Она настригла волос, села на велосипед и поехала к кинологической службе, посыпая на дорогу волосы. Услышала нескончаемый лай собак. Увидела каменный забор и не поверила, что можно его перепрыгнуть.
Вернувшись домой, приоткрыла входную дверь и, не дождавшись Дика, легла спать. Но сна не было. Глубокой ночью раздался одиночный осиплый лай. Она выбежала в коридор. Пред ней предстало разрывающее сердце зрелище. Стоит Дик, с перебитыми лапами, весь в крови. Не глядя на предавшую его хозяйку, он проковылял к миске с едой. Несколько дней Она сносила его на руках по лестнице на улицу. Какое-то время сам он к ней не подходил.
Когда в кооперативе узнали историю избавления от Дика, вопрос об усыплении был снят. Дику дали еще один шанс. Держался он долго, пока с ним не стал гулять Ее младший сын. Однажды в дождь сын пошел выгуливать Дика на заброшенную территорию бывшего детского сада, никак не ожидая, что там же «выгуливает» своего деда его подружка. Она стала очередной жертвой «лидера помета».
Мало того, что каждый раз приходилось ездить с Диком в ветеринарную лечебницу для исключения бешенства, еще и отношения с родителями покушанных детей были окончательно испорчены.
Очень сильно покусал Дик Ее сестру, которая приезжала на семейные праздники раз в сто лет и не считалась Диком своей. Не предупредив семейство о своем приезде, сестра горько за это поплатилась и много лет жаловалась на последствия укуса.
Последней каплей стал случай с пассией Ее отца.
После смерти жены в отце обнаружились скрытые многолетним пребыванием в партии романтические склонности к ухаживаниям. Через полгода после похорон к нему стала захаживать врач-пенсионерка из соседнего дачного кооператива, у которой муж и дочь погибли в автомобильной катастрофе. Подвыпив, он брал ее руку в свою и говорил:
– И эти руки работают лопатой? Дочка, посмотри, какие у нее голубые глаза, прямо как у нашей мамы!
Дочери, т.е. Ей, смотреть на это было неприятно. Она нутром чувствовала, что с этой дамой вползает зло.
Как-то дама решила в очередной раз навестить отца. Сын, увидев ее у калитки, стал заводить Дика в дом. Но дама не стала пережидать и решительно пошла по дорожке, думая, как потом объясняла, что ее все собаки любят, и она их не боится. Дик вырвался и сильно ее покусал в нескольких местах. Долго не могли остановить кровь. Раны не заживали. Отец купил ей лекарства и новые брюки взамен испорченных.
Когда ей стало немного лучше, она сказала дочери:
– Я могла бы подать в суд на возмещение морального и материального ущерба. Но из-за уважения к Вашему отцу, предлагаю Дика усыпить. Я дам Вам пачку атенолола, и у него просто во время сна остановится сердце.
Вечером Он дал собаке начиненный таблетками творог. Дик залез в конуру и уснул. В два часа ночи Он сказал Ей:
– Иди спи: я посижу.
Под утро они услышали лай проснувшегося Дика. Смерть не наступила, а наступили мучения собаки и смотревших на эти мучения хозяев. Дика шатало, он не мог спускаться и подниматься по лестнице крыльца: задние ноги вообще не двигались. И тогда Он совершил самый мужской в своей жизни поступок. Она только видела, как Он взял лопату и пошел с Диком в лес. Вернулся мрачный и сказал:
– Ни о чем не спрашивай. Собак у нас больше не будет.
Над могилкой Дика Он зачем-то поставил крест. Даме и родственникам сказали, что Дик умер во сне. Вскоре дама вышла замуж за другого вдовца-дачника.
Она все думала, а можно было бы поступить иначе. Вспоминала жизнь Дика. Кормили его плохо, не ухаживали, как это делают добросовестные хозяева. Не занимались с кинологом, как того требовала дикая натура Дика. К ветеринарам водили только, чтобы получать справки об отсутствии бешенства. В ушах у него завелся клещ, а Они думали, что это грязь, и Дик перестал слышать. Из-за Их нерадивости собака стала обузой. И то, что Дик долго прожил, не Их заслуга, а его «пометного лидерства». Вместо ответной любви и заботы – безалаберное, равнодушное, а порой и жестокое, отношение к тому, кого Они приручили, полная безответственность за собачью жизнь, – надо называть вещи своими именами.
