Лукавый взор

Сумской гусарский полк, который причинил немалый урон французским егерям, был уже крепко потрепан, понес многие потери и не отказался от вступления в его ряды человека, имя которого было чуть ли не каждому известно в этих краях: Якова Державина. Полковник Делянов, который принял командование над Сумскими гусарами после того, как был тяжело ранен их прежний командир, полковник Канчиелов, тоже слышал о знаменитом фехтовальщике Державине. Вместе с отцом приняли и сына, который немедленно показал себя в бою.

Было ли Ваньке страшно?.. Как же иначе! Он еще не бывал в битвах и не мог составить себе о них сколько-нибудь ясного представления. Ему казалось, что все сходящиеся должны непременно погибнуть, что каждое ядро или каждая пуля непременно убьет или ранит человека, а потому сомневался, что и ему, и отцу удастся уцелеть. При взгляде на солдат, которые, казалось, с нетерпением ожидали боя, а значит, смерти, он чувствовал себя самым последним трусом. Но совсем уже скоро Ванька на собственном опыте постиг, сколько правды крылось в суровых, даже беспощадных словах отца, сказанных накануне сигнала трубы, зовущей на битву: «Не бойся смерти, сын. Страх тревожит сердце молодого солдата только до вступления в сражение, когда еще внимание его на свободе занято воображаемыми или зримыми ужасами смерти, этой трагедии, которую разыгрывают перед ним другие, производя на него тягостное впечатление; но когда он вступил в битву, страх заглушается ожесточением. Солдат, жертвуя тогда собой, делается сам действующим лицом, и смерть перестает пугать его: сердце пылает, он презирает опасность и делается как будто бесчувственным. Тут человек как бы выходит из сферы обыкновенного существования своего: и тело его, и душа исполняются необычайных, порою сверхъестественных сил!»

Всю эту теорию Ванька Державин постиг на практике в своем первом бою, а потом не единожды проверял.

Позднее Державины в составе своего полка при Бородине сражались у Багратионовых флешей и у батареи Раевского против Сен-Жерменских кирасир. Потери с обеих сторон были огромны, из Сумских гусар мало кто остался невредим. Полковник Делянов был тяжело ранен и вскоре умер. Яков Васильевич Державин остался лежать на Бородинском поле среди крепко изрубленных французов. Там его и похоронили вскоре в одной из многочисленных братских могил. Раненого Державина-младшего (его уже никто не называл Ванькой – звали Иваном или даже Иваном Яковлевичем, с особым уважением) без сознания увезли в походный госпиталь. Хотели было отправить в Москву, однако он вскоре пришел в себя и наотрез отказался туда ехать, да и слава богу, не то попал бы к французам, которые вошли в российскую столицу почти через две недели после достославной битвы.

Начался сентябрь. Наполеон обосновался в российской столице. Наши войска стояли на месте, выжидая.

Раненая нога Ивана Державина заживала плохо: жар не спадал. Хирург, главный лекарь госпиталя, грозил неминучим антоновым огнем, твердил про необходимую ампутацию, но юноша не соглашался, хоть и горел в жару, а ногу словно бы черти когтями рвали и шел от нее дурной дух гниения.

– Умереть хочешь? – наконец, не выдержав, вызверился хирург. – Завтра прикажу связать тебя и сделаю, что дóлжно! Понял?

И ушел.

Настала ночь. Иван не спал: то к смерти готовился, то пытался представить свою новую жизнь – бесславную, с деревяшкой вместо быстрой, сильной и проворной ноги, – стискивал зубы, утирал слезы, а когда одолел его сон, явился к нему незнакомец с усталым, изможденным лицом, голубыми глазами и русыми волосами. Лоб его почему-то был перевязан черной лентой.

– Не узнал меня? – спросил он.

– Нет, – шепнул Иван. – А вы кто?

– Дмитрий Видов, – назвался этот человек. Голос его звучал словно бы издалека и отдавался эхом. – Помнишь, ты крест на моей могиле поправлял да дерном ее обкладывал? Спасибо тебе за это.

Иван похолодел так, что потянул на себя кожух, которым положено было укрываться, да только он, от жара маясь, кожушок этот то и дело сбрасывал. И вдруг осознал, отчего озяб: да ведь от ночного гостя веет мертвенной стужей! Уж не простая ли это черная лента, а венчик, которым перевязывают лоб покойнику?..

