– Послушайте, – внезапно отвлекся от воспоминаний Виктор. – Нельзя же все время о грустном, сегодня у нашего Шустрика день рождения как-никак. А она нам еще и стихи читает, работает, как говорится, бесплатно.
– Что ты, – отмахнулся Миша. – Это она на голом энтузиазме. Зарплаты никогда не попросит.
Александра Семеновна с поддельным упреком посмотрела на него, и все внезапно рассмеялись.
– Ох, – утирая слезы, покачал головой Виктор. – Присесть бы куда-нибудь, а то уже сил нет стоять.
– Про себя я молчу, – махнул рукой Миша. – Больше не встану, наверно. Вот буквально с утра выходил из дома, чтобы цветы одной имениннице купить, так потом еще пришлось в метро садиться – Женя довезти не мог…Еле доехал, Боже мой…
– Вот старый пень! – расхохотавшись, воскликнула Александра Семеновна. – Разворчался! Вы тут решили на старость пожаловаться, а вот не смейте, не смейте! – и, наклонившись, она захватила варежкой горсть снега. В мгновение ока слепила из нее снежок и бросила его в Мишу с такой силой, что тот охнул.
– Ну, отвечай же, если не боишься! – крикнула Александра Семеновне ошалелым друзьям, и прытко, как девчонка, отбежала в сторону.
– Ответить, – пошамкал губами Миша. – Ну хорошо… – опираясь на палку, он схватил столько снега, сколько мог, и принялся лепить снежок. Руки плохо слушались, снег рассыпался, но, наконец, что-то подобное ему удалось.
Александра Семеновна с Виктором жуть не надорвали животики.
–Хорооош, хорош воин! – крикнула Александра Семеновна. Шедшие рядом подростки шарахнулись в сторону, промямлив что-то вроде «сумасшедшая бабка». – Словно скульптуру мастерил! Ну, давай, кидай!
– Давай, старина, покажи, на что ты способен! – подхватил Виктор.
Миша посмотрел на свой неаккуратный снежок, который уже начал таять в его дрожащих, теплых рукавицах, и уже размахнулся, чтобы кинуть. Но тут…
Он увидел перед собой тоненькую восьмилетнюю девочку в новенькой с иголочки белой шубке. Из-под большой меховой шапки торчали две косички, белесые от мороза. Коричневый портфель валялся у забора, а Санька нещадно дралась с ватагой мальчишек, отбрыкиваясь то с одной стороны, то с другой. Они уже набросились на нее всей толпой, как вдруг ее встрепанная голова показалась из самой гущи, и Санька крикнула:
– Алексеев, тебе не стыдно смотреть? Девчонку бьют, а он стоит!
И крепко сложенный, всегда отличавшийся силой Миша бросился ей на помощь.
А потом они вместе шли домой. И пока Санька отряхивалась у парадной, Миша покорно ждал, держа в руках ее тяжеленный портфель. А на следующий день она повела его смотреть Львиный мостик на канале Грибоедова – там они долго стояли и рассказывали друг другу свои мечты. Миша хотел, чтобы ему подарили новый деревянный грузовик, а Санька – чтобы все дети мира могли каждый день есть сколько угодно мороженого…
Совсем скоро он тащил ее на руках по Невскому, медленно передвигая ноги. Она тогда совсем устала и сквозь сон бормотала какую-то чушь: что надо бы выступить еще в одной квартире, там очень плохо ее подружке… Кате, кажется…
А Катя-то Еремко умерла в тот самый день. Возвращаясь домой, Миша увидел, как возле парадной дома неподалеку укладывали на санки маленькое девчоночье тело. Подбежав поближе, все понял…
Наврал он сегодня с три короба. Не мечтал ни о каком космосе, вообще не думал о том, доживет до сегодняшнего дня или нет. Мечтал об одном – чтобы Шустрик была рядом… И что греха таить – до сих пор так желает.
И из старческих глаз Миши потоком хлынули слезы. Виктор, казалось, примерз к месту, а Александра Семеновна распахнула и без того большие глаза.
– Что ты, Мишенька?
Мишенька… Как же ласково умеет она согреть, успокоить. И на негнущихся ногах, весь сгорбясь, тяжело дыша и даже не пытаясь унять рвущиеся наружу слезы, медленно пошел он на встречу Александре Семеновне, в ее распахнутые, ожидавшие снежка, объятия.
