Czytaj książkę: «Человек Возрождения. Беседы с Борисом Левитом-Броуном»

Czcionka:

«Над сценой Сретения Господня ещё одна пещера, а выше – рука с глазом на середине ладони: промышляющая Рука Господа – образ Провидения. Венчает вершину портала вязанка пшеничных колосьев – символ Евхаристии, таинства Святого Причастия».

Борис Левит-Броун

«Антони Гауди. Зодчий Храма»

Чего же боле?
(О парадоксе Бориса Левита-Броуна)

Творчество есть принцип всякой любви… от самой земной до самой небесной – любовь не потребляется и не потребляет, она творится и творит.
Борис Левит-Броун

Кого только ни называют сегодня гениями. Это стало расхожим штампом, чем-то вроде ярлыка или ценника на товаре. Моя встреча с Борисом Левитом-Броуном и его творчеством ещё двадцать лет назад вызвала во мне настоящее потрясение. Лишь бегло ознакомившись с тем, что он успел уже тогда – со сборниками его поэзии, с его романом «…Чего же боле?», книгой религиозно-философских очерков «Рама судьбы», джазовыми вокальными записями и альбомом эротической графики «Homo Erotikus», я осознала, что передо мной не просто личность, к которой можно применить слово «гений», а настоящий Человек Возрождения. В нём есть всё, что сделало это понятие устойчивым в истории культуры, соединяя редчайших людей нашего времени с гигантами неповторимой эпохи Возрождения, умудрившимися оставить уникальное наследие одновременно в живописи и инженерии, архитектуре и поэзии. «Кто вы, Леонардо?» – в те времена в Италии никому не пришло бы в голову задать подобный вопрос Леонардо да Винчи. У Микеланджело Буонарроти тоже, пожалуй, не спросили бы: «Вы скульптор, архитектор, мастер монументальных фресок или поэт?»

Но когда в наше время происходит встреча с Человеком Возрождения, первое, что хочется спросить: «Кто вы, Борис Левит-Броун?» Я спросила. Он в ответ пожал плечами, а во мне вопросы лишь множились. Каким должен быть творческий человек? Что даёт ему творческую энергию? Что вообще даёт энергию творчеству? Почему в творчестве человек способен подняться на такие вершины, которые кажутся недостижимы, а могут показаться и вовсе немыслимыми?

О творчестве художественном и мыслительном, о любви как форме творчества я, Елена Федорчук, литературный критик, журналист, кандидат филологических наук, веду беседы с поэтом, писателем, философом, художником-графиком и джазовым певцом Борисом Левитом-Броуном.

* * *

Вам встречались когда-нибудь люди, сочетающие в себе такое множество талантов? Мне – нет, и это впечатляет! Как оказалось, не только меня, не только преданных поклонников творчества моего собеседника, но и учёных мужей-аналитиков. Критик, литературовед и публицист, доктор филологических наук В. Л. Сердюченко в своём очерке «Парадокс Бориса Левита-Броуна» (2004 г.), не мудрствуя лукаво, сразу применил тяжёлую артиллерию – Фёдора Михайловича Достоевского: «Нет, широк Борис Левит, слишком даже широк, я бы сузил…» Сердюченко и дальше остаётся в режиме парадоксальности. Сначала удивление: «То он выступит с религиозной диссертацией, то повергнет к стопам ошарашенного читателя 250-страничную „Раму судьбы“, название которой говорит само за себя, а то вдруг залудит автобиографический роман „Внутри Х/Б“, где перетрёт между пальцами каждую минуту своей воинской службы. Воистину, человек-оркестр, ренессансная личность». И вывод Сердюченко делает строго по Достоевскому: «Помните, князь Мышкин был знаменит, кроме всего прочего, тем, что умел писать разными почерками? Левит-Броун пишет разными, я“». А как иначе? Как одним и тем же «я» писать стихи, романы, религиозно-философские очерки, при этом петь джаз и рисовать эротические рисунки на грани, а то и за гранью общепринятых норм морали?

