Сестра брату своему (Софья Алексеевна, Россия)

Бывавшие при русском дворе и видевшие царевну Софью иноземцы косоротились: толста – поперек себя шире, неуклюжа, шея-де не длинна… Но так ведь только гусыне нужна длинная шея, а у девицы она должна быть бела, и нежна, и гладка, и полна. Именно такой шеей, белой и душистой, обладала Софья. У них, у иноземцев, все в башке перекорежено, глаза наперекосяк поставлены, мозги набекрень. Что и говорить – ребра у Софьи на чужестранный манер не торчали, она со всех сторон была гладка и округла, словно… словно зимородок, разноцветный, сероглазый зимородок, который сидит на веточке и вертит головой, дивясь чудесам Божьего мира. Птичку всегда хочется взять в ладони и осторожно подышать на его теплую головушку, словно на голову ребенка.

Так думал монах Сильвестр Медведев, звездочтец при дворе царя Алексея Михайловича, потом – Федора Алексеевича. Он жалел царевну, хоть на чужой слух это и звучало небось чудно€ и дико: да кто ж ты таков, чтоб жалеть царскую дочку?! А вот было-таки за что, не сомневался Сильвестр.

Ой, нет, невеселая участь – родиться русской царевной, обреченной волею рока на медленное, унылое умирание в тоске теремной! Сильвестр слышал, будто царевны иноземные, зовомые королевнами, как-то умудряются свою судьбу устраивать. То есть, конечно, отцы их, короли, заботятся, чтоб дочки не отцветали пустоцветами. Но им, чужестранцам, проще, размышлял Сильвестр. Ведь молодые королевичи в тех краях все как на подбор латинской веры, то есть религия не стоит преградою на пути бракосочетаний между правителями разноплеменных и разноязыких государств. Французская королевна, к примеру, вполне может выйти за англичанина, или немца, или вовсе за испанца какого-нибудь – и ничем не погрешит супротив веры своих отцов и их латинского Бога. А у нас, в России? Свята вера православная, да вот какая беда: мало стран, где ее исповедуют. Россия окружена сонмищем земель латинских либо лютерских, а правила государей суровы: нипочем не должна русская девица веру свою менять ради замужества с иноземцем! Именно для них, чужестранных царевичей и королевичей, переход в православие ставился всенепременным условием.

Сильвестру это казалось порядочной дичью и несправедливостью. Ведь как раз дело жены – переходить в мужнину веру, а не наоборот. Сказано же святыми словами Божьими: остави отца и мать своих и дом свой и прилепися к мужу своему! Сильвестр был сведущ в науке, называемой гиштория, а потому знал и о Елене Ивановне, дочери великого князя Ивана III, выданной за литовского короля Александра и снискавшей несчастье себе и своему мужу единственно из-за требований отца ни в коем случае не менять веру; знал он и о Ксении Годуновой, страдалице не столь уж давних времен, в женихи коей доставались лишь какие-то распущенные либо хилые отростки иноземных древ, ибо лишь они согласны были на переход в православие.

Да зачем заглядывать ради примеров в дальние времена? Все во дворце знали печальную историю царевны Ирины, сестры покойного Алексея Михайловича и тетушки нынешней правительницы Софьи. Михаил Федорович, отец ее, ради усиления связей России с иным миром, решил выдать дочь замуж за иностранного царевича. В это время в России оказался Вальдемар, сын датского короля Христиана IV и его морганатической супруги графини Монк. Он понравился царю, и скоро в Данию отправились послы с предложением женить Вальдемара на Ирине. Михаил Федорович обещал дать ему свободу выбора веры, но обещание оказалось лишь приманкой. Стоило королевичу со свитой водвориться в Кремле, как патриарх Иосиф приступил к нему с требованиями перейти в православие. Вальдемар противился всеми силами, несмотря на расписываемые ему достоинства и прелести царевны Ирины. Он готов был расторгнуть соглашение и вернуться домой – его не отпускали. Только внезапная смерть Михаила Федоровича спасла его… и лишила Ирину возможности выйти замуж. Так она по сю пору и пребывает старой девой, затворницей в своем тереме (сестры Алексея Михайловича вели себя куда более строго, чем его дочери!).

