. Как от него ребёнок мог родиться?

Записано с моих слов верно. Вера Купцова.

Больше её на допросы не вызывали. Допросили начальника участка, на котором работал Михаил. Тот посмеялся над выдумкой про «кнопку». Добавил, что Купцов работал электриком в жилом фонде и на канал у него доступа не было, добавил, что канал – секретный объект. Все, кто имеет доступ к системе управления шлюзом, специалисты высочайшего класса – инженеры с высшим образованием. А Купцов – простой рабочий со средне – техническим образованием. Ему до инженера дорасти ещё нужно и опыта набраться. Единственный недостаток у Купцова – балагурит много, пытается себя показать лучше, чем он есть. В компании Мурашко много разных личностей подозрительных было, вот он перед ними и красовался. Мало ему драмкружка было, доигрался…

Из актёров драмкружка самой разговорчивой оказалась Римма Маркова 1919 года рождения. Она подтвердила, что ни о каких «кнопках» Михаил никогда не говорил. Сказала, что он хороший, добрый, честный, безотказный человек, всем готов помочь, весёлый, жизнерадостный, душа компании. Пел, на гитаре играл, стихи читал. С Мурашко у него конфликт вышел из-за того, что он перестал ходить на вечеринки в её квартиру. Она рассердилась. Устроила скандал при всех, сказала, что отомстит Купцову страшной местью, что он её по гроб жизни помнить будет. Самой Римме Мурашко много вредила: то от платья кусок отрежет, то стёкол в туфли накрошит. Ревновала. Завидовала молодости…

Соседки по бараку рассказывали потом, что Римма после допроса долго плакала и всё повторяла:

– Как же так? За что? Я ведь не знала, что у него жена и двое детей… Он мне сказал, что бобылём ходит… Ах, Мизгирь мой беспутный. Сгубил ты себя и свою Снегурочку… Мать-Весна меня любовью одарила, а что делать с ней не научила.

– Ты о чём так горько плачешь, девка?

– Роль репетирую, не мешайте…

– Драмкружок закрыли ведь, где теперь играть будешь?

– В Полесье к маме уеду. Хватит. Наработалась тут на канале. Страшно здесь. Люди злые, жестокие. Заключённых из Дмитлага много, а вольнонаёмных, как мы, мало. Я ведь замуж хотела выйти, поэтому по объявлению сюда приехала. Мамка меня отговаривала, как чуяла… эх, поздно плакать… Уеду я домой…

Как сказала, так и сделала. Бабы у колодца позлорадствовали:

– Улетела от стыда подальше. Отец родный у сыночка – «враг-народа», плохое наследство для ребёнка. Здесь каждый пальцем ткнёт, а в Полесье ври, что хочешь, никто не узнает правды-то.

– Может, она с Купчиком сговорилась и к нему помчалась?

– Как бы не так. Зачем ей дитё за решётку прятать? Вон Верка – жена законная, не едет никуда, здесь сидит.

– Верка не декабристка, а колхозница, а Римма из служащих, городская. Ей Икша наша мала. Пусть в своём Полесье живёт-поживает и мальца ростит…

Вера уехать не могла, потому что ждала писем от мужа. Молилась каждый вечер, просила защиты у Бога. Он её молитвы услышал. Дело пересмотрели повторно.

Особое Совещание при Народном Комиссаре Верховных Дел СССР 5 октября 1940 года слушало пересмотр дела №6539 по обвинению Купцова Михаила Юрьевича 1906 года рождения, осуждённого 25 апреля 1938 года на пять лет Исправительно-Трудовых Лагерей.

Постановили: Купцова Михаила Юрьевича из-под стражи освободить. Подпись и печать.

В протоколе Совещания указано, что Ксения Мурашко оговорила человека. Высказывания Купцова свидетельствуют не о диверсионных действиях, а о явном бахвальстве. Он выставлял себя большим специалистом, выходцем из буржуазной среды, богатым и даже вредителем, судимым в прошлом, чего фактически не было. Он вырос у бабушки, рано стал сиротой. С 1919 года работает, никогда не был судим, компрометирующих его данных, кроме заявления Ксении Мурашко, нет.

От Михаила Вере пришло письмо. Крупными буквами было написано: «Освобождён досрочно 24 октября 1940 года. Ура!!! Дело пересмотрели. В Икшу приехать не могу, остановлюсь в Кимрах. Приезжай».