Для того чтобы во всём этом разобраться, мне понадобилось двадцать лет. Началось с интервью о его альбоме эротической графики. Писала я и статьи о его книгах. Со временем пришло осознание масштаба личности, а вслед за осознанием – потребность в серьёзном разговоре. Так родилась идея сделать серию интервью с Борисом Левитом-Броуном. Но опять-таки с кем: поэтом?., прозаиком?., мастером эротической графики?., религиозным философом?., джазовым певцом?.. – ни одно из определений не устраивало в качестве универсального, поэтому я решила назвать мою книгу просто: «Человек Возрождения – Борис Левит-Броун». Поначалу я планировала записывать эти беседы в видеоформате, но слушать маэстро с философским складом ума не годится. Возникают вопросы, уточнения, не всегда сразу понимаешь сказанное. Его обязательно надо вдумчиво читать, а то и перечитывать, наслаждаясь слогом и открывая многоаспектность смыслов, которые проступают лишь постепенно.

В наши дни, дни патологической лёгкости словоизвержения, когда графомания и торговля «текстами» стали эпидемией социальных сетей, было бы преступно с моей стороны лишать ценителей русского языка наслаждения читать и перечитывать такие беседы.

«Б. Левит-Броун изумительно владеет русским языком, использует всё богатство его лексики, нюансы, смыслы прошлого и современного языка», – отметил философ и культуролог Василий Шубин. А журналист и критик Владислав Иванов вообще объявил Левита-Броуна создателем нового литературного стиля, стиля «клиповой прозы». Очень меткое определение.

Известный в России сравнительно узкому кругу Борис Левит-Броун, чьё творчество высоко оценили критики и литературоведы, должен быть услышан и узнан во всей широте диапазона. Во-первых, повторюсь, среди современников, по крайней мере тех, что в поле моего кругозора, ни у кого не встретишь подобное многообразие творческой реализации. Во-вторых, чего бы ни касался Борис Левит-Броун, – даже если это борьба с самим собой, – это всегда не только талантливо, но пронзительно искренне и потому особенно интересно. Все его искания: живое отражение размышлений о Боге, о любви духовной и любви плотской, – это всегда его, Бориса Левита-Броуна, уникальный по самобытности и яркости авторский стиль. Ну и, наконец, человека таких энциклопедических знаний и такой нестандартной биографии трудно найти. Практически, у меня не было выбора. И мне не терпится представить читателю моего героя.

* * *

Родился Борис Левит-Броун 9 июля 1950 года в Киеве. Мать— Мира Райз, классическая пианистка и педагог, отец – Ленгвард Левит-Броун, фотограф-художник. Дом, насыщенный культурными и художественными интересами (музыка, живопись, литература, философия), предопределил вектор воспитания и склонность Бориса к искусствам. Не то чтобы не было выбора, он не искал выбора, с детства дышал густым воздухом гуманитарных ценностей. В моменты, когда выбор всё-таки требовался, Борис с отрочества проявлял твёрдую волю. Так, мальчик наотрез отказался заниматься на фортепьяно, и родители не настаивали, что было странно для еврейской семьи, и уж совсем непонятно в семье профессиональной пианистки, да ещё и деда, знаменитого виолончелиста и педагога Александра Броуна. Зато Борис не возражал учиться английскому языку, что оказало ему услугу в будущем, когда он увлёкся джазом. Первый спонтанный взрыв самостоятельного творчества произошёл, когда Борису было 15 лет. С тех пор он не переставал творить – так или иначе, в одном жанре или в другом, в одной стране или в другой.

Однажды, давая интервью, Борис Левит-Броун сказал, что цель его творчества элементарна – создать шедевр. И действительно, его произведения заслуживают признания не только литературоведов и критиков, но любого вдумчивого и эстетически развитого читателя, зрителя, слушателя.

Оставляя пока в стороне его голос и его графику (об этом всё равно придётся говорить отдельно), могу с уверенностью сказать: поэт и прозаик Борис Левит-Броун – один из самых недооценённых творцов-словесников нашего времени. Именно поэтому «Книжное обозрение» в одной из рецензий назвало его не просто писателем, а с большой буквы – Писателем.