– Не бойся, – сказал Дмитрий Видов. – Ты не умрешь и ноги не лишишься. Утром жар схлынет, рана твоя заживет, ногу сохранишь.

– От-тккуд-д вы знает-те? – простучал зубами Иван.

– Мне обещано было, – ответил гость.

– Кем? – удивился Иван.

Дмитрий Видов промолчал, только значительно повел глазами куда-то вверх.

– Вы за меня просили, что ли? – прошептал Иван, не понимая, а вернее, боясь понять, что значит этот взгляд. – Но почему?!

– Потому что ты мне душу облегчишь. Снимешь горькую боль, которая гнетет меня тяжелее могильной земли, на мой гроб насыпанной. Ты спасешь мою дочь, а она тебя спасет. Так меж вами и поведется… Я-то помочь никому не смогу. Ни дочке, ни Устиньке моей любимой. Боль и тоска угрызает, и это хуже адских мучений. Вот я и умолил, чтобы тебя сберегли. Отрадно было мне тебя видеть, когда ты на погост приходил. Может быть, заживись я на свете, у меня еще и сын родился бы. Хотел бы я такого сына, как ты! Ты человек добрый и храбрец… Так что не забывай моей просьбы. Не забывай. Клянись, что не забудешь!

– Не забуду, – кивнул Иван, окончательно переставая понимать, что происходит, во сне или наяву явился к нему человек с черным венчиком на лбу. – Но как ее зовут, вашу дочь? Где ее искать?

Дмитрий Видов слабо усмехнулся:

– Сама найдется. Ты только не оплошай!

Вдруг кто-то взял Ивана за руку, и юноша проснулся. Вместо Дмитрия Видова перед ним стоял тот самый хирург, который грозился поутру повлечь его на операционный стол связанным. При нем не было никаких веревок, а была только глиняная плошка со свечкой.

– Тебе холодно, что ли? – спросил главный лекарь с изумлением. – Гляжу, кожушок натянул…

– Холодно, – хлопнув глазами, согласился Иван.

– Жар спал, – удивленно покачал головой хирург, трогая его лоб. – Что за чудеса чудесные? А ну дай ногу гляну.

Он помог Ивану сесть и сунул в его руки плошку, а сам осторожно снял с раненой ноги повязки. Долго смотрел на рану, наклонился, понюхал ее, ощупал ногу вокруг – и наконец поднял на Ивана ошалелый взгляд:

– Может, мне кажется? Может, мерещится?

Несколько раз быстро перекрестился, еще раз оглядел рану и спросил:

– Ты именем какого Иоанна крещен?

– Предтечи. Родился в ночь на 25 мая – на обретение главы Крестителя^[28].

– Неисповедимы пути Господни, – сказал главный лекарь и перекрестился. – Предтеча Божьим промыслом усекновенную главу обрел, а ты – ногу. Молись за него денно и нощно.

Иван кивнул, но в своих благодарственных молитвах первым вспоминал все-таки святого Дмитрия Солунского, а уж потом – Иоанна Крестителя.

Он пошел на поправку так быстро, будто не гнил заживо добрых (то есть недобрых, конечно!) две недели. Главный лекарь признал, что ошибся, недооценил крепкий организм молодого гусара.

Иван собирался вернуться к своим однополчанам, однако не знал, сохранился ли полк Сумских гусар или его расформировали. Пока наводил справки, настал октябрь, и в первых же его числах пришла весть о том, что армия Наполеона выходит из Москвы. В это же время Иван узнал, что капитан Александр Никитич Сеславин, которого он помнил по отступлению от Витебска как адъютанта командующего 1-й армией генерала Барклая-де-Толли, начал собирать партизанский конный отряд, чтобы бить отступающего француза и с тылу, и с флангов, и в лоб маневренней и жесточе, чем регулярные войска, – собирал он этот отряд из остатков Сумских гусар, которые понесли огромные потери при Бородине. Именно разведка Сеславина сначала донесла о дне, когда Наполеон собирался покинуть Москву, а потом и уточнила путь, по которому отправились французы. Это была Старая Калужская дорога.

Привез весть сам Александр Никитич, явившийся в госпиталь навестить друзей-однополчан, а заодно и Ивана, потому что знал обоих Державиных: и отца, и сына. Сеславин был невысокий, но крепкий, широкоплечий, даже с виду сильный, словно Геркулес, с буйно-кудрявой, давно не стриженной головой и усами, которые он то и дело норовил подкрутить, да никак не удавалось, ибо они были короткими и жесткими.

