Рай №2

Глава 5

Перевоплощение второе. Женщина-гладиатор

Рим. I в. 60 г. н.э.

Лишь только над городом взошла луна, вокруг арены ярко загорелись факелы. Они осветили круглую площадку для боев гладиаторов, посыпанную песком, и зрительские места. Сегодня пустых среди них не было. Горожане, пожилые мужчины и безбородые юноши, пришли на представление, которое Император устроил в честь своей матери. При свете дня такие зрелищные игры обычно не проводились, ведь богатое сословие на них присутствовать не могло, опасаясь быть узнанными и страшась навлечь позор на себя и свою семью. Но этим вечером собравшаяся толпа возбужденно перешептывалась, ведь среди обычных горожан они увидели самого Императора. Без слуг и телохранителей, он, не скрываясь, но и не афишируя свое присутствие, сидел на последнем ряду возле самой стены, закутавшись в темную тунику и, судя по лихорадочному блеску глаз, с не меньшим нетерпением, чем остальные, ждал начала представления. Ведь на арене должны были выступать не мужчины-гладиаторы, а женщины. И среди них его любимая рабыня Дея. Его богиня, которую, несмотря на обещание отпустить в случае выигранного боя, он так боялся потерять.

За день до решающего для Деи боя, девушки, как обычно, собрались на арене. Кто-то натирал до блеска свой меч, кто-то тренировался, таская тяжелые цепи и раскручивая их над головой своими не по-женски сильными и мускулистыми руками. Все они, кроме рабыни Императора, были прекрасными представительницами именитых и состоятельных сословий Рима. «Амазонки» занимались этим спортом, коим считался бой женщин-гладиаторов, не ради денег, а больше для славы, развлечения и стремления оказаться ближе к мужчинам в их независимости и правах.

Июльское солнце палило нещадно, и Дея то и дело отирала с лица пот, который катился со лба градом и щипал, попадая в глаза. Сегодня она волновалась так, что не могла заниматься в полную силу. Ведь если завтра ей удастся победить своего соперника (кто это будет – неизвестно, одна из ее боевых подруг или яростное животное), она сможет оказаться вольной. Об этом Дея мечтала все годы, проведенные в плену. Хотя Император неплохо к ней относился, возможно, даже лучше, чем к другим девушкам. Иногда рабыне даже казалось, что он проявляет к ней более нежные чувства, чем положено Императору, но она гнала от себя эти мысли. Теперь ничто не помешает ей использовать свой шанс, пусть единственный, пусть призрачный, обрести свободу.

Всего их было четверо. Женщины-гладиаторы Хелена, Тэсия, Ливия и Дея каждый раз бились друг с другом, как с самым ненавистным врагом. Но рабыне, конечно, доставалась особая неприязнь соперниц, ведь она другая, не богатая, не знатная, и не свободная. К тому же – обладательница самой красивой груди, о чем им постоянно напоминали выкрики зрителей во время боя. Ведь женщины, в отличие от мужчин-гладиаторов, не носили ни корсета, ни защитного нагрудника, поэтому вся их нагота была каждый раз напоказ. Особенно безжалостна к Дее была Тэсия, рыжеволосая племянница консула из рода Клавдиев, которую она ранила в грудь во время последнего боя, из-за чего левую пришлось отнять. Теперь некогда красавица и мечта холостяков из знатных семей из-за своего уродства, видимого всем, навсегда утратила надежду выйти замуж. Неудивительно, что после этого мечтой и принципом всей ее жизни стала расправа во время боя над рабыней Императора.

– Эй, амазонка, ты так уверена в своих силах, что уже не тренируешься?

Хелена сидела на каменном выступе возле стены и, распуская длинную косу, насмешливо и дерзко смотрела на то, как Дея меряет шагами арену туда и обратно. Во время сражений девушки не носили шлемов, ведь специально к такому событию они делали сложные и красивые прически. И только рабыня противопоставляла себя всем остальным гладиаторшам, не поддерживая эту традицию. И не потому, что ей было лень, просто ее идеальный формы череп волос не имел совсем. Соперницы считали это дерзким и вызывающим приемом для устрашения, на самом же деле волосы девушки просто подожгли в тот день, который был самым страшным в ее жизни. В тот день, когда погибли ее близкие люди, а она сама стала пленницей. Со временем, конечно, ее шикарные светлые волосы с пепельным отливом, вновь стали отрастать, но Дея уже настолько привыкла к своей новой внешности, которая, к тому же, помогала ей в битве с амазонками, ведь они не могли схватить ее за косу, что она ничего не захотела менять. Император был согласен, ему даже нравилась смелость девушки, красоту которой не могло испортить даже отсутствие волос. В минуты нежности он часто проводил рукой по ее гладковыбритой коже, и говорил что-нибудь приятное, от чего Дея каждый раз вздрагивала и очень смущалась.