На исповеди батюшка сказал:
– Это, матушка, все Ваши эмоции. Думайте лучше о том, как Вы к людям относитесь.
Да в том-то и дело, что к людям – очевидно, так же.
Все это было давно. Она хотела взять в питомнике больную никому не нужную собаку, но боялась причинить Ему боль: одному Богу известно, что он тогда пережил.
Он увез с дачи домой приблудившегося котенка, и долгое время Она звала кота собакой: «Собаку кормили?», «Не видели собаку?», «Купи собаке корм»…
Случай в больнице
– Погаси свет, все еще спят!
– А вы не в санатории! Больница есть больница!
– Как можно быть такой беспардонной!
– А как я в темноте накручиваться буду?
– Все! Больше не заснуть, – под общее бурчание и скрип кроватей подумала Елена Леопольдовна. Как появились в палате Таня и Эмма, день стал начинаться в шесть утра.
Толстая 55-летняя с тазобедренным протезом Таня и 85-летняя маленькая лечившаяся от старости Эмма ложились в НИИ Ортопедии и протезирования раз в год, предварительно договорившись по телефону о дате поступления, и просились в одну палату. Во все кабинеты Таня занимала Эмме очередь. Живописную пару сразу узнавали: где Таня, там и Эмма. Им симпатизировали и прописывали полный комплект процедур. Распаковав вещи, Таня уходила из палаты, предоставляя возможность Эмме во всех подробностях в очередной раз рассказать историю своей жизни. Может быть, лечение Эммы в этом и состояло. Елена Леопольдовна слышала трижды из открытых дверей других палат Эммин голос, самозабвенно озвучивающий все тот же сюжет. Она и сама бы присоединилась еще раз послушать, так как слушать было что.
Маленькая местечковая евреечка с немецким именем Эмма и отчеством Шмулевна при фашистах поменяла в паспорте национальность, со студенческой скамьи ушла на фронт зенитчицей, жизнерадостно, как Василий Теркин, преодолевала жизненные невзгоды, воспитала дочь-инвалида, которую инвалидом сделали врачи, выдала ее замуж, тоже за инвалида. Дочь закончила ИНЯЗ им. Мориса Тереза, стала надомным преподавателям, родила сына-умницу, который побеждал в олимпиадах и поступил в МГУ на Мехмат. Сама Эмма, привязанная к дочери-инвалиду, всю жизнь шила и продавала косметички и другие необходимые женщинам мелочи. В больницу она привезла целую сумку таких косметичек для врачей, медсестер и благодарных слушателей.
Танина кровать стояла рядом со шкафом. Под толстой Таней она скрипела всю ночь, а утром к какофонии звуков подключался шкаф, сначала своими несмазанными петлями, а потом шуршанием целлофановых сумок с Таниными вещами. Даже медсестры умудрялись делать утренние уколы спящим женщинам в темноте и бесшумно. Но что поделать – биологические часы у всех разные. Танины биологические часы совпадали с установленным всероссийским больничным режимом, который был на ее стороне.
За Таней лежала Зина. Она по утрам с Таней конфликтовала. По вечерам – тоже, из-за телевизора. Ну, Зина – и Зина. Постящаяся перед Пасхой Елена Леопольдовна незаметно от других отдавала ей в столовой мясные блюда: бедную Зину никто не навещал. Вторая Зина, Зиночка Калиновская, лежала между Эммой и Женей-лифтершей. Елена Леопольдовна располагалась у самой двери в углу. Последней в палатном комплекте была пустая кровать, которая разделяла враждующих Зину и Таню. Почему-то Эмма на нее не легла.
Все дамы в палате, за исключением Эммы, были примерно одинакового возраста: от 55 до 60 лет. Вечерами, с шести до одиннадцати, они дружно, если Таня не возражала, смотрели одни и те же сериалы. После ужина Елена Леопольдовна выходила в холл, брала из больничного книжного шкафчика Фолкнера, читала, звонила домой, смотрела на беседующих в креслах больных – кто без руки, кто без ноги, – и часто принимала участие в разговоре, по поводу и без повода смеялась. Приняв душ, помолившись, она ложилась в неудобную кровать и через наушники слушала радиостанцию «Радонеж».