* * *

С Борисом меня познакомила его жена Ирина. Их супружество удивительно. Правильней было бы назвать его содружеством. Ирина и верная подруга, и помощник, и соавтор. Вместе они написали несколько сценариев и пьес, а сейчас вдвоём пишут приключенческий роман, в котором нашлось место и интриге, и поэзии, и даже философии. Ирина и Борис – эта супружеская пара для меня живое свидетельство того, что истинная любовь и взаимопонимание между талантливым мужчиной и талантливой красивой женщиной возможны не только в сказке Булгакова «Мастер и Маргариттоа».

Первая встреча с Борисом вылилась в трёхчасовую беседу, а практически – монолог. Мы, два филолога и один предприниматель, впервые приглашённые в их дом, просидели, открыв рты, только изредка задавая Борису вопросы. А с творчеством писателя Бориса Левита-Броуна моё знакомство началось с его пронзительного «…Чего же боле?», романа о Любви и вечности. Более пятисот страниц я прочитала, вернее проглотила, на одном дыхании. Это ода Любви, настоящей Любви, той, что сильнее смерти. И одновременно – это лирико-философские раздумья над Любовью, над её земной и вечной судьбой. Автор не просто, я бы сказала, «бесстыдно» откровенен, обнажая «порочную» суть мужской природы, ожесточённую внутреннюю борьбу совести с вечно голодной плотью. У Льва Толстого в «Воскресении» героиня, пройдя через испытания, выходит из духовной стагнации, прорывается к своему настоящему духовному «я». Борис Левит-Броун продолжил традицию классика, показывая, что истинная Любовь предполагает духовное возрождение. Такова, по крайней мере, была парадигма романа «…Чего же боле?». Я говорю «была», потому что искания Бориса Левита-Броуна, его ментальные эволюции во времени привели писателя к иным парадигмальным основам. Нравственные парадигмы Льва Толстого и Бориса Левита-Броуна можно представить как скрестившиеся клинки. Граф Толстой был смолоду распутен, без зазрения совести женолюбив, за что впоследствии жестоко карал себя, а заодно и всё русское общество, бичуя сексуальную невоздержанность, настаивая на низменности плотских влечений. Зная произведения Левита-Броуна и услышав его суждения, могу сказать, – он проделал прямо противоположный путь: от смущённого молодого человека, несущего, как грех, бремя своих страстных мужских желаний, до зрелого художника и мыслителя, который не только не порицает сексуальность, а приветствует её как дарование от Бога. В наших беседах речь идёт в том числе и об этом.

Что до романа «…Чего же боле?», то богатством и красотой языка, обжигающим лиризмом и шокирующим драматизмом финала он произвёл на меня неизгладимое впечатление. В основу положены реальные события. Вообще, у Левита-Броуна главный герой – всегда он сам, его обстоятельства, размышления, его страсти, иногда драматически прорывающиеся, иногда подавленные. Вся его словесность развивается в жанре autofiction. Такова форма существования Б. Левита-Броуна в литературе, бесконечный процесс рефлексии и самопознания, пространство общения с самим собой и читателем. Его поэзия, как всякая поэзия (исключая, может быть, только «агитаторов, горланов-главарей») – заведомый autofiction, где лирический герой – сам поэт. А проза Левита-Броуна – невыдуманные эпизоды собственной жизни, превращающиеся в романы. Термин autofiction, предложенный французским писателем Сержем Дубровски, точно схватывает особенность творческого метода Бориса Левита-Броуна. По сути, это «вымысел абсолютно достоверных событий и фактов». В отличие от мемуаров autofiction даёт свободу выбора: писать от первого лица или скрыться за рассказчиком, изменить имена героев или оставить как есть, сказать всё или что-то недоговорить.

Все наши с ним беседы о творчестве неизменно касаются ключевого обстоятельства: творить невозможно без Любви. Мой собеседник убеждён: в современном мире женщины, раздавленные мужской примитивностью, бьют мужчин их же оружием. Они уже научились исконно мужскому потребительскому отношению, овладели техникой «любить» без любви, причём не явно на продажу, а скрытно, имитируя любовь. Сегодня мужчине, чтобы понять переживания женщины, нужно либо обладать большим опытом, либо найти и раскрыть в себе некоторую долю женственности.

