«24»
Стоило им покинуть теплый магазин, как мороз беспощадно принялся щипать их за лица. Себастьян натянул шарф потуже и, нашарив в кармане пальто пачку сигарет, закурил. Хиро шел медленней, чем ему хотелось бы. Борьба с гравитацией, так сильно притягивающей пакет к земле, не оставляла ему сил еще и на быстрое передвижение. А на разговоры по пути тем более сил не было. В молчании они перешли дорогу и вернулись на снежную аллею. Белобрысый не торопясь курил, погруженный в свои мысли. Пушистый снег ослепительно сверкал, отражая свет полуденного солнца и очаровывая обоих парней завораживающими переливами. Себ запрокинул голову и на пару секунд застыл, смотря на небо.
«Неужели небо ясное?»
Но нет. Небо все еще было затянуто слабыми белесыми облаками. И все-таки местами в этой покрывающей небо ткани находились редкие прорехи, через которые пробивались яркие солнечные лучи. Себ вернул голову в привычное положение и догнал Араки, ушедшего чуть вперед. На душе его царило странное спокойствие. Он не мог найти ни единой причины этому спокойствию, зато тысячи для его отсутствия. Пройдя примерно половину пути, Хиро осознал, что еще чуть-чуть и он выронит пакет, потому потребовал привала. Они свернули к ближайшей скамейке. Поставив пакет рядом, стряхнув снег со скамейки, они сели. Араки пару раз потряс руками, чтобы снять напряжение в мышцах.
– Что это было за «квакни»? – едва отдышавшись, спросил Хиро.
– Долго объяснять,– отмахнулся Себ.
– А мы и не торопимся никуда. И я не отстану, пока не расскажешь.
– Эх. – Он потер переносицу. – Хорошо. У Альф есть много странных, на взгляд Бет, понятий и обычаев. Один из них – сравнение людского мира с миром животных, в котором Беты – травоядные, а Альфы – хищники. Это сравнение не полностью верно, но очень популярно. Большинство Альф, когда на них смотришь, вызывают подсознательные ассоциации с тем или иным животным. Это происходит автоматически, просто всплывает в голове некий зверь, и ты не можешь избавиться от этого сравнения. Отчасти это происходит из-за некоторых схожих черт характера или даже внешности, отчасти из-за способов выживания, к которым эти Альфы прибегают. И это сравнение играет важную роль в становлении Имени.
– Имени? – Араки плохо понял последнее предложение, потому переспросил.
– Да, Имени. Условно Альф можно разделить на 3 группы. Первые: Безъимянные – Альфы-новички, не успевшие никак себя проявить и заработать себе имя. В большинстве своем они слабы и редко живут долго. Как ты понимаешь, отношение большинства Альф к ним соответствующее – как к отребью. Вторые: Именитые – Альфы заслужившие уважение других и сумевшие выжить. Им дают что-то вроде прозвища, которое и подразумевает имя. Обычными именами почти не пользуются. Приобретенное имя потом передается по наследству детям. Вот и Аня – Альфа с именем «Золотая Лягушка». Имя это заработала для их семьи бабушка, потом передала его сыну, а потом внучке. Вот потому я и просил ее квакнуть.
Себастьян запрокинул голову и смотрел на небо, не намереваясь продолжать. По небу плыли, быстро сменяя друг друга, легкие пушистые облака, напоминая взбитые сливки. Они не давили и не угнетали как их густые серо-белые собратья, а скорее дарили чувство легкости и безмятежного спокойствия. Свет, пробивающийся через них, заставлял Себа немного щуриться, но, в целом, не сильно мешал. Он надеялся увидеть голубизну неба через просвет. Зачем-то ему сейчас это было нужно. Он не знал зачем. От размышлений об этом его оторвал Араки.
– А третьи?