На тренировках девушка старалась держать себя в руках и не реагировать на выпады своих соперниц. Ведь на кону стояла ее свобода, и отвлекаться на неприязненные уколы и насмешки означало бы деморализацию ее воли, а этого себе позволить Дея никак не могла. Снова и снова перебирала она в мыслях боевые позиции, которые могла использовать в завтрашнем поединке, но, ни меч, ни цепи сейчас в руки не брала – берегла силы.

– Эй, Дея, удачи тебе сегодня!

Услышав голос Кастора, девушка с улыбкой обернулась. Бобер нес во дворец полное ведро воды, совсем не сгибаясь под его тяжестью. Мужчина-карлик был сильным противником на арене, несмотря на его рост, но с Деей они общались совсем не так, как с гладиаторшами. Кастор явно относился к рабыне с большей теплотой, чем остальные девушки, и при случае всегда предлагал свою помощь – наточить меч или отполировать щит. А однажды даже починил в ее бараке прохудившуюся крышу. Император, несмотря на свое отношение к Дее, пожелал, чтобы она, как и другие подневольные девушки, жила в специальной пристройке возле дворца. Правда, не в общем бараке, а в одиночном, куда он мог неузнанным приходить под покровом ночи.

– Неважно выглядишь, – покачал головой Кастор.

Под глазами девушки залегли темные тени от бессонно проведенной ночи, и в целом вид у нее был уставший и немного растерянный, как показалось карлику.

– Все хорошо, – Дея похлопала Кастора по плечу. – Все будет так, как будет. Судьбу не обманешь. Если мне суждено уйти с арены свободной женщиной, то так и случится. Не переживай за меня. Поможешь мне привести меч в порядок?

Кастор радостно кивнул.

– Конечно, моя богиня, о чем разговор, – шутливо пропел он. – Отнесу ведро, и я в твоем распоряжении.

Дея налила в таз теплую воду, нагретую утренним солнцем, и стала обмываться. Ее тело не знало ароматических масел, только оливковое масло и мыльный корень, но белоснежной коже, упругой и гладкой, могла позавидовать любая благородная по крови дама. Правда, несколько шрамов на спине и ягодицах уже никогда не могли зарубцеваться, но о такой мелочи Дея даже не думала. Меньше всего ее заботил уход о собственном теле, ведь с самого детства мать учила ее думать в первую очередь о своей бессмертной душе.

Когда Дея намыливала грудь, вошел Кастор. Махнув ему рукой, чтобы проходил, девушка продолжила водные процедуры. Она давно не стеснялась своей наготы, ведь во время поединков, которые гладиаторши проводили с обнаженной грудью, сотни глаз разглядывали ее тело. Дея понимала, что теперь оно уже стало общественным достоянием и ей больше не принадлежало. Да и все мужчины при императорском дворе привыкли к зрелищу полунагого женского тела и больше не обращали на него своего внимания.

– Меч-то где? – воскликнул Кастор и удивленно огляделся.

– Там же, где и всегда, в углу, – не оборачиваясь, ответила девушка.

В наступившей внезапно тишине Дея вдруг отчетливо услышала и звук падающих в таз капель воды, и тяжелое, с хрипотцой, участившееся дыхание Кастора. Она медленно обернулась и встретилась с растерянным взглядом карлика. Она тут же все поняла, горько усмехнулась и прикрылась, словно ей вдруг стало холодно, большим куском льняной материи, заменявшим полотенце.

– Я принесу тебе меч, – угрюмо произнес Кастор. – Твой мы уже, конечно, не найдем, но и мой не хуже.

– Ты надежный друг, Бобер, я буду молиться о тебе небесам, – сквозь слезы произнесла Дея.