Сеславин позвал Ивана в свой отряд, объяснив задачу:

– Наш супостат пошел на Калугу. Думает прорваться на Боровскую дорогу, выйти на юг России и там устроить себе зимние квартиры. А Кутузов хочет повернуть его на Старую Смоленскую дорогу. Пусть Наполеон валит отсюда тем же путем, которым пришел в Россию, теми же деревнями, которые выжег и вычистил. А мы станем его угрызать со всех сторон, гнать, не давая передышки, не позволяя свернуть на лесные затаенные тропы, не давая мародерам пограбить в тех деревнях и имениях, которые еще уцелели. Ну и, конечно, будем бить врага без пощады!

Конечно, на другой же день Иван присоединился к отряду Сеславина. В дальнейшем все вышло так, как пророчил командир партизанских соединений. Под Тарутином дорогу французам преградила русская армия. Французы, привыкшие к тому, что неприятель отступает, теперь были поражены неистовством нападения, приходили в ужас от ярости, увлекавшей вперед русских во время атак, и боевой дух захватчиков изрядно падал.

Наполеон попытался вильнуть на Новую Калужскую дорогу, однако Кутузов навязал ему бой под Малоярославцем, и в конце концов французам ничего не оставалось, как тащиться по Старой Смоленской дороге – навстречу неумолимо наступающей зиме.

Однако пока шумел осыпающейся листвой октябрь, леса еще не оголились – и конникам Сеславина было нетрудно близко подобраться к врагам, чтобы громить команды французских фуражиров или отставшие от обозов отряды. Поэт Василий Андреевич Жуковский в стихотворении «Певец во стане русских воинов» напишет:

 
Сеславин где ни пролетит
С крылатыми полками,
Там брошен в прах и меч, и щит
И устлан путь врагами!
 

Иван Державин был горд, что находился в составе этих крылатых полков!

Посол Российской империи
Париж, 1832 год

«Господин гусар Д., я знать, что вечер ближний один ваш друг знатный будет ходить в одна дом на Saint-Louis^[29]. Но кто-то хотеть он убивать, потому что он ненавидеть rogatywki и шарфы белый и красный. И эти люди хитрый намерены сделать будто виноваты французы, чтобы отомстить царь Россия. У ваш друг мертвый находить письмо к он, в письмо много слово плохой, злой про французы.

Эта письмо будет фальшивая. Люди хитрый хотеть война между la France и Россия. Они хотеть заставить la France воевать против Россия в страна, где комбатант^[30] носить rogatywkа. Письмо фальшивая писать контес полонез Стефани Заславска, она так себя называть, хотя фамилия другой, не знать мне. Она обитать в одинокая дом серая в ампас Vieux Puits о бок площадь Vosges, рядом улица Tournelles.

Господин гусар Д., я умолять вы давать этот письмо ваш друг. Он не хотеть исполнять приказ царь Россия ехать в Англетэр, но в момент может погибать. Уехать без медленно! Спешить! Но молчать в амбасад, что я написать! Никто не должен знать! Никто! ЛВ».

– Ох, какова интрига! – усмехнулся невысокий крепкий полуседой человек с выразительными черными глазами, оливковой кожей и благородными чертами лица. Отложив письмо, он подошел к жарко натопленному камину, и игра пламени заставила засверкать золотое шитье его мундира. – Едва разобрал, что к чему. А ты что думаешь? Веришь?

– Если бы не верил, ваше сиятельство Карл Осипович, не стал бы вам сие письмо доставлять, – вздохнул Араго. – Одни слова «гусар Д.» много значат! Понятно, что в самом деле затеяна интрига, да весьма коварная – одна из тех, которыми горазды блистать польские умы.

Граф Шарль Андре Поццо ди Борго, генерал-адъютант, генерал от инфантерии, чрезвычайный и полномочный посол Российской империи во Франции, раньше, услышав свое имя, переиначенное на русский лад: Карл Осипович, – начинал хохотать. Впрочем, за двадцать восемь годков, пока находился в российской дипломатической службе, он ко многому привык, несмотря на то, что слышать русскую речь и даже читать письма на русском языке, приходившие из Санкт-Петербурга, ему приходилось нечасто: кабинет предпочитал писать по-французски. Общий смысл граф уловить мог, однако проникать в тонкости этого причудливого языка так и не научился. Впрочем, у него был усердный секретарь – Василий Иванович Шпис, великолепный переводчик, дешифровщик и вообще человек надежный.