Адрес ей написал и денег прислал. Где взял-то? Неужто, в лагере платили? Или уже на работу взяли и подъёмные выдали?

Вера детей сестре Ляле отвезла, помчалась к дорогому Мишеньке счастливая, наполненная любовью и нерастраченными чувствами.

Наговориться не могли, налюбоваться друг другом. Божечки! Разве бывает так хорошо до изнеможения? Бывает ещё лучше… Через три дня Вера опомнилась. Домой пора к детям. Вите уже пять лет. Аделаиде – три. Большие, самостоятельные. Папку ждут.

– А как в посёлке? Что слышно?

– От Мурашки все отвернулись. Из школы её уволили. Даже старенькая учительница, которая к нам в дом приходила, с ней дружить перестала. Теперь Мурашко в буфете работает, пиво мужикам наливает. Бабы много чего говорят, да я не больно-то их слушаю.

– Правильно делаешь. А драмкружком кто руководит?

– Никто. Закрыли его. Артисты разбежались, кто куда. Снегурочка сына родила неизвестно от кого и уехала в Полесье.

– Давно?

– После того, как к следователю сходила. Её по твоему делу вызывали, как свидетельницу.

– Что она сказала?

– Откуда мне знать. Я ведь с ней дружбу не водила. Бабы сказали, что ребёночка она нагуляла с Мизгирём каким-то. Не ты ли, тот Мизгирь, Миша?

– Не я, Верочка родная, не я… Я в заключении два года провёл на Колыме по Мурашкиному навету. Спасибо Сталину, дело пересмотрели. Заместитель прокурора молодец, защитил меня. Он сразу увидел, что дело – фальшивка. Два человека состряпали донос, а я и слыхом не слыхивал про то, что они там написали. Позорное клеймо мне прилепили из-за того, что я Мурашке отворот-поворот дал. Не сумела она нас с тобой разлучить. Не сумела. Вместе мы по гроб жизни, Верочка моя родненькая. Здесь останемся с тобой, заживём новой жизнью. Меня на станцию тепловых приборов мастером взяли. Им такие, как я, специалисты высокого класса очень нужны. Деньги будут хорошие платить. Жильё обещают. Здесь нам лучше будет, не сомневайся, Верочка.

– Я не сомневаюсь, Миша. Я люблю тебя безоглядно и верю тебе.

Она вернулась на Икшу, собрала вещи: один чемоданчик на троих. С работы увольняться пока не стала, как чувствовала. От Миши письмо пришло, что переводят его в Карелию. Там должность старшего механика предлагают. Отказываться нельзя ему в Кимрах остаться. Из-под ареста его освободили, но судимость ещё не сняли, поэтому нужно подчиняться приказу и ехать в Карелию, иначе – новый срок намотают.

Прошёл год, прежде чем Михаил денег скопил семье на дорогу. Вера дочку родила, назвала Надей, Надеждой. Михаил ликовал. Не пропал его запал на Колыме. Не сломили его силушку золотые прииски. И Верин дар любви не пропал. Скоро всё семейство вместе будет. В Карелии красота.

Путь сюда неблизкий, но Вера справится. До Ленинграда поездом, а там – уже недалеко. Михаил навстречу поедет. Главное знать, на какой поезд билеты она купит. Договорились, что Вера даст ему телеграмму.

Вера так и сделала: билеты купила, телеграмму отправила. Чемоданчик собрала, на вокзал с детишками отправилась. А по перрону отец её идёт Матвей Будулаевич Огневой – цыган красавец.

– Тя-я-тя-я… Божечки мои, – Вера бросилась ему на шею, разрыдалась в голос. Он её не успокаивал. Просто рукой по спине водил вверх, вниз, вверх, вниз…

– Ты куда с малыми детками собралась?

– К вам хочу, тя-тя, домой…

– Едем…

Отец сдал билеты, увёз Веру с внуками в скит, в привычную лесную тишь и благодать.

Михаил нарядился, поехал встречать семью. Сердце колотилось так, словно вырваться из грудной клетки хотело. Михаил подумал – сентиментальность. Трое детей и жена молодая – это не шуточки. Наденьку он вообще не видел. Да и Аделаиду с Витей позабыл. Веру помнит. Глаза её бездонные. Утонуть можно в них. Он и тонет постоянно. Постоянно…

Странная суета на перроне вывела его из забытья. Бабы заголосили, люди забегали, появились военные с оружием.