По особому расположению звезд на небе Дея поняла, что близится полночь, а, значит, ей пора собираться. Она не спеша надела набедренную повязку, плетеные сандалии, и снова оголила грудь. Потом немного постояла, слушая звенящую тишину, и взяла в руки меч. Оружие Кастора было немного тяжелей ее собственного, украденного, да и приноровиться к нему, «набить руку» к его использованию, Дея не успела. Она волновалась, но страха в ее душе больше не было, ведь сейчас перед ней стояла нелегкая задача – преодоление самой себя. И победа, конечно.

Рабыня неслышно вышла из своего жилища и огляделась. Она знала, что многие девушки из соседних бараков сейчас не спят, ведь они знают о том, что ей сегодня предстоит. Кто-то переживает за нее, кто-то завидует, что одной из них выпала такая возможность – побороться за свою свободу. Но из бараков никто не выходит, и даже стрекот сверчков не нарушает в эту ночь безмолвие волнующего момента.

Круто развернувшись на месте, Дея решительными шагами пошла прочь от своего жилища, думая о том, что лучше ей погибнуть, чем возвратиться сюда снова.

Огромную арену возле императорского дворца снова освещали сотни факелов, и среди зрительских мест не было ни единого пустовавшего. Снова раздавались нетерпеливые крики толпы, а из клетки с тигром, стоявшей в полутьме под аркой, доносилось глухое рычание возбужденного животного, которому сегодня, однако, не доведется выйти на арену. Все было, как обычно, и ни для кого сегодняшний бой не имел такого значения, как для Деи. Рабыня была уверена в том, что среди сотен пар глаз на нее сейчас смотрят и глаза Императора, но не искала его взгляда.

Биться предстояло попарно, Ливии с Хеленой, а Дее с Тэсией. Кто и каким образом определил этот выбор, девушка не знала, но сейчас для нее это уже не имело никакого значения. Тэсия, ее «заклятая подруга», яростно раскручивала цепи, готовясь к состязанию, и периодически кидала в сторону соперницы взгляд, в котором смешались и злоба, и страх, и надменность, с какой дамы голубых кровей обычно смотрят на своих служанок.

Паре Дея-Тэсия предстояло выступать первыми. Теперь уже, перед самой битвой, рабыня стала лихорадочно искать глазами Императора. Что бы ни случилось – он должен это видеть. Но найти правителя ей так и не удалось. Не прийти сюда он не мог, значит, сидит где-нибудь на заднем ряду, неузнанный, под покровом ночи и темных одежд. Она слышала рев толпы, сквозь которую пробивался взволнованный рык животного в неволе, и представляла себя на месте этого несчастного тигра, которого поработили люди и заставляли себя потешать. Когда эсседария пронеслась мимо нее, возвестив о начале сражения, Дея перекинула меч из одной руки в другую, приноравливаясь к его рукоятке и весу, и уверенно шагнула вперед, на арену. Битва началась.

Сегодня соперница Деи была, как никогда, уверенна в себе и хорошо подготовлена. Рабыня могла прочувствовать всю ее мощь, когда та яростно и прицельно размахивала мечом и, словно змея, ловко уходила от ответных ударов, прикрываясь щитом. До некоторого времени Дея в полную силу не выкладывалась, ожидая, пока соперница устанет, но и концентрации внимания не теряла. Девушка была хорошим бойцом, и многие противники на арене ее побаивались, ведь рабыне терять было нечего, и каждый раз она сражалась так, как будто в последний.

Спустя несколько минут ожесточенного сражения, такого, словно оно было не ради зрелища, а ради самой жизни, взаправду, Дея увидела, что ее соперница стала часто дышать и движения ее замедлились. Девушка и раньше замечала, что на тренировках Тэсия, долго орудующая тяжелыми снарядами, в конечном итоге теряла ритм дыхания, и, словно рыба, хватала ртом воздух. Дея подозревала у той астму, которую соперница тщательно скрывала, чтобы не показывать остальным девушкам свою слабость. Рабыня воспользовалась моментом, когда гладиаторша под ее натиском отступила к самой трибуне и нанесла удар мечом. Единственная грудь Тэсии обагрилась кровью, когда Дея взмахнула мечом и дотянулась до обнаженного тела соперницы. Рана, по-видимому, была не настолько серьезной, чтобы девушка могла лишиться второй своей груди, но достаточной болезненной. Тэсия скривилась, закашлялась, ни на секунду, однако, не отрывая взгляда от рабыни Деи. Казалось, этот удар привел девушку в такую ярость, что она тут же, забыв о боли, набросилась на соперницу с удвоенной силой. Толпа взревела, почуяв запах первой крови, и больше уже не замолкала.