* * *

Помню, что в 2005 году, когда я впервые брала интервью у Бориса в связи с вышедшим в Италии альбомом его графики «Homo Erotikus», меня поразило его замечание: «Всё, что я делаю, я делаю для себя и оставляю России». Понимаете?! Чистокровный еврей из колена Левия, покинувший Советский Союз в конце восьмидесятых, свободно владеющий пятью языками, живущий в Европе, всё своё творчество посвятил России! Так пора уже и России отдать должное художнику, безоговорочно преданному ей и её культуре, продолжателю традиций великих русских поэтов и писателей, философов-гуманистов. Пора услышать автора, чьё творчество должно изучаться студентами-филологами и литературоведами и быть примером художественно дерзкого и в то же время бесконечно бережного отношения к русскому языку, действительно великому и действительно могучему, но беззащитному перед кошмарами «новояза».

Много лет назад в рассказе «Евангелист Антоний», позднее вошедшем в книгу об Антони Гауди, Левит-Броун признавался: «Не умею я сочинять! Я и пишу только о себе именно потому, что сочинять не умею. Только о себе… да и то всё больше – чего не знаю. Не знаю, и узнаю из написанного». Честно! Так же честно в одном из интервью (журнал «Популярная психология», 2010) он без кокетства и ложной скромности объявил: «Я интересен. Такого не то что один раз в жизни встретишь, а и за несколько жизней встретить – счастье».

* * *

Итак, дорогие читатели, как вы поняли, Борис Левит-Броун – личность категорически неординарная. И всё его творчество – гимн Любви. Неординарен, впрочем, и сам гимн. Он преображался с течением времени, изменялся от романа к роману. В нём нарастали эротические интонации, хотя они отчётливо слышны уже в раннем творчестве.

Моя попытка показать масштаб этого гениального человека едва ли могла рассчитывать на полный успех, потому что невозможно объять необъятное. Употребить по отношению к нему слово «гений» – не сказать ничего, то есть сказать надо, но исчерпать личность невозможно. Прав критик Денис Ступников, определивший Бориса Левита-Броуна как творца возрожденческого типа, который «подобно Леонардо да Винчи гармонизировал и синхронизировал в себе самые разнообразные креативные устремления, не возведя в абсолют ни одно из них», а исследователь творчества Левита-Броуна профессор философии Василий Шубин в одной из статей признаёт, что в русской культуре последней четверти XX – первых десятилетий XXI века вряд ли удастся найти ещё одну творческую личность такого масштаба, как Борис Левит-Броун. Действительно, я не припомню другого одарённого человека, от которого русская литература получила бы одновременно такое поэтическое наследие, как книга избранных стихов «Прямая речь», и такую разноплановую прозу, как «Антонио Гауди – зодчий храма» и «Человек со свойствами»; русская религиозно-философская мысль – труд невероятной глубины «Зло и Спасение», а русское изобразительное искусство – своеобразную художественную графику «Homo Erotikus».

Книга бесед с Борисом Левитом-Броуном, как и всё его творчество, не для массового, а для думающего читателя. Она про то, как живёт и чем дышит художник, поэт, писатель, мыслитель с обострённым ощущением кризисного состояния духовности в современном мире. От великого русского мыслителя Николая Бердяева Борис Левит-Броун наследует идею спасительности творчества. По убеждению Бориса, сочинительство есть своего рода духовное монашество, схима, посвящение. Отважиться на творчество, – говорит Борис Левит-Броун, – это, в глубочайшем духовном аспекте, значит отважиться на тяжкое признание непреодолимости одиночества в этом мире, решиться выражать сущность того, чем мы не можем обладать.

Василий Шубин, много лет наблюдающий за творчеством Бориса Левита-Броуна, считает его духовно беспокойным и многогранно одарённым человеком, «личность которого немало значит для русской художественной и мыслительной культуры».