Елена Леопольдовна лежала в больницах минимум раз в год. Как ни странно, от больниц у нее оставались самые светлые воспоминания. Вдали от домашней суеты хорошо думалось, прочитывалась уйма книг, находилось время на вечерние прогулки и задушевные разговоры. Каждый раз Елена Леопольдовна поражалась одной и той же мысли – в больницах плохие люди не лежат. Всегда в огромной душной палате находился близкий по духу ей человечек, который навсегда поселялся у нее в сердце. Она удивлялась, какими чистыми, добрыми, интеллигентными, интересными могут быть простые люди. Муж смеялся:
– Тебе опять из котельной звонили. Ну, и знакомые у тебя! То крановщица, то сварщица!
В какой-то день зарядка кончилась, и приемничек заглох. Вместо «Радонежа» Елена Леопольдовна услышала омерзительный рассказ рядом лежащей Жени о ее постельных встречах с мужчинами, вдвойне омерзительный смакованием подробностей. Это было откровение со знаком минус, дно, на которое Елена Леопольдовна никогда не опускалась, зло, больше которого она не знала, антикрасота. Рассказ шел под поощряющее похихикивание. Елена Леопольдовна громко неестественно покашляла, Эмма ее поддержала:
– Хватит разговоров – спать пора.
Сна не было. Елена Леопольдовна ретроспективно вспомнила некоторые эпизоды своей интимной жизни, отталкивающие ее от мужа на долгие месяцы. То же дно? Или в искаженном виде проявляющаяся верность уже не интересной, привычной, стареющей жене? И надо снова работать над собой и быть желанной? И это в зрелом возрасте, когда более ценна уже другая близость!
Напротив женского туалета находилась мужская палата «протезников». Когда Елена Леопольдовна первый раз случайно взглянула в открытую дверь, – а она почему-то всегда была открыта – и увидела висящие руки и ноги в огромном количестве, на нее напал смех. Она сама ходила с палкой, другие дамы перекошенными болью походками ковыляли по стенке, но все ухаживали за собой, делали прически, хотели нравиться. И кавалеры были им под стать. Вечные «инь» и «ян»!
Самое деятельное участие в преображении больных женщин принимала Таня. Она учила всяким косметическим премудростям, к ней приходили на консультацию из других палат. Однажды она намазала стареющим дамам гармональные усики осветляющим шампунем:
– Потерпите немного, усы обесцветятся и будут незаметны – я всегда так делаю.
Двадцать минут в палате стоял хохот, пока пышные белые пенистые усы не были смыты водой. Эмма, довольная признанием Таниных заслуг, подытожила:
– Она любит опекать.
Большой проблемой в больнице для Елены Леопольдовны оставались психологические запоры. Каждые два дня она слышала сочувственное:
– Ну, как – сходила?
Все давали советы, делились черносливом, чудо-таблетками. Но запор был в голове. Зиночка Калиновская говорила:
– Ленусик! Ты, главное, не спеши! Сядь, подумай, а лучше – возьми книжку, почитай.
– Ага, – а мужчины из палаты напротив скажут, чавой-то она зашла и пропала. Сразу догадаются, чем я там занимаюсь.
– Ну, хочешь – я с тобой пойду?
Зиночка была песней. Она недавно похоронила мужа, который незадолго до смерти перевез из украинской глубинки свою двоюродную парализованную тетку. И Зиночка, у которой отвалилась коленка и зашкаливало давление, страшно волновалась, как там без нее справляется с помощью соседей прикованная к постели старушка, фактически чужой ей человек. По этому поводу Женя гаденьким голосом сказала Елене Леопольдовне:
– Неужели ты думаешь, что она за так добро делает? Им в наследство дом от тетки достался. Понятно? А то все: Зиночка, Зиночка…
Как-то ночью Женя, которой никак не удавалось заснуть от изнывающей боли в суставе, спросила шепотом:
– Леопольдовна! Не спишь?
– Я засыпаю последней, как все утихомирятся.
– Что-то уже и таблетки не действуют. Не знаю, как ногу положить. Поговори со мной, пока боль не стихнет. Ты, что ли, немка?