Казалось, что бой длится бесконечно. Дея уже не понимала, сколько времени они находятся на арене, ей казалось, что целую вечность. В ушах звенело от криков трибун, рука, держащая тяжелый меч, отказывала слушаться, ноги были напряжены так, что вены на них вздулись и грозили в любую минуту лопнуть. В следующий момент, среди рева многоголосой толпы, она отчетливо услышала голос Императора, который позвал ее по имени. Дея вздрогнула, отвлеклась на долю секунды и тут же, споткнувшись о вовремя подставленную ногу соперницы, рухнула на песок. И Тэсия, придавив ее своим щитом, вонзила свой острый меч в горло поверженной рабыни.

Глаза Деи тут же застлала какая-то белая пелена. И внезапно она все поняла: ни при каком раскладе Император ее отпускать не собирался. Воля его рабыни оказалась для него дороже, чем ее жизнь. А соперница не виновата, на ее месте она поступила бы точно так же. И теперь, захлебываясь кровью, Дея прошептала:

– Украл…мою…свободу.

Из последних сил она повернула голову в ту сторону трибун, где еще недавно сидел Император. И увидела пустое место. А вокруг так же бушевала толпа, кричала, что-то скандировала, и было непонятно, приветствуют ли они победительницу или выражают недовольство тем, что зрелище так быстро закончилось.

Спустя несколько лет к власти пришел новый Император и первым законом, который он издал при своем правлении, стал указ об отмене боев женщин-гладиаторов.

Однажды в жаркий летний полдень, когда на улице не было ни души, только жужжали мухи и стрекотали воробьи, мы с подругой, подростки, отправились на прогулку. Прошлись по дачному поселку с крохотными саманными домиками и покосившимися заборами. И вот наше внимание привлек один из заброшенных участков. Было видно, что хозяева не появлялись в своих владениях уже очень давно. Урожай – вишневые деревья, клубничная плантация и заросли спелой малины, – все оставалось нетронутым. Поколебавшись несколько минут, мы, озираясь по сторонам и давясь слюной, перебрались через ограду и оказались во фруктовом супермаркете. Спелые плоды, сорванные вручную, а не купленные на базаре, казались невероятно вкусными. Наевшись до отвала, отправились домой. На следующий день, осмелев, снова вернулись к дачному участку. На этот раз мы оказались более предусмотрительными и захватили с собой тару. Оккупировав вишневые деревья возле самого забора, мы набрали полные пакеты ягод. Как вдруг увидели женщину, которая стояла по ту сторону ограды и недобро на нас глядела. Потом пригрозила рассказать о нашем набеге хозяевам дачи, но будет молчать при условии, что мы отдадим ей то, что успели собрать на участке. Растерявшись, мы отдали ей пакеты, и женщина быстро засеменила в ту же сторону, откуда пришла. Очнувшись от ступора, подруга рассмеялась. Вор украл у вора! Только тогда мы поняли, что прохожая не знала ни хозяина дачи, ни тем более не собиралась никому ничего рассказывать. Просто вареников с вишней тоже захотелось!

Глава 6

Перевоплощение третье. Ткачиха

Киевская Русь. XII в. 1127 г.

Матрена слезла с печи и утиной походкой доковыляла к столу, где на красной скатерти лежала большая голова подсолнечника. Охнув, когда боль прострелила ее спину, женщина тяжело села на лавку и принялась лузгать семечки. Устало поглядела она на расписную прялку, подаренную мужем ко дню свадьбы много лет назад, и призадумалась, мысленно подсчитывая, как быстро она сможет закончить работу, если будет прясть не шесть дней в неделю, а семь. Потом надо будет снести готовую пряжу на торг, раскинувшийся на левом берегу Днепра, а на вырученные деньги приобрести свечей и масла. Все остальное Матрена приносила к столу со своего огорода позади избы. Репа, лук и горох всегда были в изобилии. Но особенно ткачиха гордилась своими капустными кочанами, – огромными, красивыми. Летом их квасили в деревянных бочках, а зимой почти каждый день подавали к столу с маслицем и лучком.