– А третьи…– ответил он с задержкой, потому как не сразу понял, о чем его спрашивают. – Третьи: Двуименные – Альфы-легенды. Что-то вроде чудовищ из страшных сказок. Альфы пугают ими своих непослушных детей и по большей части не верят в их существование. А те, кто верит, приравнивают их к всемогущим непобедимым богам. Еще их называют Тридцать третьи. Считается, что таких уникальных Альф по всему Земному шару 33 штуки. Их мутации позволили им сильно выделиться на фоне остальных и выживать многими поколениями. Мало того, что их мутации настолько редкие и особенные, что граничат уже с фантастикой, так еще и ген, отвечающий за них, носит доминантный характер. То есть с большой вероятностью передается и проявляется у потомства. Именные Альфы обычно носят рецессивный мутированный ген, потому он не часто проявляется у их детей. Обычно ни одна семья не держится на «олимпе» Альф более пяти поколений по тем или иным причинам. Их либо истребляют, либо они сами переходят в стан Бет, так как просто не обладают больше силой. Тридцать третьи носят два имени. Первое – то, что дано им от их семьи. Похоже на легендарную фамилию. Произнесешь такую, и каждый Альфа поймет, о ком идет речь. А второе – то имя, которое конкретно этот Тридцать Третий успел себе заслужить.
– И что? Они вправду существуют?
– К сожалению, да. Они реальны.
– И что же это за мутации такие редкие и особенные?
К скамейке понемногу начали подтягиваться голуби. С осторожностью и опаской по очереди они подходили все ближе и ближе в надежде получить хоть немного еды. Хиро безучастно наблюдал за их суетой у себя под ногами.
– Например, полное отсутствие чувства боли.
– Это невозможно. – Он повернулся к Себу, но тот не обратил на это никакого внимания. Отчаявшись увидеть голубое небо, он, полностью проигнорировав Араки, закрыл глаза. По телу расползалась неприятная дрожь, словно волнами, постепенно усиливалась слабость во всем теле. Возвращалась температура.
Хищники. Травоядные. Мир животных. Все это просто не укладывалось в голове Хиро. Как можно сравнивать людей и зверей, но разве он сам не видит в Себастьяне змея? И кем тогда он сам является? В ту секунду его мучило множество вопросов, эти в том числе, но сильнее всего его волновало то, что сказала ему Аня незадолго до прощания. Он не хотел в это верить. Не хотел, но даже небольшая вероятность того, что это правда, заставляла его смотреть другими глазами на белобрысого. «Возможно, все именно так. Может быть, я действительно для него лишь интересный предмет для изучения». Но разум его отчаянно этому сопротивлялся, оживляя в голове те моменты и факты, что могли опровергнуть ее высказывание. Благо нашлось их немало. Множество поступков, включая спасение его жизни, походы в больницу и на похороны, доказывали как раз то, что ему было не все равно. Но, несмотря на все эти доводы, так легко отделаться от этих мыслей он не мог.
– Скажи, тебе доставляет удовольствие делать больно другим людям? Играть с их чувствами как захочется?
– К чему такие вопросы? – Он лениво повернул запрокинутую голову в его сторону, и лишь на секунду приоткрыл глаза, чтобы посмотреть на него.
– Почему ты так с ней поступил?
– А ты не понял?
– Нет.
– И ты думаешь, что сделал я это удовольствия ради? – Теперь пара ярко-бирюзовых глаз смотрела в упор на него. Под таким взглядом ему было неуютно, но он не отвел глаз и в ответ упрямо сверлил его своим сердитым взглядом.
– Да. Другой причины я не вижу.
– Еще скажи, что действительно считаешь себя моей игрушкой?
– Да.
– Одного не понимаю, почему только у всех складывается обо мне такое мнение? Ни ты, ни она для меня не игрушки. Мне самому противно от того, что я ей наговорил.
– Тогда зачем?! – Он сам удивился, насколько ему полегчало после того, как он это услышал. Словно камень с души свалился, хотя и вопросов теперь у него образовалось намного больше, чем было до этого.