– Беда. Поезд с рельсов сошёл. Живых нет…

– Какой поезд? Откуда?

– Московский поезд, московский…

Михаил рухнул на землю и завыл, как раненый зверь. Не-е-е-т… Жена и трое детей разом… За что? Неужто, это всё Мурашкина месть? Убью её, удушу собственными руками. Поднялся с решительным намерением ехать на Икшу и вершить самосуд. Посмотрел на воющих баб, на военных и вездесущих сотрудников НКВД, остыл. Снова попасть в лагерь не хотелось. Ему за простой трёп расстрельную пятьдесят восьмую статью влепили, а за убийство – высшая мера… Это слишком шикарный подарок для Мурашки. Он на это не пойдёт. Он поживёт ещё и найдёт способ отомстить ей.

Ему нужно Римму Маркову найти. С ней он теперь семью будет строить. Он ей обещал жениться, а обещания свои он всегда выполняет. Вера обмолвилась, что Снегурочка сына родила от Мизгиря и в Полесье уехала. Адрес её в память ему врезался зачем-то… Когда они с Риммой на сеновале лежали она всё повторяла, повторяла свой адрес, словно предчувствовала, что расстаться им придётся. Хорошо, что она такой настойчивой была тогда… Нужно ей послать телеграмму срочную…

Михаил пошёл на почту, взял бланк, написал: Дорогая Римма… Скомкал его, сунул в карман, ушёл. Не сейчас. Боль огненной стрелой пронзила сверху вниз… Может спаслись мои птенчики и несмышлёныш мой, Вера… Бог милостив… Есть живые? Нет… Месиво. Ищут врагов, устроивших диверсию…

– Тут точно кто-то кнопку нажал, – подумал Михаил и побрёл прочь.

Был конец мая 1941 года. Через двадцать дней стремительно, неожиданно для всех началась Великая Отечественная Война. Михаил рвался на фронт, но его не взяли. Судимость ещё не снята, сиди в тылу.

– Меня оправдали, обвинение сфабриковано завистливой бабой, – горячился Михаил. Но его никто не слушал.

– В документах написано – судимость, значит призыву не подлежишь. Когда судимость снимут, тогда и на фронт пойдёшь. Следующий…

Ровно через месяц 22 июля 1941 года немецкие люфтваффе совершили массированный налёт на Москву. Двести двадцать стервятников пять часов четырьмя эшелонами с разных направлений налетели на столицу. Генерал – фельдмаршал Альберт Кессельринг напутствуя их, сказал:

– «Надеюсь, что прогулка будет приятной! Увидев парад немецкой авиации, русские препятствия не создадут. К Москве можно будет подойти спокойно на низкой высоте».

Но к Москве прорвались единицы. В этот день немецкая авиация частично разрушила тридцать семь зданий. Было убито сто тридцать человек, ранено шестьсот шестьдесят. Немецкая армада потеряла в небе над Москвой двадцать два самолёта. Такой поворот событий не остановил немецкую армию. Массированные бомбардировки продолжались до лета 1942 года, но существенного урона столице они больше не нанесли. Войска ПВО Красной Армии отражали почти все атаки противника.

8 сентября 1941 года началась блокада Ленинграда, которая длилась восемьсот семьдесят два дня и закончилась 27 января 1944 года. Всё это время Михаил жил в городе Сегеж. Там было относительно спокойно. Он работал главным прорабом на строительстве Одинской ГЭС и ждал, как и все советские люди окончания войны. Слушая сводки от Советского Информбюро о продвижении советских войск к Берлину, он думал о том, что вся страна ждёт досрочного освобождения и не знает, кому просьбу о помиловании послать. Если бы знали кому, давно бы написали такую просьбу всем миром. Давно бы… Неужели нам всем пять лет строгого режима впаяли? Думал он.

Оказалось, впаяли чуть меньше – четыре. Но если посчитать горе, слёзы, боль и разрушения, то на высшую меру потянет… На высшую… За что???