Самой большой дурью во всей это дурацкой и печальной истории казалось Сильвестру то, что Вальдемар так ни разу и не увидел своей невесты! Ну да, это ж с ума сойти: позволить чужому мужчине увидать царевну! Мол, только после свадьбы, только взойдя к ней на ложе! А может, там окажется чудище-каркодил, о коем повествуют книги «Изумруд» или «Пчела», образцы византийской литературы, переводимые на Руси. А между тем царевна Ирина на чудище-каркодила нисколечко не походила, она была просто-таки красавица, и, может статься, погляди на нее королевич Вальдемар, все могло бы устроиться иначе…

Да, пытай, не пытай светила небесные, днем ли, ночью ли, а все равно никогда не угадаешь, как все в жизни сложится, подумал Сильвестр, который был порядочным философом и фаталистом. Вот не помер бы в одночасье государь Алексей Михайлович, не оставил бы он после себя непутевого, нездорового, неумного сына Федора, который никоим образом не мог быть строгим оком царству своему и за коим самим был нужен глаз да глаз, – может статься, и судьба Софьи сложилась бы по-другому.

Недолгое свое царствование Федор Алексеевич (только шесть лет пробыл он на престоле) почти все провел в постели. Взошедший на престол пятнадцатилетний юноша, более напоминающий слабого мальчика, беспрестанно цеплялся за руку своего воспитателя Симеона Полоцкого. Полоцкий был также и учителем Сильвестра Медведева (благодаря этому знакомству последний и попал во дворец). Могучий духом и телом наставник, чудилось, вселял в своего воспитанника новые жизненные силы, а его причудливый взгляд на мир безмерно веселил и ободрял Федора. Симеон представлял себе мир в виде книги, а составные части сего мира – как бы листами оной книги, строками, словами, литерами:

 
Мир сей преукрашенный – книга есть велика^[1],
кою словом написал всяческих владыка.
Пять листов препространных в ней ся обретают
и чудные письмена в себе заключают.
Первый лист есть небо, на нем же – светила,
их, словно письмена, Божия крепость положила.
Вторый лист – огнь стихийный под небом высоко,
в нем сего писания силу да зрит око.
Третий лист преширокий аер мощный звати,
на нем дождь, снег, облаки и птицы читати.
Четвертый лист – сонм водный в ней ся обретает,
в том животных множество обитает.
Последний лист есть земля с древесы, с травами,
с птицами и с животными, словно с письменами…
 

Когда в палатах государевых гремел мощный глас Симеона Полоцкого, Федор оживал, Сильвестр трепетал от восторга, а ближние царевы бояре испуганно взирали из-под своих тафей, высоких боярских шапок из дорогого меха, на разошедшегося архиерея, чая одного: оказаться от него как можно дальше. И только царевна Софья желала быть к Симеону как можно ближе. Она, словно растение, лишенное воды, впитывала каждое изречение, восхищалась причудливостью его словес, так отличающихся от привычных, коими изъяснялся дворец, замирала от остроты его мыслей. И ей совершенно наплевать было на то, какими глазами глядят на нее бояре, приверженцы теремных нравов. А те ясно что себе думали: девятнадцатилетняя девица, кое место за пяльцами, явилась в общество мужчин, среди которых есть и неженатые, да сидит с ними. И ладно бы молчала – осмеливается слово поперек молвить. Да еще и не одно! Стрекочет, что сорока, и не уймешь ее…

Между прочим, Сильвестр знал, что Софья – великая мастерица вышивать. Ковер ее работы лежал в покоях покойного царя, который восхищался искусством дочери. А что касается «сорочьего стрекота», то ни одного слова не было ею молвлено зря – каждое изобличало глубокий, самостоятельный ум и не просто жажду знаний – ненасытимую алчность их.

Когда Сильвестр смотрел на Софью, ему чудилось, он зрит воочию одно из величайших чудес Творца: сухое семечко падает в землю и, питаемое ее соками и живительной влагой, стекаемой с небес, превращается в росток, а затем, постепенно, – в стройное яблоневое древо, покрытое зеленой листвой и нежными бело-розовыми цветами. Но, воображая ее цветущей яблоней, Сильвестр думал не только о пробуждении ее ума, – он думал и о расцвете ее красоты…

Он знал Софью с юных лет, но недолго заблуждался, считая ее ребенком. А впрочем, в ней жило детское любопытство к жизни, ей всё нужно было узнать, и точно так же, как основы древних языков, она захотела узнать основы древнего искусства любви. Обучил ее ему все тот же Сильвестр.