Наевшись семян, Матрена небрежно смахнула шелуху в руку, потом, набрав воды в ковшик-утицу, жадно выпила его почти до дна. Перекрестившись, так же тяжело поднялась на ноги и вышла за порог. Наступал вечер, и все вокруг уже было окрашено теплым золотым светом заходящего солнца. Прикрыв рукой глаза, Матрена посмотрела вдаль, в сторону пасеки, откуда она ждала своего любимого бортника, мужа Белогора.

– Ай-ай, хозяюшка, не побрезгуй, угости водицей, – услышала ткачиха за спиной звонкий голос.

Маленькая сухонькая старушка, одетая в длинную, до пят, рубаху из мешковины, подходила к дому Матрены, припрыгивая и дергая головой на тонкой шее. Остановившись возле порога, старушка плюнула на землю и, раскинув руки, закружилась на месте.

– Ай, любезная, угости бабушку, угости водицей студеной, спасибо тебе скажу.

Брезгливо отворачиваясь от юродивой, у которой при каждом слове изо рта по подбородку текла пена и брызгала слюна, ткачиха вошла в дом, набрала воды, а когда вышла, увидела, что старуха уже сидит на земле и черным крючковатым пальцем чертит на ней круги и линии. Завидев ковшик с водой, она беззубо заулыбалась и потянулась к Матрене. Та знала старушку как юродивую Чарушу. Впрочем, в деревне ее знали все. Неожиданно появляясь рядом с сельчанами, она изрекала непонятные пророчества, плевалась, рыгала, и снова исчезала. В любую погоду она ходила босиком, в рваной рубахе и с котомкой за плечами, которая казалась пустой, хотя ее часто угощали кто хлебом, кто брюквой, а кто и меда наливал. Получив угощенье, Чаруша тут же его съедала. Дети боялись ее припадков и пронзительных криков, и при ее приближении всегда бросались врассыпную. А взрослые жалели, но ее пророчества слушать не желали, и тоже старались обходить стороной.

– Пустая семечка, внутри совсем пустая, – забормотала она, по-прежнему улыбаясь и глядя прямо перед собой. Но Матрена поняла, что слова старухи относятся именно к ней. Не понимая смысла сказанного, ткачиха вдруг почувствовала сильную досаду и раздражение, отняла у юродивой ковш и сказала:

– Иди уж, Чаруша, попила и будет.

Поздно вечером пришел Белогор, принес ведерко меда, а когда отужинали, сильно поколотил Матрену. Потом завалился спать на полатях, а ткачиха, слушая его богатырский храп, с удовлетворением думала: «Ох, и любит же, аж страшно!» Потом нахмурилась. Вот вроде и любовь у них супружеская, а детей нет. Спустя десять лет совместной жизни Матрена уже потеряла надежду, стараясь работой за прялкой, денной и нощной, заполнить внутреннюю пустоту. «Пустоцвет», – говорили о таких женщинах. «Пустая семечка», – вдруг вспомнились Матрене слова юродивой. Она передернула плечами, словно от холода, и по телу ее побежали мурашки. Тогда женщина натянула на себя одеяло до самого подбородка и, перекрестившись, провалилась в сон, прерывистый и беспокойный.

– С праздничком тебя, дорогая супруга!

Белогор расцеловал Матрену в обе щеки и протянул ей большую редьку.

– На вот, хорони на здоровье.

Первый день сентября, в который отмечался праздник «похороны мух», выдался дождливым и ветреным. Присев на лавку у окна, ткачиха медленно пряла нитки и, отодвинув занавеску из домотканого полотна, смотрела, как муж, поскальзываясь в грязи, удалялся в сторону пасеки. Потом, вздохнув, принялась вырезать из редьки маленький гробик для насекомых. К вечеру она ждала в гости соседку Феклу, вместе с которой они собрались идти хоронить мух и тараканов. А потом они будут есть пирог с морковью, испеченный накануне. После чего Фекла с прялкой сядет у окна и будет ждать своего Белогора. И так каждый раз: с утра она уже знала, как проведет грядущий день и в какое время ляжет спать. Жизнь ткачихи текла размеренно и предсказуемо, и давно уже не преподносила никаких сюрпризов.