Встреча

Собираясь на встречу с Павлом, Аня думала о бабушке, о её странном отношении к деду. Вначале Вера Матвеевна самозабвенно любила своего Мишеньку дорогого. Готова была за ним на край света босиком бежать, а потом отвергла его, ушла и забыла, вычеркнула из памяти. Не простила она ему предательства, не смогла пережить позор… Хотя, о каком позоре речь? В чьих глазах она прочитала укоризну? Кто посмел укорять её? Кто-то, наверное, посмел… Или она сама себя корила и загоняла в тупик отчаяния и непрощения… Нельзя, нельзя без любви жить… Вот она и ушла в страну молчания… Ах, бабушка, бабулечка, голубушка моя…

Аня на Пашку тоже до смерти рассердилась, когда он пропал без вести. Как только она его не называла: обманщик, предатель, враг… Потом успокоилась, вычеркнула его из памяти на много лет. Забыла… Выходит, не забыла. И теперь перед ней стоит дилемма: прощать или не прощать Пашку Львова. Решила, что вначале нужно Пашку выслушать, и ответ придёт сам собой…

Он ждал Аню в парке у канала. Выбрал в кафе лучший столик, уединённое место для свиданий. Поставил в вазу розу нежно-розового, почти прозрачного цвета. Остался доволен. Аня появилась неожиданно. Глаза сияют, лёгкий макияж, аромат духов завораживающий. Очарование и стать. Барышня.

– Привет! – обняла, как любимого, долгожданного. – Рада видеть тебя. Веря не верю в чудо, случившееся с нами. Павел Львов собственной персоной. На столе роза цвета бедра испуганной нимфы – тайный знак или намёк на романтические отношения.

– Тайный знак и намёк для обворожительной Анны Рахмановой. Или у тебя другая фамилия? – он поцеловал её в щёку.

– Рахманова звучнее, чем Кузякина, – Анна рассмеялась. – Я – свободная женщина, мать двоих детей и бабушка пятерых внуков.

– Солидно. А я… – вздохнул.

– Пашка, будь со мной честным, иначе я тебя поколочу.

– Я вдовец, Аня. Детей нет. Жена десять лет назад покинула наш мир. Я долго страдал, а потом понял, что жизнь не заканчивается здесь и сейчас. Наша земная жизнь – это ступенька, переход на новый духовный уровень. София моя теперь в лучшем мире. Ей там хорошо. А мне нужно выключить свой эгоизм и желание удержать то, что никогда моим не было. У меня свой путь, свои испытания, свой срок, своя миссия, если хочешь…

– Хочу, господин миссионер, давай что-нибудь закажем и всё обсудим по нашему…

– Поговорим о главном, – он провёл рукой по её руке. – Я скучал по тебе, Анька.

– Поэтому не написал мне ни слова, а свалился, как метеорит на крышу нашего дома.

– Метеорит вам на крышу упал? Когда?

– Святая наивность, Павел Львов. Я шучу. Была я недавно в Челябинске. Там увидела магниты с броской надписью: «ничего так не бодрит, как с утра метеорит». Вот и ты – утренний метеорит взбодрил меня своей наивностью.

– Я остался таким же доверчивым, как тогда, когда мы смотрели друг на друга и не могли насмотреться. Я робел, как красная девица, а ты была главнокомандующим. В тебе бушевала мужская энергия. Наверное, поэтому тебя в классе побаивались.

– Уважали, – поправила его Аня.

– Боялись тебя, Анька. Звали тебя «хан Рахман».

– Вот, когда всё выясняется. А теперь меня зовут «госпожа Лев».

– Верное прозвище. Именно – Лев, а не львица.

– Ты поэтому от меня сбежал, да?

– Нет. Ты же знаешь, отца в Екатеринбург перевели, поэтому мы уехали.

– Поэтому вы уехали, – Аня посмотрела в открытое окно. Лучи полуденного солнца скользили по воде, превращая канал в позолоченную ладью. Ане подумалось, что они с Пашкой плывут в этой ладье далеко-далече к расписному терему, где их счастье ждёт. Они оба понимают, что эта встреча – продолжение их незавершённого романа, их детской любви. Счастливый финал с подвенечным платьем будет кстати. Хотя, можно и без платья обойтись и без штампа в паспорте. Были у них уже штампы, хватит. Не дети. Обоим уже за пятьдесят.

– Аня, хочу открыть тебе тайну, – он положил руку ей на руку. – Мы уехали не просто так.