Однако это письмо Поццо ди Борго даже Шпису показать не мог. В этом деле приходилось доверять только Араго. Однако даже ему – не во всем…

– И что скажешь? – настороженно спросил посол.

Араго снова взглянул на листок, хотя то, что там было написано, прочел столько раз, что уже выучил наизусть:

– Думаю, писал француз, не вполне хорошо русскую речь знающий. Об этом многое говорит. Прилагательные он ставит после существительных, как здесь водится, и о падежах не имеет понятия, и пишет «одна дом», «эта письмо будет фальшивая», потому что во французском maison, дом, и lettre, письмо, – женского рода, а «слово плохой, злой» – потому что во французском mot, слово, – как раз мужского рода. Понятно, что про средний род ведать не ведает. Спряжения глаголов ему сложны или вовсе неведомы, поэтому везде инфинитивы. Потом, смотрите, некоторых слов по-русски он не знает, так и пишет их по-французски, но русскими буквами: ампас – тупик, контес полонез – польская графиня, Англетэр – Англия, амбассад – посольство… А некоторые названия коверкать не решается, отсюда и Saint-Louis, и la France, и Vieux Puits, и Vosges, и Tournelles вместо Сен-Луи, Франции, Старого Колодца, Вогезов, Турнель… Безграмотное письмо, хотя и вполне вразумительное.

– Очень складно написано, – усмехнулся Поццо ди Борго. – Я бы так по-русски не смог. А вот это что такое? – Он ткнул пальцем в слово «rogatywkа» и с трудом выговорил, на французский лад грассируя и ставя ударение на последний слог: – Ро-га-тив-кá?

– Не рогативкá, а рогáтывка, – поправил Араго. – Чаще эту шапку называют конфедераткой. В любом случае намек на шарфы белые и красные вы должны были понять.

– Понял, понял, – проворчал Поццо ди Борго. – Но с чего этот твой Лукавый Взор решил, что поляки меня вздумали прикончить? И почему ты столь охотно этому веришь?!

– А вы в самом деле приглашены назавтра на Сен-Луи, где, как всем известно, находится Отель Лямбер – резиденция Адама Чарторы́йского, лидера «великой эмиграции»?

– Должен же кто-то возглавить устройство поляков во Франции, быть их посредником в отношениях с правительством! Почему этим лидером не быть князю Адаму? Да, он меня пригласил, а что в этом такого? – задиристо воскликнул Поццо ди Борго. – В конце концов, мы знакомы больше двух десятков лет! Это князь в 1804 году рекомендовал меня императору Александру Павловичу, который и принял меня в дипломатическую службу, и с тех пор…

– И с тех пор многое изменилось, – перебил его Араго. – А прежде всего то, что Адам Чарторыйский, который тогда был другом России и другом императора Александра, ныне стал врагом России и врагом императора Николая. Очаг польского бунта находился не среди, как это утверждали сначала, подхорунжих^[31], которыми пользовались как орудием, но среди магнатов, князей: всех этих Радзвиллов, Любецких, Замойских, Потоцких… Именно Чарторыйский стоял во главе восстания, которое, к счастью России, было разгромлено, но, к несчастью Франции, окончилось этой самой «великой эмиграцией» поляков, которые заполонили Париж и весьма ретиво мутят здесь воду, сея ненависть к России. А ваша, Карл Осипович, воинственная позиция по отношению к предателям-инсургéнтам^[32] общеизвестна. И я к ней полностью присоединяюсь!

– Еще бы! – усмехнулся Поццо ди Борго. – Весь Париж знает, что редактор «Бульвардье» – один из тех немногих французов, которые не доверяют полякам и агитируют против них. Небось озадачились, что с тобой приключилось? Был вполне себе тихий и миролюбивый писака, ну, конечно, немножко идиллически взирающий на Россию, – и вдруг как с цепи сорвался! А теперь еще некто Лукавый Взор… – Поццо ди Борго метнул на собеседника взгляд, который тоже был весьма лукав, – некто Лукавый Взор затеял писать про то же. А между тем мы отлично знаем, что правительство Франции, да и много народу, в первую голову интеллигенция, сочувствуют несчастным эмигрантам! Помнишь, когда в октябре прошлого года здесь появились первые польские переселенцы, их встречали очень радушно, при большом скоплении народа, даже с национальной гвардией, которая салютовала им! Конечно, Луи-Филипп^[33] не хочет портить отношения с Россией, но и не может отказаться принимать несчастных комбатантов.

