Видимо, это и было той самой «заезженной пластинкой». И слова этого красноухого мальчишки не просто терзали душу, а как-то разом переворачивали в ней все, выжигали словно тысяча фашистских залпов…
Но не обижалась Александра Семеновна. Разучилась она обижаться давным-давно, и сейчас спокойно, старательно обдумывала его слова. «Опять двадцать пять – блокада, хлеб, саночки…» «Грустно, Семеновна, ну а что ты хочешь… Все забывается, мы же не плачем по убитым в Отечественную 1812…»
Она обвела глазами зал и тоскливо отметила, что вряд ли кто из нынешних зрителей помнит тот госпиталь в Аничкове, да и многие ли знают вообще, сколько всего эти стены видали…
«При чем тут Аничков, Санька, ты чего?» А этот Тишинский по глупости да подкинул ей одну мысль. И когда ведущая торжественно вызвала Александру Семеновну Кавалерову-Алексееву на сцену, не забыв запнуться на фамилии («ох, Семеновна, любишь ты поворчать…»), она аккуратно положила заготовленную речь на краешек сиденья и поднялась по ступенькам. Жидкие аплодисменты донеслись из зала, кто-то, не стесняясь, во весь голос зевнул на заднем ряду.
Она внимательно посмотрела на зрителей. Да, здесь сидели не пытливые балагуры-военные, не озабоченные врачи и санитарки, и не уставшие, потные, изможденные трудом рабочие… В зале, наполненном светом и солнцем, развалившись на стульях, скучали чистенькие вымытые ребятишки в ярких, разноцветных футболках под пиджаками, ультрамодных кроссовках, с телефонами, айпадами, или как там называются эти штуки… За нехваткой мест стояли учителя, равнодушно смотря на сцену и ежесекундно поглядывая в зал, чтобы уличить непослушных. Наблюдали из разных уголков зала молодые «блокадники», и, пожалуй, их лица были самыми добродушными.
Молчала она долго, всматриваясь в глаза каждого. И заметила, как понемногу вытягиваются лица зрителей, и все больший интерес проступает на них. Зал затих, оторвался от телефонов, заинтригованный ее цепким взглядом, какой-то странной детской улыбкой на сморщенном лице, и ожидавший, что же скажет она после такого серьезного молчания.
А она смотрела в глаза, пытаясь увидеть то, что так заботило ее, так тревожило душу. И, всмотревшись, поняла, что не пропасть разделяет ее с этими людьми, как считала прежде, а простая, древняя как мир разница поколений. Не ее это люди, не той закалки. Для них блокада, как для нее гражданская – на картинках штыки видела, да Буденный в Ленинград приезжал. Но ведь не с другой планеты она для них. Пластинкой-то заезженной почему попрекают? Ведь мир-то наш как гусь хрустальный на верхней полке этажерки – толкнешь слегка и рухнет он, полетит вниз, вдребезги разбиться может, если вовремя не поймать, в голову себе не вдолбить, что нельзя его так толкать…
Эх, джинсовое вы поколение! Вас бы туда, к хлебу 125-граммовому, к смесям зажигательным, тулупам, молью поеденным, и не в БМВ, а пешочком до Волковского по морозу тридцатиградусному… Сидите здесь, скучаете, «мучаетесь» от рассказов, мечтая о жвачках да тянучках ларьковых, и о компьютерах, от которых на лишний час оторвали вас. Ох, могла бы она рассказать сейчас им, а особенно Тишинскому этому, упитанному, красноухому, как с утра за карточками очереди выстаивала, дрожа как осиновый лист, а потом тяжеленные ведра с Невы таскала, по скользким крышам ползала, смрадные трупы на санки взваливала, а вечерами в госпитале кровавые бинты в ледяной воде стирала. И на все про все – хлебушек тот, 125-граммовый, про который вы уже слышать больше не можете, картинку которого наизусть, наверное, знаете… Знаете, да не пробовали месяц на нем держаться, да вас бы стошнило, поешь вы муку обойную с жмыхом голым…
«Что с тобой, Семеновна, что с тобой, милая? Да разве ради такого гнева дралась ты в годы свои лихие, разве такую волю воспитывала еще во втором классе, чтобы из-за глупостей девятиклассника так расходиться?»