– У вас был тайный умысел, да? – она сжала его ладонь. – Признавайся, Львов.

– Мы родственники, Аня…

– Что? Твоя информация обрушилась на меня, как консервная банка со сгущёнкой из рюкзака с верхней полки поезда, – Аня схватилась за голову.

– Сгущёнка из рюкзака с верхней полки поезда? Ты о чём? Новая шутка?

– Нет, Пашка, это правда. Мы ехали на Икшу в электричке. Народа полно. Машинист резко затормозил. С полок вниз полетели вещи. Мне на темечко упала банка со сгущёнкой из открытого чужого рюкзака. Пришлось выходить на ближайшей станции и мчаться в травмпункт. Скобки поставили. Десять дней я провела в больничной палате. Проверяли, сильное у меня сотрясение или нет. Сказали, хорошо, что жива осталась. Я не так давно оправилась от неожиданного шока, а ты теперь мне повторный удар наносишь в темечко… Слушаю вас, товарищ Львов.

– Я – внук твоего деда Михаила Юрьевича Купцова – Купчика, – Павел произнёс каждое слово медленно с ударением на гласные. Наверное, в Екатеринбурге такой особый говор. Правда она этот говор только что заметила.

– Интересно, интересно… Драматично даже. Я уже успела о подвенечном платье помечтать, а тут: «трубка пятнадцать, прицел сто двадцать, бац, бац и… мимо»

– Анечка, ты непревзойдённая шутница, но я говорю серьёзные вещи.

– Пашенька, я скрываю своё недоумение за покровом юмора, чтобы не зареветь в три ручья, как царевна-Несмеяна.

– Ты умеешь реветь?

– Ещё как. Ниагарский водопад отдыхает. Ладно, перейдём к деду, вернее к делу. Итак, мы с тобой – внуки одного человека.

– Да. Дед Миша жил в посёлке Икша, работал электриком на шестом шлюзе. Там он познакомился с моей бабушкой Риммой. Она в драмкружке играла. Это было в 1938 году. Дед её очаровал, обещал жениться. Она поверила… А потом выяснилось, что он женат и у него двое маленьких детей. Бабушка родила сына и уехала в Полесье. Дед прислал ей телеграмму незадолго до начала войны. Сказал, что его семья погибла во время крушения поезда. Он сломлен, раздавлен, не знает, как жить дальше. Бабушка позвала его к себе. Но приехать он смог только после войны в 1946 году. Устроился на целлюлозно-бумажный комбинат главным энергетиком. Через два года его перевели в Ленинградскую область главным энергетиком на ТЭС. Оттуда в город Кондопогу, где он уже занимал инженерную должность. Бабушка с детьми Виктором, Аделаидой и Надеждой всегда были рядом.

– Я в каком-то кошмарном сне, Пашка. Дед даже имена детям такие же дал, как и у бабушки Веры.

– В память о прошлой семье… Дед долго не мог с утратой смириться, всё думал, что его дети и жена Вера где-то рядом. В апреле 1950 года с него наконец-то судимость сняли, и он помчался на Икшу.

Ходил по улицам, вспоминал прошлое. В клуб зашел, где их драмкружок был. Знакомых встретил, разговорились. Они удивились, почему дед про Веру и деток не спрашивает, словно боится чего-то.

– Погибла семья моя в 1941 году в катастрофе, – ответил дед.

– Бог с тобой, Купчик. Все живы, здоровы. Вера работает в Хлебниково на склейке катеров. Дети учатся. Они частенько сюда к сестре Ляле приезжают. Лялю-то помнишь?

– Да. Ты не врёшь ли, что живы мои дети и Вера?

– Зачем мне врать. Вон, Вера идёт с электрички. Сам посмотри…

Они бросились друг другу в объятия, плакали от счастья.

– Заживём, заживём, Мишенька. Ненаглядный, дождалась я тебя, дождалась, любовь моя. Ещё деток нарожаем.

– Верочка, несмышлёныш ты мой… я же думал, вы погибли. Поезд под откос пошёл… крушение…

– Миша, мы не поехали. Тятя меня остановил, в скит забрал к мамке. Спас нас от смерти. Он потом мне сказал, что ночью сон страшный видел, словно горим мы в адском пламени и просим о помощи. Он и помчался. Успел за несколько минут до отхода поезда. Даже билет сдал и деньги получил. Мы всю войну в лесу жили. Ждали тебя, молились.