– Это дело короля Франции и российского императора, – отмахнулся Араго. – Но сейчас вы должны исполнить приказ, предписывающий вам немедленно, ни дня не теряя, отъехать в Англию.

– Этот приказ, между нами говоря, столь же бессмыслен, как и данный полтора года назад, когда его величество Николай Павлович предписал всем русским немедленно, ни дня не теряя, отправиться из Франции в Россию, чтобы на них не оказала развращающего воздействия Июльская революция, – усмехнулся Поццо ди Борго, но Араго веселья не поддержал:

– Всем нам станет не до забав, если угроза поляков в отношении вас будет исполнена. Кстати, сегодня я имел удовольствие видеть упомянутую в письме контес полонез Стефани. Она посетила редакцию.

– Хороша, не так ли? – оживился Поццо ди Борго. – Я встречал ее у Чарторыйского.

– Хороша чрезвычайно, – согласился Араго. – Только, знаете ли, я согласен со здешней пословицей: не ищи красоты, ищи доброты. А в России говорят: и змея красива, да только зла.

– Ого! – опасливо покосился на него посол. – Так прекрасная Стефания, значит, змея?

– Вполне возможно, – рассеянно кивнул Араго. – И не она одна. Думаю, вельможный пан Адам тоже способен укусить – исподтишка, но смертельно. Поэтому умоляю вас, Карл Осипович, умоляю пренебречь приглашением Чарторыйского и сегодня же тайно покинуть Париж. Вы не имеете права подвергать свою жизнь опасности. Вы – представитель России. Удар, нанесенный по вам, – это удар по России. Понимаете?!

– А ты на меня голос не повышай, – вспылил Поццо ди Борго. – Пока еще здесь, у Декре^[34], я начальник, а не ты.

– И в мыслях не было сомневаться, ваше высокопревосходительство, – с непроницаемым выражением сделал поклон Араго. – И все же я повторяю свои доводы. На колени встать готов, чтобы вас убедить!

– Перед прекрасными дамами будешь колени преклонять, – отмахнулся посол. – И не надо разговаривать со мной, будто с неразумным ребенком. Разумеется, я уеду. Еще не ополоумел, чтобы прямым приказом государя пренебречь. Если ему угодно отправить меня на время в Англию, послу нашему, графу Ливену, помочь в тамошних делах разобраться, я воле монаршей противиться не стану. Тем паче, сколь помню, супруга его, Дарья Христофоровна, – очаровательная особа. Счастлив буду возобновить знакомство. Хотя эта контес рюс^[35] тоже в некотором роде змея, да еще какая!

– Не имею чести знать ее, – буркнул Араго. – Но меня сейчас не эти дамы интересуют, а кое-что другое. Например, почему Лукавый Взор пишет: «Но молчать в амбасад, что я написать! Никто не должен знать! Никто!»

– Он что, предполагает, что здесь может оказаться предатель?! – прищурился Поццо ди Борго.

– Не думаю, что предатель, если он существует, скрывается среди секретарей и прочих русских сотрудников, – твердо ответил Араго. – Но кто-то из французской прислуги – почему нет? Помните такое имя – Жак Вестинже? Консьерж российского посольства при посланнике Убри и прочих ваших предшественниках… Правда, он работал на Россию, он был другом, но почему среди таких же иностранцев не может оказаться враг?

Поццо ди Борго очень хорошо помнил имя Жака Вестинже, хотя никогда с ним не встречался. За преданность России тот поплатился жизнью, однако Россия так и не отдала долг признательности его потомкам.

А впрочем, эти самые потомки и не желают, чтобы им отдавали сей долг. Они, видите ли, бескорыстные патриоты! Они, видите ли, гордецы!

У Поццо ди Борго мгновенно испортилось настроение, однако он не хотел, чтобы Араго заметил это, а потому поспешно сказал:

– А вот еще странность: Лукавый Взор явно знает, что мы знакомы чрезвычайно близко, ты ко мне вхож, я приму тебя в любое время безотлагательно. Как это объяснить?