И вдруг представила она, Тишинского этого стриженного, худого, с «кругами смерти» под глазами, и чуть было не закричала от страха. «Совсем ты, Семеновна, голову потеряла, о чем думаешь?» Не надо его туда, паренька, (ну сказал по дурости – с кем не бывает?) – никого не надо в ад тот, в исступление то кромешное, когда не поймешь, где жизнь, а где смерть – все смешалось. И только за стеной слышится приглушенный плач матери, а за окном твердо бьет артиллерия, и только благодаря вспышкам света от грохочущих залпов, и виден Невский, и маленькая, такая беззащитная Санькина школа… Залпы похожи на салют, только бьют в десятки тысяч раз сильнее, и весь город словно ходуном ходит, и настроение совсем не праздничное… И так яростно, так безумно хочется, чтобы пришла ты, прекрасная, солнечная, наполненная цветущими ароматами жизнь и залила землю светом, который маленький, худенький Шустрик, и еще тысячи ленинградских детей, испуганно всматриваясь в ночное небо, ждут… Очень ждут.
–Ольга Берггольц. Февральский дневник.
Это было все ее вступление. А после сжала она руки на груди, всмотрелась вдаль, где причудился ей налитый солнцем Невский, львиные головы на площадях, отец с мамой, дядя Павлик, Миша… Вздохнула свободно, и полились из ее уст строки – также звонко, также нежно, словно снова была осень сорок второго, а она – тощей десятилетней девчонкой в пахнущем кровью зале, где снова плакали большие, широкоплечие военные, глядя на ее улыбку и худенькую шею с болтающимся красным галстуком.
Лиц, застывших, как тогда, она не видела, лишь вспоминала, что ни разу с тех пор не повторяла стихотворение Берггольц, а строки в памяти засели навсегда. И была она сейчас в том дне, той девчонкой, с теми, своими людьми, которые никогда бы не позволили себе тех фраз, что позволял Тишинский, и которые тоже наизусть знали про 125 грамм, да только как-то больше знали.
«Надо было сдать город…»
Мы съели хлеб,
что был отложен на день,
в один платок закутались вдвоём,
и тихо-тихо стало в Ленинграде.
Один, стуча, трудился метроном…
«…– и никто б не мучился…»
И стыли ноги, и томилась свечка.
Вокруг её слепого огонька
образовалось лунное колечко,
похожее на радугу слегка…
«И мы бы не занимались сейчас прослушиванием старых заезженных пластинок…»
… Когда немного посветлело небо,
мы вместе вышли за водой и хлебом
и услыхали дальней канонады
рыдающий, тяжёлый, мерный гул…
«Да, и мы бы с тобой тоже, мой дорогой, выстраданный Ленинград. Отдали бы тебя фашистам в лапы, этим нелюдям с крестами на автоматах, с ботинками толстыми, землю нашу топтавшими (да как бы рука-то дрогнула, у кого язык-то б шевельнулся?), зато не «мучились» бы сейчас школьники в воротничках белых, мамкой выглаженных, с животами сытыми…Ведь в скольких школах сегодня праздник отмечают, сколько еще таких скучающих там; дядек бездушных; ведущих, не удосужившихся даже текст перед концертом прочесть?