– А я вас оплакивал, горевал. Что же ты весточку мне не отправила, Ве-е-ера?

– Так война же была, какие весточки, Миша. Я от тебя писем ждала… Ах, судьбина горькая моя. Накликала сестра моя Настасья беду нам с тобой. Позавидовала счастью нашему. У неё любви-то нет, а у меня много. Я бы с ней поделилась, да ей не надобно. Она ведь так в лесу и живёт отшельницей по сей день. А родители мои померли. Тятя лёг на траву, песню свою запел громко, потом разом стих и всё… Мамка год тосковала, огонь в кузне разводила и шептала что-то, а потом так же легла на траву и запела тихонько. Я её удержать хотела, не получилось. Нет у нас такой силы, чтобы день смерти предотвратить. Никого удерживать нельзя, если время ему пришло уходить.

– Ты и меня держать не будешь?

– Не буду, а ты что уходить собрался?

– Верочка, несмышлёныш мой, я ведь женат… Я на Римме Марковой женился, на Снегурочке из драмкружка.

– Что? – Вера отшатнулась. Что-то внутри надломилось и заныло протяжно, нудно, словно сирена военная. Вера зажала уши. В глазах потемнело, во рту стало кисло. Михаил её поддержал, чтобы не упала. Она с силой его оттолкнула.

– Уходи, двоеженец. Убирайся с глаз моих… Нет больше у меня любви. Не прощу твоего предательства ни за что. Сколько насмешек я вытерпела из-за тебя. Сколько злых слов выслушала, сколько от сестёр своих оплеух за тебя получила, а ради чего? Ради того, чтобы ты вот так меня унизил. Ах, Миша, Миша… Мизгирём ты себя не зря назвал. Мизгирь – паук ядовитый, который всех вокруг губит и сам счастливым не бывает. Горькая ты любовь моя. Погибель ты моя. Сгубил ты девку несмышлёную. Знать тебя больше не желаю. Живи со своей Снегурочкой —дурочкой, а с меня довольно…

– Так они расстались. Дед уехал обратно к Римме. Всё ей рассказал. Она его успокаивала, как могла. Говорила, что всё в жизни наладится, что дети подружатся, породнятся, потому что нельзя в злобе и ненависти жить. Хорошо бы им всем вместе разобраться в этом страшном недоразумении и сохранить сердечность, любовь, здравый смысл. Любовь ведь лучше ненависти. Она людям жить помогает. Бабушка не сомневалась в том, что Вера простит деда, потому что она добрая, хорошая. Она одумается, очнётся от потрясения, прозреет…

– А она не очнулась, не прозрела, не смогла победить отчаяние, поэтому и ушла из жизни так рано, – сказала Аня задумчиво.

– Я помню, как ты переживала и плакала, когда бабушка твоя Вера Матвеевна страшной смертью умирала, – Паша погладил Аню по руке. – Я тоже плакал тогда. Мы твою бабулю все любили. Она весёлая, жизнерадостная была, певунья. А пироги какие пекла, объедение.

– Пироги знатные у неё получались. Мама так печь не может, хоть и старается изо всех сил. А я и не стараюсь. Не дано мне это мастерство. Не успела я его перенять…

– Когда мы здесь жили и с тобой дружили, я ещё ничего про деда не знал. Узнал случайно, когда в Екатеринбург переехали. Родители ссорились, спорили о чём-то. Мама упрекнула отца в том, что он, как дед Купчик хочет двоеженцем стать и в жёны её родственницу взять. Родственницей оказалась твоя мама Надежда Михайловна Рахманова. Дед маме рассказывал про тебя и дочку Надю. Письма твои показывал, хвалил тебя.

– Приятно слышать. Нам дед писал редко, – сказала Аня с грустью. – Я все его письма храню. Их всего десять и открытка последняя с Первомаем.

– Дед после смерти Веры долго не мог оправиться. Заболел сильно, ноги отнялись. Потом поправился, повеселел, попросил его на поле отвезти. Лёг на траву, руки раскинул, запел негромко свою любимую песню и заснул вечным сном. Бабушка вам ничего сообщать не стала. Взяла с меня слово, что я когда-нибудь тебе обо всём расскажу при встрече. Расскажу, глядя в глаза. Вот я и рассказываю.