Софья оказалась страстной, неуемной, горячей, порывистой, ненасытной. Шальная девка, а не царевна-затворница! Верно говорят: клобук не делает монаха. Сильвестр монахом был только по наименованию, а потому почти сразу, после двух или трех ночей, проведенных в Софьиной постели, понял: сей нежный зимородок спорхнет с его ладони в самое скорое время, ибо Софье нужен был кто-то, кто превосходил бы ее не только числом прочитанных книг, как Сильвестр. Она ведь и сама прочла сих книг немало и даже была искусна в сложении словес, писала пиесы о святых Екатерине и Пульхерии для домашних театров… Ей нужен был не монах беспутный, а человек, которым она могла бы восхищаться – достойный ее по происхождению, по уму, схожий с ней по взглядам на мир. И могущий впоследствии разделить с нею власть над этим миром…

О да, она мечтала о власти! Царевна, перед которой закрыты все дороги, кроме монастырской, мечтала пройти по любой из закрытых – только не по той, куда толкала ее неминучая участь. Однако Софья и впрямь была умна. Она ждала своего мужчину не только для того, чтобы полюбить его и предаться ему душой – свободно, вопреки теремным узаконениям. Она мечтала обрести человека, который станет проводником ее к власти. К престолу, который исстари на Руси должен был принадлежать только мужчинам.

И Софье показалось, что она нашла такого человека в лице князя Василия Васильевича Голицына.

Придворной жизни он не был чужд: молодые годы свои провел близ Алексея Михайловича в званиях стольника, чашника, государева возницы и главного стольника. Сделавшись боярином, Голицын по особому приказу Тишайшего отправился в Украйну, чтобы принять меры для охраны ее рубежей от набегов турок и татар. Он участвовал в Чигиринских походах, окончившихся, правда, неудачею для него как для полководца, и сумел верно разгадать главную беду русского войска: местничество. Местничество – старинный обычай считаться заслугами предков и занимать должности по этому, а не по заслугам своим: чей отец либо дед занимал высшую должность, того потомок считал и себя выше родом и не подчинялся по службе тому, у кого предки занимали низшие места. Всяк воевал и сражался сообразно своей родовой спеси, ни больше, ни меньше! Пережив горечь поражений, Голицын вернулся в Москву и приступил к молодому царю Федору с настоянием уничтожить местничество. Он был готов к сопротивлению бояр, ибо знал, как глубоко укоренены старинные обычаи, и немало удивился, когда хворый, вялый, слабовольный царь не оперся на мощные плечи родовитого боярства, а склонился на сторону князя с его непонятными и, очень может быть, опасными новациями. Но вскоре Голицын сообразил, что поддержкой царя он всецело обязан царевне Софье.

Князь Василий Васильевич был красавец, влюбленный в свою красоту. И он умел холить и лелеять ее даже в военных походах, и даже если не было воды напиться и умыться, то уж подбрить русую бородку, красиво обливавшую щеки, он не забывал, пусть даже бриться приходилось лезвием казацкой сабли. И в женщинах он превыше всего ценил красоту. Жена его, княгиня Евдокия, была хороша, словно белая лебедушка. И, подобно многим мужчинам, князь Василий пребывал в приятном заблуждении, что глупость только прибавляет прелести женщине. Но вдруг оказалось, что его взяла в плен не столько красота спокойной павы, сколько острота женского ума, живость речи, насмешливый тон, спокойная мудрость и счастливое умение взглянуть на жизнь с разных сторон, подметить, что в ней есть плохого и хорошего, печального и веселого, достойного презрения и уважения. Ему почудилось, что маленькая, кругленькая царевна не снизу вверх на него смотрит своими яркими, живыми глазами, а держит его на ладони, словно игрушку, поворачивает так и этак – и от ее взгляда никуда не спрячешься.

Она была умна не женским умом… А впрочем, что такое ум мужской? Чем он хуже или лучше женского? Опять же – и среди мужчин отыщешь множество людей неразумных. Софья была и разумна, и умна. Она обладала редкостной способностью не только видеть каждого человека насквозь, но и всякое жизненное явление проницать – предвидеть, что из сего явления, какие последствия могут произойти. Причем последствия те она умела высчитывать так же быстро, как делила, слагала, умножала либо вычитала цифры. А способности арифметические у нее были удивительные, куда до нее «умникам»-боярам, женский ум презирающим. И какая у нее была блистательная память! Она легко запомнила и латынь, и греческий, она словно бы впивалась в тяжеловесное сплетение виршей и Симеона Полоцкого, и того же Сильвестра, с одного разу могла выучить любую роль для домашнего театра. И не только выучить, но и прочесть ее так, что слушателей слезой прошибало при стенаниях какой-нибудь там Эсфири:

 
Когда б любовь была наградой, как просто бы жилось на свете!
Она змеею незаметно вползет в нутро – и жалит сердце,
Сосет его и изгрызает, своим злодейством наслаждаясь.
Я от незримой, несказанной, необъяснимой боли корчусь,
Змею-любовь изгнать не в силах… Иль просто не хочу изгнать?…
 

Такой ум, такие способности, обнаружься они у мужчины, называли бы государственными. А в женщине они казались ненужными, пугающими…