За шесть дней Матрена напряла ниток на несколько мотков, а на седьмой собрала их, бережно уложила в корзину и отправилась на торг. В последнее время она часто чувствовала себя разбитой, особенно когда просыпалась еще до восхода солнца, и в темноте шла на двор по нужде. Головокружение и слабость она списывала на то, что много работает и совсем не дает себе отдыха, – ни душе, ни телу.

Рынок шумел многоголосьем торговцев, зазывал и простого люда, медленно проплывающего туда-сюда вдоль рядов с товарами, от разнообразия и изобилия которого рябило в глазах. Мед, овощи, пряные травы, овечьи шкуры привозились сюда из разных концов государства. Ежедневно, с раннего утра и до позднего вечера здесь кипела веселая и шумная торговля, но Матрена приходила на берег Днепра только в субботу¹1. Товарки дивились, отчего она, не жалея себя и не помня о Боге, трудится без отдыха, аки пчела, а единственный свободный от трудов день проводит на рынке. Но сегодня, как назло, был явно не ее день. Простояв за прилавком до самых сумерек и не продав ни одного мотка ниток, ткачиха засобиралась домой.

– Ох, Боженька, люди кружатся, как мухи, целый день, целый день. О себе лишь помнят, о Тебе забывают. А семечка-то пуста, и пуста будет, – вдруг услышала она за спиной знакомый голос, который теперь показался ей еще более мерзким и отвратительным, чем раньше.

Юродивая кружилась на месте, подобрав грязный подол рубахи, и плевалась вокруг себя. За спиной ее, как и прежде, висела котомка, которая сейчас раздувалась от чего-то круглого и, как показалось Матрене, тяжелого для маленькой старушки. Ее заметно клонило в одну сторону, отчего Чаруша припадала на одну ногу. Остановив свой взгляд на ткачихе, юродивая залезла рукой в свой мешок и достала оттуда большую тыкву.

– На, милая, покушай, для тебя припасла. Семечек тут много, аки деток малых, авось и ты про пустоту свою забудешь.

Матрена побледнела и почувствовала, как к горлу снова подкатывает дурнота. Она попятилась назад, наткнулась на угол лотка и, больно ударившись об него, почти бегом бросилась с рынка. А вслед ей еще долго несся пронзительный истерический смех юродивой.

Однажды, спустя несколько дней, Белогор явился домой беспокойный и насупленный. Мужчина был чем-то озабочен и недоволен, и даже руки в этот вечер не поднял на жену. Напрасно Матрена ластилась к нему, как кошка и, накормив ужином, звала на полати. Белогор лишь отмахивался и скрипел зубами.

– Не лезь, колотить не стану, устал сегодня. Да и не до тебя мне нынче.

Когда улеглись, – Матрена на печь, Белогор на полати, – в избе ненадолго воцарилась тишина, в которой лишь было слышно, как под полом скребутся мыши.

– Ярослава брюхата снова, заметила? Семеро по лавкам, а туда же. А у Николая сноха намедни мальчонку родила.

Матрена повернула голову в сторону мужа и увидела, что тот лежит, подперев голову рукой и, не мигая, глядит куда-то в угол избы, откуда вчера ткачиха вымела огромного паука с его паутиной. Хоть и считал ее Белогор туповатой, но Матрена сразу поняла, откуда «ноги растут». Но сейчас ей меньше всего хотелось говорить о чужих детях, чей смех и плач уже не раз преследовал ее в ночных кошмарах.

– Ты бы, того-этого, Матрен, отдыхала что ли. Хоть бы субботу почитала, как Господь велел. Авось и наладится все…

Закусив кулак, чтобы не разрыдаться в голос, Матрена, казалось, совсем перестала дышать, только бы муж не догадался, что она не спит и все слышит.

А спустя несколько минут, не дождавшись ответа, Белогор повернулся на бок, спиной к Матрене, и в избе уже окончательно воцарилась тишина. Не в силах заснуть, женщина вспоминала, как в прошлую пятницу ходила в дубовую рощу. Там она долго стояла, прислонившись к огромному многовековому дереву, обнимала ствол, который и не обхватишь целиком. Всхлипывая, Матрена разговаривала с лесными духами, просила их о своем, сокровенном. Этот обряд знали все бабы, кому никак не удавалось зачать и выносить долгожданное дитя. Некоторые еще обходили старые дубы по солнцу, пили отвар из коры и много чего другого. И Матрена решила, что если духи не услышат ее молитву, тоже будет и кору пить, и даже грызть, если понадобится. Сейчас она и землю готова была есть, лишь бы угодить супругу и почувствовать счастье материнства.