– Не скажи я ей это – не сказал бы никто. Бабушка слишком ее любит. А это может ей выйти боком. Мир жесток. Именно поэтому останавливаться в нем нельзя ни на секунду. Все время нужно куда-то бежать – совершенствоваться, развиваться. Стоит остановиться всего на миг, подумать, что якобы расти больше некуда, что этого достаточно, тебя тут же обгонят. В мире Альф цена такой ошибке – жизнь. Пусть лучше сейчас поплачет, но в следующий раз не ошибется. – Он вернул голову в первоначальное положение и несколько секунд, молча, всматривался в проплывающие облака. Араки пытался осмыслить все то, что Себ ему сказал, потому не произносил ни звука. Спустя некоторое время, словно и не было этой паузы, белобрысый продолжил. – Она сказала это сгоряча. На самом деле она и сама так не считает. В ней всего лишь взыграла зависть, и сейчас ей очень за это стыдно. Дня через два, если не раньше, она прибежит извиняться.
– Зависть? Но чему завидовать-то?
– А это уже наши с ней личные проблемы. Просто пойми, наконец, не стоит все воспринимать за чистую монету. Поступки людей далеко не всегда логичны и не всегда поддаются пониманию. И уж тем более люди не всегда говорят то, что действительно думают. – Он нехотя оторвал взгляд от неба и встал, привычным жестом отряхнув пальто сзади. Для Араки было достаточно одного его скользящего взгляда, чтобы он тут же повторил за ним и, подняв этот тяжеленный пакет, пошел рядом.
Всю оставшуюся дорогу они молчали. Добравшись до дома, Араки сразу у порога сбросил тяжелую ношу, а Себастьян спешно снял верхнюю одежду, готовясь опять неизвестно сколько проваляться в постели с температурой. Вошли в гостиную они одновременно. Увидев на стеклянном кофейном столике рядом с ТВ белый почтовый конверт, белобрысый встал как вкопанный посреди комнаты. Араки не заметил этого и прошел дальше к кухне, таща пакет с продуктами. Белобрысый взял в руки конверт и, непродолжительно повертев его в руках, понял от кого он. Как только он его увидел, догадка от кого и кому он адресован, пришла к нему незамедлительно, но уж очень сильно он не хотел, чтобы это было правдой. Но отпечатанный на бумаге знак – два скрещенных треугольника – уничтожил его надежду на ошибку. Этот знак, напоминающий песочные часы, по несчастью ему был прекрасно известен, как и любому Альфе. И ничего хорошего это письмо никому не сулило.
Когда они уходили, припоминал Себастьян, никакого письма не было. Подложили его явно в их отсутствие. Следов взлома или других признаков незаконного проникновения он не увидел. Если бы он их увидел, то наученный горьким опытом Альфы, в квартиру без оружия он не вошел бы. Но ни замок не взламывали, ни предметы не передвигали, даже следов ботинок, которые непременно должны были остаться от налипшего талого снега, не было. Такое ощущение, будто это письмо прилетело по воздуху. Конечно, и никаких других улик «почтальон» после себя не оставил, что белобрысого пугало еще сильнее. Кто-то вот так просто вошел в его квартиру, как к себе домой, и оставил его на столике. Открывать конверт и читать, что там написано, он считал не только глупостью, но и унижением. Нет, быть цепным псом явно не для него.
Он вернулся в коридор, держа в руке письмо, и, пошарив в кармане пальто, извлек зажигалку, после резвым шагом прошел к кухне и остановился рядом с раковиной. Араки, занятый разбором продуктов, не обратил вначале на него внимания, но сразу после того, как он чиркнул металлической зажигалкой, с интересом посмотрел в его сторону.
– Ты что делать собрался?
– А ты как думаешь? – Он поднес зажигалку к письму, языки пламени тут же начали медленно пожирать бумагу.
– От кого оно?
– Знак видишь?
– Да, и что?
– Этот знак – визитная карточка Теней.
– Что в нем написано? Себ, почему ты его сжигаешь?
– Не знаю, что там написано, но, думаю, вряд ли они решили узнать как мои дела. Так что пошли они к черту. – Огонь охватил бо́льшую часть письма, и держать его дальше так, чтобы не обжечься, стало попросту невозможно, он бросил его догорать в раковину.
– А тебе ничего не будет за это от них?