Да если бы она, Семеновна, в госпитале б так на сцену вышла? Солдатам, в бумажку уткнувшись, зевая, стихи читала? Ну ясно ж, некогда им… А ей было когда с «зажигалками» бегать…
Старая ты стала, Александра, ворчливая. И так интересно – поэму читаешь, а мысли о другом крутятся… Только куда-то не туда бегут. Вот о школе своей подумала ты… А ведь вы ее с дядей Павликом обустраивали, что ж не рассказала ты детям? Им, может, куда интереснее было бы это слушать, чем стихи про «хлеб да саночки» … Может, кто из них учился там. И Мишка тогда так здорово вертелся в округе, пока ты цветы в горшках таскала, внимание твое привлекал. Он тебя еще до первого класса приметил, а во втором уже и гулять звал, а ты вместо гулянок силу воли вырабатывала, над письмом корпела.
И в этой самой школе ведь пятерку ту, за которую три торта полагалось, получила. А теперь, попробуй, попади туда… По паспорту пустят, а в глаза и не узнают, конечно. Да-а, ничего не поделаешь, видимо, вышло время твое, Семеновна. И как бы ни любила ты жизнь, как бы ни старалась жить по морали, согласно ценностям человеческим, а вторгаются в нее Тишинские. И не сердись ты на них, а просто прими, в сердце свое блокадное, в комочек свой, прими и прости. Пора уж докумекать, что нельзя все время про хлеб тот… Ай, Семеновна! Махни ты рукой, ты свое дело сделала – вы с львиными головами хорошо это знаете!
Ах, как внезапно голова закружилась, как сжалось что-то в груди… И свист, свист в ушах! Пули немецкие?
– Давай, Шустрик, скорее!
Миша, славный Мишенька! Как приятно услышать твой голосок. Эх, Миша, был ли еще кто-нибудь, кто так же сильно любил жизнь, как мы с тобой? И расстались ведь, Миша, по-дурацки, ты уж прости меня, дуру старую… Не могу я обиды забывать, хоть и говорила что-то про украденный хлеб в сорок первом. Или не украденный? И говорила ли вообще?
Как же жарко в груди, как печет во всем теле… Эх, да радоваться надо, что хоть в старости согреться можно, коль в детстве не дано! Трудное у нас было с тобой детство, правда, Миш? Да нет, я не жалею, я за львиные головы дралась, а это дорогого стоит. Это, Миша, может, ценнее всего на свете, да кому я рассказываю? А только ты объясни это, пожалуйста, поколению новому. Да нет, их легко найти, они в разноцветных майках и с одинаковыми аппаратами в руках… Там сейчас вся жизнь, Миш. Там и солнце ясное, и небо – все в этих аппаратах.
А я присяду пока, хорошо? Что-то ноги ослабевают, мне ведь уже 86, Миш, представляешь? А помнишь, когда-то было 10…
А что за люди там впереди? Повскакали с мест, бегут куда-то, все ближе и ближе. Нет, Миш, не фашисты, фашистов отсюда не увидишь. Это же госпиталь наш, я здесь стихи читаю, приходи вечером – послушаешь. А вон папа с тортами бежит! Ой, как же давно я его не видела! Скоро Победа, Миш, понимаешь, Победа! Я специально деньги копила и чистописанием занималась, чтобы мы на Победу нашу с тобой могли сотню карамельных петушков купить. Постой, а что у папы в руках? Не торт… Львиная голова! Самая настоящая, с того мостика на Грибоедова? Спасибо тебе, Миш, я ведь знаю, что это ты постарался! Да ведь я, Мишка, о ней с детства мечтала! Теперь-то мы заживем, вот увидишь!
Зачем ты меня трогаешь, Миш? Руки-ноги проверяешь… да сильные они стали, сколько времени-то прошло с тех пор! А трогать не смей, не муж ты мне больше…
Не нужна, не нужна, больше я никому не нужна… Тишинский этот, смешной такой, с ушами, поставил под вопрос все мое существование. Зачем жила? Зачем защищала город?