Буду счастлива, если по прочтении беседу читателей возникнет желание прочитать прозу и стихи нашего современника, которого Россия, увы, недооценила как творческую личность и обрекла на эмиграцию. Его поэзия и проза чрезвычайно актуальны, они тревожат чувства, заставляют думать о состоянии души, об отношениях между мужчиной и женщиной, возвращают к эстетике романтизма. А ведь романтизм с его героической серьёзностью, столь присущей духу произведений Бориса Левита-Броуна, может стать спасением не только для людей, чувствующих искусство, но и, как справедливо заметил профессор Василий Шубин, для самого искусства, «задыхающегося в миазмах антихудожественности нашей рыночной эпохи».

Надеюсь, что в моих беседах мне удалось отразить редкостную творческую многосторонность этого человека, явно поцелованного Богом. Очень помогли современные технологии. Мы использовали QR-коды, по которым можно перейти к непосредственному прослушиванию и просмотру материалов и тем самым получить возможность достичь максимальной наглядности творческого диапазона моего визави, раскрыть его артистические перевоплощения.

Борис – удивительный собеседник. Наши беседы – это подарок судьбы, о котором может мечтать любой филолог и литературный критик, чья жизнь не совпала с золотым веком русской культуры. За мной, читатель! Уверена, вас ждут открытия невероятной глубины.

Елена Федорчук

Июль 2024 года

2005 год

Беседа 1
«Homo Erotikus» и гомо сапиенс

Мы сидим с ним друг против друга и молчим. Собственно, я молчу, потому что в растерянности не знаю, с чего начать. У меня на коленях только что долистанный до конца альбом – книга с тревожно-предупреждающим заглавием «Homo Erotikus».

Свои чувства я не могу выразить однозначно. Они противоречивы. Нелепая какая-то ситуация, но я действительно не могу определить, чего во мне больше – восторга или шока. Передо мной не просто ещё один альбом эротической графики, а книга шедевров, представляющая притягательно-отталкивающую смесь изящества и разнузданности, одиозных идей и блистательных воплощений. Одно мне совершенно ясно: ничего подобного я в жизни не видела. Эстетику этой книги можно критиковать с любых позиций – бесполезно. Она слишком убедительна. Нравственность этой графики можно оправдывать любыми способами – бесполезно. Она безнравственна. Здесь артистическая ирония не победила алчную животность, но и похоть плоти не превозмогла художественности. Это – Борис Левит-Броун, лёгкий и ироничный, разнузданный и похотливый, откровенный и мистифицирующий, даже порой романтический вопреки избранной теме. Борис Левит-Броун – единоличный автор рисунков и идеи Homo Erotikus, воплотившейся в спроектированной им самим книге графики под тем же заглавием. Наверно, правильнее было бы называть это альбомом, но он настолько целен и логичен в последовательности частей, что невольно думаешь о нём как о книге. «Homo Erotikus» издан в Италии ограниченным тиражом. Выполнена книга роскошно. И, честно говоря, мне хочется задать автору всего два вопроса: «Как вы дерзнули решиться на такое?» и «Где можно купить „Homo Erotikus“?». Но интервью есть интервью, и я приступаю к вопросам.

Ел. Ф.: Поскольку это наша первая встреча, начну с общего. Давно, Борис, вы на Западе?

Б. Л-Б.: Дайте подумать… уехал я в 1989-м – сейчас 2005-й. Ого, уже без малого семнадцать лет.

Ел. Ф.: Ну и как?

Б. Л-Б.: Свобода.

Ел. Ф.: Это надо понимать в хорошем или дурном смысле?

Б. Л-Б.: Это никак нельзя понимать. Это свобода, свобода и всё!

Ел. Ф.: Вам удалось осуществить ваш замысел. Вы издали эту замечательную и жутковатую книгу. Значит, видимо, больше хорошо, чем плохо?

Б. Л-Б.: Я издал книгу, и я мог не издавать книгу. Ничто не дрогнуло и не дрогнет в том мире, где я создал мой «Homo Erotikus». Там вообще уже ничего не дрогнет ни по какому культурному поводу. Культурное событие на Западе – не событие, если его не раскрутили индустриально.