– Хотели бы убить – убили бы уже. Нет, тут дело в другом. – Они вдвоем стояли и смотрели, как сгорает письмо. – Помнишь, я говорил, что Тени могут простить нарушение одного из запретов ради равновесия между Альфами и Бетами?
– Помню, да. Ты говорил это в больнице после рассказа про Альф и Бет.
– Так вот. Я соврал. Запреты эти нерушимы. Они не прощают никого, кто рассказал о Делении, но при этом не трогают тех, кто этот рассказ услышал. Если говорить другими словами, я должен быть мертв, однако все еще стою перед тобой. – От конверта остался один черный пепел, Себ включил воду и смыл его в канализацию.
– То есть из-за меня ты должен был умереть? Потому что я заставил тебя мне о них рассказать?
– Не льсти себе, Араки. Ты, как и никто другой в этом мире, не можешь заставить меня что-то сделать. Я был уверен, что меня убьют. Это была моя неудачная попытка покончить с жизнью.
– Но почему, черт тебя возьми?!
– Неважно, – отмахнулся от вопроса Себ, будто от надоедливой мошки. – Интересно то, что, несмотря на все мои усилия, я остался жив, хотя я точно знаю, они в курсе, что я тебе рассказал. И сейчас они подкладывают мне письмо. Это все не просто так. Они хотят заставить меня что-то сделать. Что-то такое, что им, видимо, не по силам. Ну уж нет, пошли к черту. Если очень надо, лично со мной поговорят, а до этого ни одного их письма я не прочитаю и делать тем более ничего не буду.
– Ничего не понимаю…
– А тебе и не нужно что-то понимать, Араки. Тебя это не касается. Топай домой.
– Нет.
– Ты понимаешь, что в этой квартире не очень-то безопасно?
– Да знаю я это.
– Ничего ты не знаешь. – Раздался измученный вздох. У него не было сил спорить с ним сейчас – не в таком состоянии. Ему огромных усилий стоило просто стоять на ногах, он чувствовал, как с каждой секундой становилось хуже: в глазах темнело, тело било сильная дрожь, голова отказывалась соображать. Если ему вправду так сильно хочется рискнуть своей жизнью, то какой смысл его отговаривать? Пусть делает, как хочет. Главное, суметь дойти до кровати и не упасть нигде по пути.
Не сказав больше ничего, Себастьян ушел, оставив Араки стоять в кухне. Потерянный – именно то слово, которым можно описать его внутреннее состояние в этот момент. Себастьян, конечно, никогда не производил впечатления жизнерадостного и счастливого человека, но чтобы до такой степени… Это абсурд какой-то. Ну, зачем ему это? У него есть Аня и бабушка, нет проблем с деньгами и, пусть неприятно это признавать, недюжинный ум. Чего ему не хватает?
«Хикари» – пришло в голову ему в ответ на его же вопрос.
«25»
«Хикари». Это имя не выходило у него из головы уже два года. Каждое утро первое, о чем он думал – о ней. Последняя мысль перед сном – тоже была о ней. Детали, которым тогда он не придавал никакого значения, сейчас всплывали в воспоминаниях, доставляя ему удовольствие и одновременно нестерпимую боль. Тепло ее рук, ее привычки, запах, улыбка, ласка и забота. Он вспоминал всю их жизнь вместе. И сейчас, лежа в кровати, дрожа от температуры, он радовался тому, что скоро увидит ее. Пусть и только во сне. Он закрыл глаза и мгновенно провалился в сон.
Смех, шарики, торт, свечи. Мамины знакомые что-то оживленно обсуждают за праздничным столом. Это его девятый день рождения, но они с Хики праздновали отдельно в его комнате. Какой интерес слушать нудных взрослых? Он лишь пришел захватить кетчуп. Хики стало любопытно, какой вкус будет у сладкого торта, если размещать его с кетчупом. Интересно будет посмотреть, как она будет есть эту гадость. Взяв все, что хотел, он торопливо пошел к выходу. Она ждет за дверью. Одно мгновенье. Сильный грохот. Все рухнуло. Он сидел в непроглядной темноте на коленках в луже из чего-то теплого и липкого. Страшно, тесно, душно. Запах смерти – так пахнет кровь, мясо и внутренности. Он не впервой его чувствует, но сейчас все не так, как раньше. Над ним груды обломков его дома. Ему повезло, он попал в воздушный карман и не пострадал. Осознание произошедшего пришло далеко не сразу, а медленно по фрагментам.