Ой, а где моя школа? Где школа моя? Разбомбили? По кускам разобрали? Да ведь я ее своими руками… Уф, вот она, спасибо тебе, нашел. Никуда не делась. Сейчас я ее поглажу по шершавым бокам, и все наладится. Да, вот так мне хорошо: школа и львиная голова рядом. Теперь я спокойна, Миш»
Александру Семеновну увезли в больницу в тот же вечер. На следующий день, когда она понемногу пришла в себя, но была еще очень слаба, в палату ворвалась Аленка.
– Ба, ба, это он, да? – со слезами в голосе крикнула она и, опустившись на край кровати, схватила ее почти безжизненную руку. – Дурак этот красноухий, Тишинский? Мне ребята рассказали, как он ерунду на школьном вечере трепал! Не слушай ты его, а я его знаю, он со мной раньше учился, а теперь в гимназию его перевели! Типа очень умный! Ты не переживай, мне все передали, я это дело так не оставлю, он за свои слова…
Но Аленка запнулась, увидев, как бабушка мягко, одними губами попросила ее остановиться.
– Прости, баб Сань, ты не хочешь крики слушать, понимаю… Я на эмоциях просто. А ты на него не сердишься – все как обычно…
– Подойди, пожалуйста, к окну, – слабо пролепетала Александра Семеновна и обрадовалась, что, оказывается, еще может говорить. – Что ты там видишь?
– Дома, дорога, – секунду подумав, сказала Аленка, испуганно вглядываясь в лицо бабушки. – Собор.
– А еще?
– Вдалеке наша школа. Только ее не видно. А слева… слева… – Аленка вдруг как-то странно, широко улыбнулась. – А слева львы, баб Саня! Они далеко, но их видно. Твои самые любимые, на мосту. И один из них очень похож на тебя!
И Аленка засмеялась от счастья, и от того, до чего красиво переливались на солнце гордые львиные головы, а вдруг вспомнив о неожиданно притихшей бабушке, испуганно дернулась, обернулась и… перевела дух. Бабушка Саша смотрела на нее со своей неизменной улыбкой.
– Львиные головы и школа, – тихо повторила Александра Семеновна.
И тут вдалеке прогремели залпы. В то же мгновение воздух разрезали тысячи маленьких разноцветных огней, вспыхивая в весеннем утреннем небе, и Аленка, увидев это, почти что вскричала:
– Салют! Ба, это папа с дядей Женей для тебя придумали! Смотри, вон они машут тебе с улицы! Правда, здорово? Утренний салют, да когда ж такое было! С праздником, моя дорогая ба, с Днем Победы! – и Аленка, хлопнув себя по лбу, ловко раздвинула жалюзи и понеслась вытаскивать из сумки свертки и пакеты.
Где-то в стороне Дворцовой еле слышно загремел оркестр – начинался военный парад, посвященный годовщине Победы в Великой Отечественной Войне.
Но для Александры Семеновны существовало сейчас лишь одно – не отрываясь, она следила, как в голубом ясном небе с треском разлетались, сливаясь с солнечным светом, почти невидимые, огненные залпы салюта, а неподалеку к площади, задрав головы, щуря глаза и хохоча от счастья, подходили люди. Самых разных поколений. Они шли, останавливались, чтобы посмотреть на неожиданный утренний салют, встречали знакомых, обнимались, что-то говорили, хлопали друг друга по плечам, дурачились, радовались и смеялись. Они стояли на этой ровненькой, некогда изломанной и усеянной осколками площади, проживая свой обычный день обычной жизни, даже не подозревая о том, что в тот самый момент она становилась величайшим подтверждением всего смысла существования одного человека, глядевшего на них из широкого окна больничной палаты.
У нее получилось.
Все получилось.
И по ее морщинистым щекам медленно покатились слезы.
Вот оно, мирное, пышущее светом и жизнью небо, которое не досталось ей в девять лет, и потому она научилась любить и ценить его еще больше. Это небо было отвоевано ими, ленинградцами-блокадниками, и эти огни были их достижением – их потом и кровью, их силой и волей, их мужеством и желанием сохранить жизнь самому прекрасному городу на свете.