– Возможно, за мной следили, – предположил Араго. – Следили и выследили! С трудом могу это представить, но другого объяснения у меня нет. Или Лукавому Взору сообщил тот самый предатель, которому нельзя говорить о письме, и теперь мы получили о нем предупреждение.

– Думаю, это был просто призыв к осторожности, – отмахнулся Поццо ди Борго. – Если бы в посольстве скрывался предатель, он вполне мог бы сам расправиться со мной, так что Чарторыйскому хлопотать не пришлось бы. А то больно уж сложная интрига задумана! Но как ты объяснишь самые большие странности: почему письмо адресовано именно тебе и почему оно написано по-русски?!

– По-русски – да, удивительно, но не слишком, – ответил Араго. – Русские в Париже есть, хоть и в небольшом количестве. И даже в провинции они есть. Помните, когда русская армия Париж покидала в четырнадцатом году, сколько солдат, взятых из крепостных, скрылись по здешним деревням? Во Франции крепостного права нет, поэтому они получали свободу, а здешние крестьяне охотно за них дочерей отдавали и наделяли хозяйством: женихов-то всех война за себя сосватала.

– В самом деле, – кивнул Поццо ди Борго. – Были случаи. И к дезертирству такого рода относились, с легкой руки его величества, императора Александра, снисходительно. Он не мог карать тех людей, которые привели к победе и Россию, и его самого.

– Вечная ему за это благодарность всех беглецов, – кивнул Араго. – Но вернемся к нашим баранам. Меня вот что сильно изумляет. Во-первых, как Лукавый Взор смог так близко подобраться к полякам, чтобы раздобыть такие сведения? А во-вторых, смотрите, письмо вовсе не редактору «Бульвардье» адресовано! Оно было доставлено мне, это правда. Но обращается автор к некоему господину гусару Д. Вам это не кажется странным?

– Да, я было позабыл, – пробормотал Поццо ди Борго. – Но послушай, это ведь не просто странно! Это страшно. Это опасно! Понимаешь?! Получается, кому-то известно, кто ты такой! А ведь об этом не знают даже мои сотрудники. Кроме Шписа, понятное дело, ведь это он тебе на первых порах помогал. Но он выдать не мог. Скорей в то поверю, что я сам предатель, только не Василий Иванович! Так что смело могу сказать: здесь никому, даже некоему гипотетическому предателю, не может быть известно, кто ты есть на самом деле!

– Значит, кому-то все же известно, – вздохнул Араго.

– Кому-то из прошлого? – настаивал Поццо ди Борго. – Вспомнил тебя через двадцать почти лет?! Могло такое случиться?

«Ну подумай головой, ты же умный! Ну попробуй догадаться!» – мысленно взмолился Поццо ди Борго.

Араго пожал плечами. Ему нечего было ответить.

Поццо ди Борго поглядывал на своего друга не без тайного ехидства. Этот прирожденный интриган получал истинное удовольствие от своих как бы искренних попыток навести Араго на след – и в то же время не менее искренних стараний сбить его со следа. Поццо ди Борго совершенно точно знал, кем было написано это письмо и почему Араго называли господином гусаром Д. Впрочем, ответ на второй вопрос Араго и сам знал, а вот на первый… Но открывать ему эту тайну Поццо ди Борго не собирался. Он-то сразу понял смысл отчаянной просьбы: «Но молчать в амбасад, что я написать! Никто не должен знать! Никто!» И знал, что выполнит эту просьбу, потому что еще раньше дал клятву держать язык за зубами, хотя иногда его так и подмывало взять да и плюнуть на эту клятву. Но тем и отличается человек благородный от пустого болтуна, что умеет держать слово. Поццо ди Борго умел. Хотя и злился непомерно на того, кому это слово давал.

Вернее, на ту.

К слову следует упомянуть, что Поццо ди Борго получал и раньше подобные письма, которые все настойчивей намекали на опасность, угрожающую российскому послу от поляков. Правда, те письма были написаны по-французски и подписаны иначе: «Мадам Р.». Но Поццо ди Борго знал, что писал их и вот это послание один и тот же человек, потому что встречался с ним (вернее, с ней!) и получал также и устные предупреждения.

Ну и хитрюга… поскольку на ее прежние действия российский посол не обращал внимания, она решила предпринять обходной маневр.

Теперь деваться некуда. Придется послушаться. Иначе Араго графа Поццо ди Борго со свету сживет, но не отвяжется! Да и государь Николай Павлович не помилует за ослушание!