«Мама!» – Он пытался крикнуть, но вместо этого выходил сдавленный хрип. «Она мертва?! Хики!» Откуда-то сверху раздался сильный скрежет, заставив похолодеть все его нутро. «Вот и все? Значит, скоро я…» Теплые руки обхватили его сзади. Она вся дрожала, прижимаясь к нему так, будто он мог что-то сделать, мог спасти ее.
– Я хочу жить! – Она рыдала.– Хочу жить!
Скрежет внезапно усилился. От страха он зажмурил глаза. Вот сейчас. Сейчас все закончится.
Он открыл глаза. Нет, он не проснулся. Это все еще был сон, но в этот раз какой-то странный. Обычно это были воспоминания, что-то уже ранее пережитое и ничего нового. Но не сейчас. Он лежал на чем-то мягком, а сверху все было затянуто белизной, словно молоком. Это точно было не небо, но и не потолок. И с него сыпались белые хлопья, внешне похожие на снег, но они совсем не были холодными и не таяли, прикасаясь к коже. Он приподнялся и осмотрелся. Вокруг было тихо и пусто. Абсолютно пусто. Не было ни стен, ни потолка, ни земли, ни неба, ни чего-либо еще, за что мог бы зацепиться взгляд. Под ногами был пушистый нетающий снег, напоминающий ему тополиный пух. Линии горизонта не существовало – белый пух сливался с молочным небом. Солнца тоже не было, но, несмотря на отсутствие светила, недостатка в освещении не ощущалось. Его даже было слишком много – от него рябило в глазах. Он не спешил вставать, сидя по-турецки, он разглядывал сначала себя, а потом необычное место, в котором оказался. До странного ясно он осознавал, что все это сон. В этом сне ему было не девять и не двенадцать, ему было столько же, сколько в настоящий момент – двадцать. И одет он был в то же, в чем ходил к бабушке: джинсы, черный вязаный свитер, сверху его длинное пальто и шарф. Только шапки не было, но было не холодно, потому его не сильно волновало ее отсутствие.
Сколько он так просидел, вслушиваясь в тишину, он не знал. Вдруг его сзади обхватили теплые ласковые руки. Ее руки.
– Соскучился? – прошептала она ему на ухо, обнимая сзади, но в идеальной тишине этот шепот был словно гром.
– Ты еще спрашиваешь? – Он обернулся и увидел пару прекрасных рубиновых глаз. Она тут же прильнула к нему, коснувшись своим лбом его лба. А снег все падал, цепляясь к их волосам и одежде. На ней был ее обычный наряд: короткие джинсовые шорты с высокой талией, заправленная в них темно-красная рубашка на два размера больше, чем нужно, черные крупной вязки гольфы выше колена, битумно-черные ботинки без каблука и поверх всего расстегнутое серое пальто. Длинные темные волосы, как всегда, были не заплетены и небрежно болтались из стороны в сторону при каждом движении. Он нежно провел по ним рукой – его обычный жест, когда он видел их в таком неухоженном виде. Многие девушки позавидовали бы ей, увидев какие шикарные у нее локоны: густые, мягкие, послушные, яркого темного цвета, будто сошедшие с рекламы шампуня. А вот она их не любила. Их же надо мыть, сушить, расчесывать, что было самой сложной задачей, а потом еще и заплетать. На это требовалось немало времени, потому она частенько увиливала, порой запуская их до ужасного состояния. Ей, в общем, было все равно, как они выглядят, а вот педантичного Себастьяна это раздражало. Взлохмаченные, спутавшиеся волосы совсем уж не вязались с ее прекрасным видом, поэтому он часто вызывался их заплести, лишь бы не смотреть на это. Да и стоит признать, ему самому нравилось с ними возиться. Хотелось бы ему и сейчас ими заняться, но вряд ли тут найдется расческа. Она переползла вперед, сев перед ним так же по-турецки, и с любопытством смотрела ему в глаза.