«Каждая баба плачет о своем. Одна о том, что урожай в этом году не удался, другую муж поколотил сильнее, чем требуется, а третьей просто чаю не хватило, потому что вода в самоваре закончилась», – говорила соседка Фекла. Матрена кивала, соглашалась, и все же была уверена в том, что ее горе самое горькое, и никому его не переплюнуть.

Бросив прялку, Матрена вышла за порог и присела на лавку, припорошенную осиновыми листьями, которые холодный ветер еще с ночи нагнал с ближайшего леска. До морозов было еще далеко, но осень уже основательно вступила в свои права, и по утрам ткачиха снимала с веревки белье, чтобы тут же положить его на теплую печь. Маленький огород позади избы после снятия летнего урожая выглядел запущенно и неопрятно. А кошка, домашняя и дикая одновременно, потому что никому, ни Матрене, ни Белогору, не давалась в руки, перестала уходить из дома по своим кошачьим делам и большую часть дня проводила, свернувшись клубком на полатях.

Сейчас Матрене вспомнилась одна молитва, которой ее учила бабушка в детстве, но которую она быстро позабыла, вступив во взрослую жизнь. Пребывая в семейных заботах, ткачиха, как и все люди того времени, крестилась, вставая по утрам с постели; крестилась, отправляясь в дорогу; крестилась, начиная мотать новый клубок ниток. Словом, ни одно начинание по традиции не обходилось без мысленного обращения к Богу. Но чтобы вслух, так истово и осознанно – никогда. Впервые в жизни Матрена позабыла о том, что ее ждет работа, стирка, приготовление обеда.

Так и просидела она на лавке до самого вечера, отчего-то чувствуя себя невыразимо счастливой и свободной. Она поняла, что теперь, начиная с этой субботы, все у них будет хорошо.

Мой ребенок пахнет свежевыпеченным хлебом. Запах становится особенно отчетливым, когда, утомившись от игры, сын кладет голову мне на колени, и я кожей чувствую его мокрые от пота волосики. Они пахнут сдобой. И еще чем-то сладким и родным.

В нашей жизни и сейчас много таких «ткачих». Как утверждают просвещенные: экология, то-се, неправильное питание, стрессы. Только на Руси-то среди простого народа тоже не Бог весть какое разнообразное питание было. Морковка да брюква с огорода. Как говорил супруг во время моей беременности, когда я килограммами поглощала цитрусы: «Ты смотри там, мандарин чтобы не родился, оранжевый, и с хвостиком на голове».

Однажды, будучи уже «глубоко беременной», я, от избытка свободного времени и ради интереса, посетила одну из лекций медицинского училища. Тема как нельзя более подходила к моему тогдашнему положению: о развитии акушерства в нашей стране. На Руси повивальным делом занимались знахарки и повитухи. Как ни странно, уже тогда их считали представительницами медицины и верили им больше, чем Всевышнему. А в середине восемнадцатого века появились первые учебные заведения для подготовки акушерок – бабичьи школы. Они готовили «присяжных бабок», то есть повитух. Преподавали в этих школах в основном иностранцы, профессора и акушеры, и в первые годы – только теорию. Мало кто из женщин рвался освоить эту нелегкую профессию, поэтому за первые двадцать лет существования школы было подготовлено всего около сорока повитух.

Но это так, для общего развития. Больше всего мне запомнились открытки-агитки, которые продемонстрировали слушателям. Эта печатная продукция издавалась в двадцатых годах прошлого века и давала советы молодым матерям: о том, что нельзя самостоятельно удалять насекомое, попавшее в ухо ребенку; что младенец ни в коем случае не должен спать в общей постели с родителями, и т.д. А открытки с изображением детей, несущих агитационные плакаты, вызвали широкую улыбку. На афишах были фразы: «Акушерок, а не бабок!», «Чистого воздуха и света! Защиты от мух!», «Мы требуем здоровых родителей!» Ребенку, как говорится, лучше знать, что ему требуется, и от каких родителей рождаться. Они сами выбирают свою fata.