Ел. Ф.: Индустриально?

Б. Л-Б.: Да. Только индустриализация объекта способна сделать из него заметное явление. Это реклама и всевозможная пропаганда, стоящая немалых денег. А иначе это просто твоя частная инициатива. У меня не было денег даже на издание, если б добрые люди не помогли.

Ел. Ф.: Так зачем же вы тогда пустились в такое трудное и дорогостоящее дело?

Б. Л-Б.: Всё, что я делаю, я делаю для себя и оставляю России.

Ел. Ф.: Это ваш ответ на мой вопрос?

Б. Л-Б.: Да!

Ел. Ф.: Ну ладно, примем этот ответ вопреки его некоторой противоречивости. А как вы вообще начали рисовать? Когда и как? Вы ведь поэт, писатель. Мне вас так отрекомендовали, а…

Б. Л-Б.: А я возьми да и окажись pieno di sorprese, да?

Ел. Ф.: Сорпрезе – это сюрприз? Правильно?

Б. Л-Б.: Правильно, Леночка. По-итальянски «pieno di sorprese» означает «полон сюрпризов», и сюрпризов досадных.

Ел. Ф.: Досадных?..

Б. Л-Б.: Думаю, да, потому что если не интересоваться тем, что интересует меня, то разбираться со мной – дело долгое и нудное.

Ел. Ф.: Нудное? Да ладно, Борис! Судя по альбому, который я держу в руках, разбираться с вами если и трудно, то наверняка интересно.

Б. Л-Б.: Так получилось, что стал я писателем, а рисовать начал гораздо раньше, чем писать. Как? Да очень просто. Схватил неимоверной толщины цанговый карандаш с угольным грифелем, поставил на стул первый попавшийся под руку кусок картона размером примерно 70 на 50 см и изобразил себя с дико выпученными глазами.

Ел. Ф.: А зачем такой большой? He проще было на листе?

Б. Л-Б.: Нет, не проще! Мне требовался размер. Это была декларация… как выкрик, как объявление о том, что во мне совершился акт сознания. Это был своеобразный юношеский coming out, не имевший, понятное дело, никакого отношения к сексу. Он должен был быть не только громкий по выражению, но и впечатляющий по физическому размеру. Моя юность болела гигантоманией.

Ел. Ф.: Что, вот просто так схватили и изобразили? Но так же не бывает.

Б. Л-Б.: Может быть, и бывает. Но не в моём случае. Я с детства ковырял карандашиком. Считалось, что у меня способности к рисованию. Но никакой системы не было. В художественную студию я так же отказался ходить, как заниматься на фортепьяно. Любым попыткам ввести меня в какую-нибудь систему я выписывал отказной билет. Я в жизни много и честно ленился, а делал только то, что хотел, что напирало изнутри и получалось снаружи. Это непоправимо, это характер.

Ел. Ф.: Но всё-таки почему вы изобразили себя и почему с выпученными глазами? Что вас так испугало или потрясло вдруг?

Б. Л-Б.: Вот именно, потрясло! Не вдруг, Леночка… совсем не вдруг. Я вернулся домой с фильма «Лебедев против Лебедева», который тогда только вышел в прокат. В этом фильме впервые на киноэкране советский молодой человек, физик, – талантливый, но бесхарактерный, погрязший в самоедстве и слабодушии, – беседует с собственным отражением в зеркале. И ключевая мысль его персонального демона из Зазеркалья в том, что быть безвольным удобней, чем быть упрямым, что огорчаться, обижаться на жизнь за то, что тебе не дают делать дело, проще и легче, а главное, комфортней для совести, чем это дело всё-та-ки делать. Я вышел из кинотеатра глубоко потрясённый. Это был 1966 год, мне было без малого шестнадцать, я ещё ничего не успел ни начать, ни бросить. Мне не на что было жаловаться, не на кого обижаться. Мне вроде бы ещё не за что было себя корить. Но издёвку зазеркального персонажа я почему-то принял на свой счёт, принял как удар, как толчок. И всё понял.

Ел. Ф.: Что вы поняли?