– О чем думаешь? – поинтересовалась она, не отрывая взгляда.
– О твоих волосах.
– Мы столько не виделись, а ты думаешь о моих волосах?
– Ага. Можно хотя бы в моих снах ты будешь их заплетать?
– Зачем? Ты ведь меня и такой любишь. – Она отвела взгляд и принялась играть со снегом, пытаясь слепить миниснеговика.
– Я тебя и лысую любить буду, но согласись, с волосами-то лучше?
– Зануда,– бросила она, снег явно занимал ее больше, чем этот разговор. Снеговик не очень-то получался: первый самый большой ком под весом второго распадался, и ее явно это злило. Сердито нахмурившись, она пыталась раз за разом, но ничего не выходило. Понаблюдав немного за тем, с какой сосредоточенностью она этим занимается, будто не снеговика, а Тадж-Махал строит, ни больше ни меньше, он решил ей помочь. Он сам слепил первый ком, сделав его больше и плотнее, чем предыдущие. Потом они вместе слепили второй и, сделав небольшую выемку сверху первого, чтобы второй не упал, поставили его. Таким же образом сделали третий. И получился снеговик, только вот из чего сделать глаза, нос и рот, они не представляли, снеговик-то не большой, сантиметров пятнадцать. Подумав немного, она сунула руки в его пальто, извлекла пакет семечек и ими выложила глаза и рот. Нос решила не добавлять, посчитав это лишней деталью. В итоге получился симпатичный снеговичок. Только закончив, она, наконец, посмотрела на него.
– А о чем сейчас думаешь?
– Ты каждые пару минут будешь меня об этом спрашивать?
– Ну, я же не ты. Я не знаю, что творится в твоей голове.
– Но зачем тебе это знать?
– Хочу.
– Если я расскажу, то ты разозлишься.
– Теперь ты просто обязан мне рассказать.
Он не спешил ей говорить, наслаждаясь этим моментом спокойствия. Как только он скажет это, она взорвется: начнет ругаться, обзовет его самым неприличным образом и, скорее всего, запустит в него чем-нибудь. Он в этом не сомневался – такой уж у нее характер. Она легко выходит из себя и совсем не контролирует гнев, но даже эта совсем не положительная черта привлекала его в ней. Иногда он специально ее злил, и в такие моменты разъяренная она казалась ему милой. Когда она была в ярости, то думала, что выглядит как грозная львица, а вот он перед собой всегда видел неуклюжего котенка, выгнувшего спину и распушившего хвост. Думая об этом и наблюдая, как она рвет и мечет, он не мог сдержать смех, который в свою очередь бесил ее еще сильнее. В общем, далеко не всегда это хорошо заканчивалось. Часто это перерастало в крупную ссору. И сейчас он знал, что стоит на пороге очередного такого скандала. Но и отмолчаться точно не выйдет, она заставит ей об этом рассказать. Глубоко вздохнув и смирившись с неизбежным, он решился рассказать.
– Я думал о том, как было бы хорошо, если бы Тени меня пристрелили прямо сейчас, пока я сплю.– Она нахмурилась и раздраженно сжала губы, как делала всегда, но ничего пока не говорила, он с осторожностью продолжил. – Убей они меня сейчас, может, я бы остался здесь навсегда. Вместе с тобой. Мы бы сделали столько снеговиков, сколько захотели. Могли бы бесконечно болтать на разные темы и обниматься столько, сколько пожелали бы. И никто бы нам не помешал.
– Почему ты так легко отказываешься от того, что тебе с таким трудом досталось? – Она не срывалась на крик и никак, кроме своих сдвинутых бровей, не выказывала своей злости, но бедного снеговика не пощадила. Медленно она ломала его, схватив его средний шар рукой и неторопливо сжимая ее в кулак. Ему было жалко его – они же так старались, когда его делали, но ей, похоже, было все равно.