И салют гремел, подтверждая ее мысли. Гремел во имя мира на Земле, во имя страны, победившей фашизм, во имя города-героя на берегу Невы. Где когда-то маленький Шустрик, Миша, дядя Павлик и еще сотни тысяч других людей делали все, чтобы дети многих поколений вперед видели мирное небо над головой, а из всех залпов мира могли услышать только залпы радостно звенящего, по-весеннему красочного, победного салюта.
И легко, свободно вздохнув, она закрыла глаза. И майские лучики солнца, озарившие в то утро всю комнату, еще долго блуждали по ее застывшей улыбке и немигающим добрым глазам. И вся она была озарена лучистым светом и сиянием огней, как и при жизни, к которой она всегда стремилась и которую изо всех сил сохраняла другим.
Эпилог.
На северо-западе нашей страны, на берегу Финского залива величественно стоит знаменитый Санкт-Петербург.
За свою недолгую жизнь он многое повидал, и уже не одно поколение людей трогало стены Петропавловской крепости, прогуливалось по Литейному проспекту, заглядывало в столь приятный в жаркую погоду, тенистый Летний сад. Здесь каждый найдет себе место по душе – будь то музей или кафе – Петербург гостеприимен для всех, даже для тех, кто приехал сюда в первый раз.
В этом городе много мест, куда водят туристов, и у каждого своя знаменательная история. Оказавшись здесь впервые, ты наверняка возьмешь обзорную экскурсию, и тебе покажут Эрмитаж, Дворцовую площадь, ансамбль Смольного и Ростральные колонны, Исаакиевский и Казанский Соборы. Эти изумительные сооружения сотворены человеком, и они стоят взглядов туристов.
А после экскурсии тебе, возможно, захочется пройтись по Невскому проспекту. «Базарный», «громкий», «зрелищный» – эти эпитеты прочно привязались к главной улице, с недавних пор превратившуюся в галерею офисов и красочных витрин бутиков.
Сумасшедшее движение, посаженные вплотную друг к другу здания, слепящие глаза вывески, магазины, лавки, шныряющий туда-сюда «офисный планктон», местные красавицы на высоченных шпильках, вспотевшие рабочие в оранжевой робе, улыбающиеся влюбленные, распевающая барабанно-гитарные песни молодежь, догоняющие автобус служащие, разинувшие рты туристы, чинно прохаживающиеся пожилые парочки… Все это он, известный в самых разных уголках мира, «царский», переживший три революции, сотни митингов и восстаний, повидавший множество лишений, Невский проспект. Как любая центральная улица «города-миллионника» он не может не идти в ногу со временем, пропуская на свою территорию гладкие отутюженные дороги, громогласный поток машин, разномастные кафе, шумные торговые ряды и массивные неповоротливые сооружения.
Несмотря ни на что, Невский по-прежнему окутан историей. Каждое здание – музейное достояние. Всякий этаж, любая ступенька, крупинка земли помнят все.
Здесь ничто не забыто.
Ты стоишь на Аничковом мосту, пересекающем Фонтанку, и, перегнувшись через перила, смотришь, как красочно переливается на солнце жемчужная гладь воды. На мосту толпы людей. По обе стороны его парапетов установлены четыре скульптуры гордых юношей, держащих под уздцы вздыбленных коней. Головы «укротителей» направлены вверх, к небу, и на лицах юношей видны упорство и непременное стремление преодолеть опасность. Красив скульптурный ансамбль, отображающий мужество, стойкость и непокорность славного града Петра, издалека видны его горделивые кони, да почему-то возле одного из памятников толпа задерживается… На постаменте – гладкая, обтесанная временем выбоина – дар истории. Более семидесяти лет назад прилетел сюда артиллерийский снаряд.