Б. Л-Б.: Я понял, что надо проснуться и что-то делать. Срочно. Прямо сейчас. Не завтра, не когда-нибудь потом… немедленно! Надо искать способ себя выразить, потому что хоть и шестнадцать, а страсти внутри кипят нешуточные и совершенно взрослые. Это был момент пробуждения. Так как умереть от скромности мне всё равно не грозит, скажу прямо: фильм «Лебедев против Лебедева» надо было бы снять даже только для одного меня, хотя, думаю, он не только меня разбудил.

Ел. Ф.: Страсти взрослые? Но ведь ваше юношеское рисование не было эротическим!

Б. Л-Б.: Конечно нет. Я был очень застенчивый мальчик, но никого не пригласил бы в те времена заглянуть за стену этой застенчивости. Пардон, непреднамеренный каламбур получился.

Ел. Ф.: И что ж такое страшное таилось во внутреннем мире застенчивого мальчика?

Б. Л-Б.: Да ничего, как я теперь понимаю, страшного. Просто там внутри уже рождался Homo erotikus.

Ел. Ф.: Уже тогда? И вы в шестнадцать лет…

Б. Л-Б.: Ну конечно же нет. Я вообще не связывал тогда напрямую мою юношескую агрессивность с кипением сексуальных страстей. Тому, что я когда-нибудь назову Homo Erotikus, ещё долго было расти. Ещё много лет отделяло меня от прямого художественного воплощения моих желаний, но монстр жадной похоти уже начинал метаться в груди. Так что самовыражение было неотложной потребностью. Оно рвалось изнутри и звало обратно внутрь. Вот почему первое, что я изобразил в общеюношеском воспалении моих шестнадцати лет, было моё собственное лицо. Я был сам себе моделью и ближайшим поводом к самовыражению. Этот дикий «автопортрет» был и программой и приговором вечно глядеть в себя, вечно разверзать перипетии своих внутренних проблем и неустройств. Тайная жизнь вырывалась на бумагу сначала дикой агрессией, потом фантастикой и экзальтированной символикой. Мои юношеские рисунки были экзотичны, сюрреалистичны, экспрессионистичны, но, в сущности, очень просты – кипящая смесь бешенства, ярости, боли и отчаяния. Я делал мои «картины» (я так называл мои рисунки) на листах в полтора раза больших, чем первый мой «автопортрет». В этих огромных листах и картонах подавало голос то, что болело, что требовало немедленно выплеска. Мое изобразительное искусство преследовало почти исключительно цели выражения.

Ел. Ф.: А что болело-то? Что вам так не терпелось выразить?

Б. Л-Б.: Неприятие надвигающейся жизни, агрессию и даже ненависть к миру.

Ел. Ф.: Неприятие жизни? Ненависть к миру? В неполные шестнадцать лет?

Б. Л-Б.: Представьте, да! Я очень рано почувствовал бессмыслицу жизни, её безжалостную грубость и тупое равнодушие. Я осознал… да нет, не осознал, ощутил, что мне и моей внутренней жизни мир будет враждебен. А тут ещё терзания первых сильных и, увы, уже понятных страстей. Выразить их прямо я тогда и помыслить не мог, не то воспитание. Но они клокотали во мне, обжигали изнутри, подстёгивали фантазию, заставляли искать какие-то драматические образы и сюжеты. Сексуальность не смела себя декларировать. Её место заполняла агрессия. Подростки на грани юности часто агрессивны. Они таскают девочек за косы, дерутся. Но моему внутреннему монстру всё это было не нужно… всё это было уже для меня детством.

Ел. Ф.: Боюсь спросить, а что же вам было нужно?

Б. Л-Б.: Не бойтесь спрашивать, Леночка! Как говорится, nothing special! Мне были нужны не косички одноклассниц, а взрослые тела моих учительниц. Их, чьи образы, чья зрелая плоть волновала меня, было две, и мысли о них сводили с ума… ладно, что теперь вспоминать. Вернёмся к моим юношеским рисункам. Начиная с «автопортрета», рисование на огромных листах бумаги и картона стало моей повседневностью на два с лишним года. Я в эти листы уходил, как в мой персональный тайный мир. Умения не было, навыки рисования приобретались по мере рисования.