– Ни от чего я не отказывался.– Голова снеговика, потеряв опору, с глухим звуком упала на землю и распалась на мелкие кусочки. Остался более-менее целым только нижний ком, сделанный им.
– Вот как?! А эта твоя попытка самоубийства что, по-твоему?! – С каждым словом она все сильнее повышала голос, контролируя себя все хуже. – Себастьян, да ты просто трус! Мало того, что ты, не прилагая никаких усилий, сдался. Ведь куда увлекательнее барахтаться в море самобичевания и жалости к себе, чем попытаться жить дальше после всего, да ведь?! Так еще и у самого духу не хватило себе пулю в висок всадить, ты решил сделать это чужими руками!
– Вот не тебе мне об этом говорить, Хикари! – Она задела его за живое. Что-что, а вывести его из себя она всегда умела. – В этом плане мы друг друга стоим, тебе не кажется?!
– Не сравнивай! – Она окончательно уничтожила снеговика, ударив со злости по нему кулаком.
– Ну начинается! Человеку, с рождения не способному чувствовать боль, не дано понять, как ты мучилась, да?! Как я мог понять твои страдания, когда ты корчилась от боли и орала на всю квартиру, чтобы я тебя пристрелил, ведь так ты думаешь?! А ты хоть раз подумала, что чувствую я, слыша твои крики, без возможности хоть как-то тебе помочь? Да я чувствовал себя самым жалким, самым беспомощным созданием на всем белом свете! Все, что я мог, это тупо смотреть, как ты медленно умираешь, и все равно я тебя не пристрелил. А знаешь, почему? Потому что каждый день я надеялся, что ты выкарабкаешься! Каждый чертов день, я просыпался с мыслью, что сегодня тебе должно стать лучше! Но и тут ты решила по-своему! Ты просто сбежала, оставив только эту дрянную записку: «Я так больше не могу. Прости». Черт! Да ты хоть немного обо мне подумала?!
– Все, что я делала, я делала ради тебя, эгоистичная ты тварь!
– Что-то я этого не заметил!
– Лаэр, ты невыносим! Все, иди к черту! – Она энергично встала и, отойдя на метров 15, села к нему спиной.
Он не пошел за ней, зная, что ей нужно время, чтобы успокоится и прийти в себя, да и ему остыть не помешает. «Ну вот зачем я ей это наговорил?» – думал он, расстроено. Он совсем не хотел на нее срываться, просто так получилось. Слишком долго он все копил в себе, слишком долго молчал, но даже сейчас чаша его терпения, наполненная до краев и, казалось, готовая перевернуться, лишь слегка качнулась, обронив только самую малость. Дело совсем не в ней, не в ее поступках или словах; по сути, злился он на себя самого.
Первый звоночек о ее болезни прозвенел, когда ей едва исполнилось 17. В тот вечер все было как обычно, такой привычный бытовой вечер, каких было у них множество: он сидел на диване, щелкал пультом, думая, что посмотреть, она вертелась на кухне, готовя ужин. Вдруг от телевизора его оторвал звук бьющейся посуды и чего-то тяжелого, с грохотом упавшего на кафель. Он влетел на кухню и застал ее на полу без сознания. Обморок. Она быстро пришла в себя, меньше чем за минуту. Очнувшись, она не понимала, что произошло, почему она на полу. Как она сама позже говорила, ее будто выключило; не было ни плохого самочувствия, ни головокружения, ни тошноты, ни каких-то других признаков, что она потеряет сознание. Будто моргнула и открыла глаза уже на полу.