– Да нет. Бабушка назвала отца в честь зверски убитого белогвардейцами революционера. Его вдова жила в доме родителей бабушки, когда ей было лет пятнадцать. И бабушка дала обет – если у нее когда-нибудь родится сын, то назовет его Леопольдом.
«Что-то в моем отчестве есть музыкальное», – подумала Елена Леопольдовна и стала фантазировать. Тогда уж лучше – Иоганн-Леопольдовна, или Иоганн-Себастьяновна, или Вольфганг-Амадеевна. Вспомнила, как ее семилетний сын сочинил пьесу, записал эту абракадабру на нотном листочке и поставил автограф: «Вольфганг-Амадей Флятченко».
***
Шестого марта в Институте намечался грандиозный концерт с участием самой Эдиты Пьехи. В палате делались последние приготовления: снимались бигуди, подкрашивались ресницы, мазались губы. Больные становились женщинами.
Концерт вела Илона Броневицкая. Оставленная на закуску Эдита Пьеха сообщила, что с удовольствием выступает на этой сцене, так как несколько лет назад врачи Института поставили ее на ноги. В сложившейся ситуации «гамбургский счет» отошел на второй план, и Елена Леопольдовна доброжелательно воспринимала исполняемые артистами номера. Заполненный калеками с костылями зал вызвал у нее ассоциации с фильмом «Три женщины». Там вышедшая в тираж стареющая певичка в исполнении Анны Маньяни, для которой и нашлась-то работа только на фронте, расфуфыренная, вынесла себя на сцену и… увидела в зале не бравых ухажеристых офицеров, а раненных в кровавых бинтах солдат. Дальше не пересказать – надо видеть лицо великой Анны Маньяни, – как сходит спесь с известной в прошлом певички, как начинает петь-плакать сердце матери, сестры, жены этих солдат, – ее сердце.
Эдита Пьеха безукоризненно спела свои хиты, в промежутках научая публику правильно аплодировать. После нее, слегка прихрамывая, вышел на сцену последний участник концерта, Станислав Громов. Елена Леопольдовна давно его заприметила. Он встречал артистов, подавал руку спускающимся со сцены женщинам, скорее был похож на распорядителя, чем на артиста.
Итак – вышел. Первое ощущение – «не наша дичь», словами Пастернака. Темно-серый ниже колен шелковый фрак с белым цветком на груди, длинные волосы стянуты резинкой. Свет в зале погас. Последнее, что видела Елена Леопольдовна, – выхваченное прожектором из темноты лицо артиста с закрытыми глазами. Грудным баритоном он запел знаменитую «My way» из репертуара Фрэнка Синатры и Элвиса Пресли.
И поплыло, и полетело… «Гамбургский счетчик» мгновенно отключился. Помните летящих над Витебском Шагала с Беллой? Вот так же утянул в выси душу Елены Леопольдовны неизвестный ей Станислав Громов. Это был «катарсис». Потрясение с последующим очищением.
Елена Леопольдовна не могла сдерживать такую бурю чувств. С кем поделиться? Цветаева признавалась, что она «начинена лирикой, как граната, – до разорватия». Подходящее сравнение. Слева с постным лицом сидела лифтерша Женя, справа – бухгалтер Зина. Им явно предыдущие номера понравились больше.
Однажды Елена Леопольдовна поделилась с сослуживцами впечатлениями от «Подростка» Достоевского. Через несколько дней она в общем разговоре услышала:
– Любой, кто говорит, что любит Достоевского, – или врет, или сумасшедший.
Этот печальный опыт необдуманного сближения многому научил Елену Леопольдовну. Поэтому она приняла неожиданное решение: ехать домой на праздники не завтра, а сегодня.
В переполненном вагоне метро ей уступили место. «Начиненная лирикой до разорватия», она, как всегда, стала притягивать к себе удивительные ситуации. Перед ней буквально на одной ноге стояла красивая девушка с сумками и огромными букетами цветов. Елена Леопольдовна взяла у нее цветы и положила себе на колени. Перед выходом благодарная девушка один из букетов протянула Елене Леопольдовне, и как та ни отказывалась, решительно сказала:
– Нет, нет, – это Вам! Будьте здоровы и счастливы!
Елена Леопольдовна не смогла сдержать слез, а свидетели этой сцены понесли привет от Станислава Громова родным и знакомым.