Не миновала бы эта участь и сам памятник, но в войну весь скульптурный ансамбль был снят и закопан в саду Дома Пионеров – Аничкова Дворца, который откроется тебе во всей красе слева, пройди ты по Невскому чуть дальше.
Аничков и по сей день остается любимым местом петербургских школьников. Сотни детей занимаются в кружках и секциях в стенах, которые служили когда-то княжеской резиденцией, позже – музеем. А во время блокады здесь делали сложнейшие операции, и дети, стараясь развеселить больных, устраивали самодеятельные концерты.
А двинувшись дальше и дойдя до Большой Морской улицы, справа на коричневом, чуть потертом здании ты увидишь надпись «при артобстреле…», и, может, тебе удастся заметить, как очень пожилые люди по привычке переходят дорогу и продолжают свой путь по другой стороне проспекта.
Сразу над табличкой виднеются слегка потускневшие цифры «1939», а под ними арка с черными воротами – вход в школу, возведенную за 54 дня.
Если ты оказался в Петербурге жарким летом, то, скорее всего здесь немноголюдно и очень тихо, лишь одиноко стоит глобус на постаменте в самой глубине школьного двора.
Это поистине удивительное место.
В двух секундах ходьбы от Невского ты оказываешься в звенящей тишине – не только потому, что дома, выстроенные по периметру, образуют «двор-колодец», – здесь своя, особая атмосфера.
Черные ворота заперты редко – проход сюда открыт для каждого, кто умеет помнить. Ты без труда войдешь внутрь и прочтешь на глобусном постаменте слова:
Чтоб снова на земной планете,
Не повторилось той зимы,
Нам нужно, чтобы наши дети,
Об этом помнили, как мы.
Это стихи Юрия Воронова. Поэта во взрослом возрасте и бойца аварийно-восстановительной бригады в детстве. Блокада застала Юру в шестом классе.
Будучи символом целостности мира, единения всех стран и народов, знаком вечности, глобус молчаливо повествует о самых страшных днях во всей мировой истории. Может быть, поэтому здесь очень тихо.
На стыке поколений стоит глобус: слева от него нарядно-украшенный вход в школу, куда уже в сентябре прибегут сотни мальчишек и девчонок, а справа едва заметная дверь – ее открывают гораздо реже. Это музей юных участников обороны Ленинграда.
Там много всего: детская столовая военных лет, подлинные тетрадки маленьких «блокадников», их книжки, рисунки, игрушки, коньки, пионерские атрибуты. Особая гордость – уголок учебного класса, с пособиями, которыми пользовались во время войны.
Но, несмотря на обилие экспонатов, о нем мало кто знает. И, конечно, там бесплатный вход и совсем нет очереди.
Пройдись по нему. Посмотри. Вспомни.
Там лежит пионерский галстук – возможно, именно он болтался на худенькой шее девочки, когда она выступала перед ранеными в госпитале. Сидят игрушки – может быть, их держала в руках умиравшая Катя Еремко. Стоит старая, обшарпанная временем парта – так и представляется за ней кудрявый второклассник Миша Алексеев, борющийся с желанием дернуть за косички впереди сидящую девочку.
Свыше пятнадцати тысяч детей в осажденном городе были награждены медалями «За оборону Ленинграда», и память о них здесь – в крошечном музее в самой глубине Невского проспекта.
Но ведь совсем неважно, какого размера музей. Память невозможно оградить забором или затолкать в вакуум. Она живет в умах и душах поколений, и каждый, кто носит ее в своем сердце, достоин высшей награды.
Вот, пожалуй, и вся история.
Хотя, постой.
Ты, наверное, знаешь, читатель, что в этом городе живут львы. Гордые и непреклонные, восседая на пьедесталах мостов, они молчаливо взирают на величественный Санкт-Петербург, и их лики отражаются в глади каналов. У них нет сердец – львы сделаны из камня, но тех, кто однажды встал на их защиту, они никогда не забудут.
Вот теперь все.
Конец.
2013-2019.