Естественно, после этого он настаивал на походе к врачу, но она отказывалась. Ей неприятна была сама мысль о плохих новостях, она предпочитала оставаться в неведении. Тогда он этого не понимал, потому поверил ей, когда она сослалась на переутомление и заверила, что вряд ли это повторится. Конечно, о регулярной головной боли она умолчала, как и о многом другом. «Ну где в тот момент были мои глаза? Почему я не заметил, что она врет?» – в сотый, наверно, раз подумал он. Возможно, если бы они отреагировали раньше, все закончилось бы иначе. Только спустя полгода ее обман был раскрыт. У нее случился первый сильный приступ. Он проснулся от ее невыносимо громкого крика посреди ночи. Она кричала и хваталась за голову, выдирая себе волосы. Позже с глазами, наполненными чувством вины, она призналась, что обмороки повторялись и происходили все чаще и чаще, а в последнее время она даже из дома выходить боялась из-за них, вдобавок к этому еще и усиливающиеся мигрени, также случающиеся довольно часто. После долгих обследований, анализов и походов по врачам причину установили. Диагноз – опухоль головного мозга, на тот момент она была не больше горошины, но не операбельная. Разрасталась она быстро, вызывая все большие боли и все более частые и продолжительные обмороки. Менее чем через год из горошины она превратилась в мячик для гольфа. Тяжелое лечение не дало результатов, ей становилось хуже. Постепенно руки опускались у них обоих, сложно было верить в то, что когда-нибудь станет лучше. Она сдалась первой. В один из особенно долгих и невыносимых приступов она добралась до его револьвера, который всегда был неподалеку на всякий случай. Иронично, он всегда ждал угрозы извне и никак не ожидал, что ее будет убивать собственный организм. В тот день он чудом смог выхватить его. После этого он спрятал все оружие, чему она, конечно, рада не была. В связи с нескончаемой болью ее характер испортился до невозможности; самое мягкое, что он от нее за этот год слышал, то, что он – рептилия вонючая. Он понимал, что боль сводит ее с ума, потому не придавал этому никакого значения, куда сильнее его заботило ее состояние.
С одной стороны, он был рад, что она решила лечиться дома, а не в больнице – он мог проводить с ней больше времени; с другой – он не мог ей дать того же ухода, что профессиональные медсестры и врачи, неустанно наблюдающие за ней в палате. Но права голоса ему все равно никто не давал, она сразу заявила, что лечиться будет дома и точка. В основном все «лечение» уже сводилось к постоянным уколам обезболивающего с еженедельно повышающейся дозой, а промежуток между приступами редко был более двух часов. В моменты между ними она хваталась за него, словно ребенок, и иногда пыталась разговаривать – речь ей давалась уже с трудом; иногда ухитрялась что-то делать: рисовать, смотреть телевизор, а пару раз даже какие-то стишки насочиняла; но чаще всего, она просто плакала. Ей было страшно, как и ему. Он непременно в такие моменты обнимал ее и обещал, что скоро станет лучше, обязательно станет, но каждый очередной приступ доказывал несостоятельность его слов. Каждый раз она хваталась за голову, выдирала на себе волосы, царапала ногтями кожу, обдавала его с ног до головы отборными ругательствами, орала до хрипоты, рвала постельное белье, в ярости кусала и била его – и это он ей спокойно позволял. Если ей хоть немного станет лучше от этого, то пусть, все равно он ничего не почувствует. Для нее это был ад, она металась в агонии, а он был не в состоянии хоть немного облегчить ее участь. И доходя до крайней точки, когда она уже теряла способность трезво мыслить, она неизменно начинала то просить его, то умолять, то приказывать ее убить, закончив тем самым ее мучения.
Так продолжалось довольно долго, подходил ее восемнадцатый день рождения. В тот день она была намного тише, чем обычно; даже во время приступов он не слышал ничего громче сдавленного стона. Он воспринял это за добрый знак, надеясь, что боль постепенно начала уменьшаться. Она попросила его в этот день купить ее любимый шоколад и заставила за ним ехать в дальнюю кондитерскую, уверяя, что там его делают лучше всего. Вначале он отказывался, оставить ее на два часа казалось для него чем-то невероятно опасным и невозможным, но она уговорила его. Он послушался лишь потому, что, по его мнению, сегодня ей стало лучше: она связно говорила, держала себя в руках, и, о господи, даже улыбалась. Он ушел, а вернувшись, ее уже не застал. Осталась только одна записка: «Я так больше не могу. Прости»