Эстетика была случайная. Не задумываясь, я брал всё, что знал, что к тому времени успел увидеть из мира искусств и с чем мог справиться мой неумелый карандаш. Эстетическое чувство отдавало команды, над которыми я не рефлектировал, просто исполнял в погоне за выразительностью. Это была трудная борьба с дилетантизмом. Помогало всё: Альбрехт Дюрер, Сальвадор Дали, древние фрески киевского храма Софии. Помогали даже укоренившиеся страхи – например, с детства преследовавший меня страх летучих мышей. Надо было как-то умудриться суметь то, чего я не умел – воссоздать образы, теснившие воображение, выплеснуть эмоции, которые накаляли мои нервы.

Я не давал названий моим рисункам-картинам, я даже не задумывал образы. Я садился перед чистым листом, наколотым на дощатый «мольберт» обыкновенными канцелярскими кнопками, и начинал рисовать. Что? Что-то… «не знаю что». Потом уставал и прятал «мольберт» с наколотым листом за шкаф. Спустя какое-то время вновь доставал и продолжал рисовать «не знаю что», пока из этого «не знаю что» не начинало проступать что-то. Первые проблески проступания возбуждали фантазию, будили ассоциации, подсказывали мне путь, и дальше уже работалось веселей и сознательней. На это ушли юношеские годы. Впрочем, профессионалом я так и не стал. Способности, видимо, всё-таки были, поскольку результат есть.

Ел. Ф.: Когда же возникла эротика как тема?

Б. Л-Б.: Первые эротические рисунки появились в письмах к жене из армии. Собственно, это было одно сплошное ежедневное письмо длиной в два года. Армия безжалостно оторвала меня, тогда уже двадцатитрёхлетнего, от радостей молодого супружества. Жизнь скомандовала разлуку тел, и я силился обмануть её рисованием желанного и невозможного.

О тех рисунках нельзя говорить как о произведениях искусства. Их и вспоминать неловко, не то что обсуждать или, тем более, показывать. Это была одержимость. Добропорядочные люди назвали бы это сатанизмом, хотя я ничего сатанического в моих рисунках не нахожу. Либо пришлось бы признать сатанизмом всё то, что мужчина в сексуальном смысле хочет от женщины. Ну, да что об этом… давно дело было. Семидесятые – преданье старины глубокой.

Ел. Ф.: И что же дальше?

Б. Л-Б.: Дальше наступил конец армейской муки. Начались годы нормального человеческого счастья, то есть правильно расчерченного «быта» в ограниченных кубиках советской коммуналки. Разлука тел кончилась, желанное сделалось возможным. Эротическое рисование, как проблема компенсации, отпало.

Ел. Ф.: Но книга «Homo Erotikus» всё же возникла?

Б. Л-Б.: Это уже совсем иное. Тут дело зрелое и художественное. Изредка я возвращался к эротическому рисованию ещё в советские годы, но по-настоящему оно сложилось уже в годы эмиграции. Шок перехода из игрушечного мира застрахованной советской урезанности в мир равнодушной и опасной свободы был ужасен. Я надеялся найти культурную Европу, а нашёл Европу цивилизации. В недрах механизма этой цивилизации без труда просматривалась эротическая ось. Открывшийся передо мной мир был грубо фаллоцентричен, демонстративно озабочен, и озабоченностью своей он отменно торговал. Сначала мне сделалось жутко, потом – смешно, а потом я начал рисовать. И это снова была эротика, хотя уже отнюдь не компенсаторного свойства. Ни по размерам, ни по стилю это не напоминало ранние работы. Никаких громадных листов и картонов. Я рисовал в блокнотах формата А4 и А5, самое большее – АЗ. Рисовал тонким свинцовым карандашом, а больше – рапидографом. Тут уже преобладало эстетическое, тут возникали образы не только и даже уже не столько моей сексуальной одержимости, сколько фанатической фиксации всего окружающего мира на плотском эротизме.