Он уткнулся ей в шею, а она, прижавшись, принялась поглаживать его по седым волосам, неповоротливой шее, сутулой больной спине, укутанной в теплый шерстяной шарф и толстую куртку.
– Мишенька мой, Мишенька, – шептала Александра Семеновна, чувствуя, как и ее душат слезы. – Дурачок ты мой…Старик… Никуда ведь не делась наша любовь… Ведь и старые, и молодые любят. Просто у молодых она безветренная, нежная, сладкая… А у нас другая… Вот сидишь ты в кресле и любишь. Рядом или нет – неважно. Чего же ты плачешь, Миша…Ну случалось, обидели мы с тобой друг друга, но ведь все также вместе… Вместе, Миш.
– Знаешь, Шустрик, я сейчас понял, что всегда жил только потому, что ты есть на этом свете… Ты была смыслом всей моей жизни. Помнишь, я в блокаду болел? Сильно болел, все думали, что помру.
– Конечно, помню, я тогда себе места не находила…
– А я выжил, потому что хотел быть с тобой. Представлял, как ты одна без меня осла с зайцем играешь. Я ведь и на фронт тогда сбежал из эвакуации, чтобы тебе доказать, что способен на что-то. Думал: вот, получу награду, Шустрик обрадуется, может, даже замуж за меня выйдет. А если погибну в разведке – так тому и бывать, зачем мне жизнь сдалась? Ведь у меня никого кроме тебя не осталось.
Из Москвы я все время в Ленинград рвался. Бывало, сижу на уроке, и одна мысль гложет – где там Санька моя? И в армии потом до генерала дослужился. Знаешь, почему? Ты должна была гордиться своим мужем, и ты… гордилась им.
Казалось, все остановилось вокруг. Виктор неловко топтался в стороне, не решаясь нарушить эту трепетную идиллию. Тихие снежинки кружились в замерзшем воздухе, опускаясь на землю.
– Я и сейчас горжусь, – Александра Семеновна отстранилась от Миши и серьезно посмотрела ему в глаза.
– Правда? – он удивленно поднял брови. – Разве я достоин тебя?
– А разве нет?
–
Ты все делала ради Ленинграда. Ради людей во всем мире. А я… все делал только ради тебя.
Александра Семеновна насмешливо посмотрела на него и покачала головой.
– Какой же ты смешной. Ей-богу, смешной.
И Миша почувствовал, как тает под серьезным взглядом Александры Семеновны, а его губы машинально тянутся к ее губам.
А после они резвились. Наигравшись в снежки, купили в соседнем вагончике буханку хлеба и поделили на троих. Какая-то компания снимала на видео, как полоумный тучный дед, отбросив палку, согнувшись, припадая на одну ногу, ковыляет, будто бежит за маленькой худенькой старушкой, а другой дед бросает в его спину снежок за снежком.
Они веселились до самой ночи, и, придя домой, Александра Семеновна почувствовала, что это еще один из лучших дней в ее жизни.
Его не стало спустя шесть с половиной лет – холодным ненастным вечером Миша возвращался домой из магазина и, выйдя из лифта, упал прямо на лестничной площадке. Инфаркт.
Александра Семеновна тяжело переносила утрату. Молча сидела за кухонным столом, подперев голову рукой, и сквозь занавески смотрела на капли дождя за окном. Не было слез – были муки, разношерстные как пятна воспоминания и отчаянное желание вернуть его. Мужа, любовника, друга, спутника жизни. Человека, частью которого была она сама. Хотелось ощутить его всего тут рядом, прижаться к нему, обнять его широкие сутулые плечи. Сказать ему то, как сильно она его любит. По-прежнему любит.
Как только речь зашла о похоронных обязанностях, Александра Семеновна решительно все взвалила на себя. Никакие уговоры не действовали: даже отказалась от Женькиной помощи – всюду пользовалась общественным транспортом. Лишь одно она отвечала: «Я ему обязана всем».
В Мишиной квартире тоже прибиралась сама, запретив детям даже прикасаться к вещам. Только Аленку попросила помочь. Часть одежды они отдали в дом престарелых. Старые, еще довоенные вещи Аленка унесла в школьный музей, где их положили рядом с пионерским галстуком Александры Семеновны.
– Бабуля, – выдохнула Аленка, окончив разбирать гору книг в стеллаже. – Скажи, пожалуйста, а почему ты именно меня позвала? Не позволив остальным даже прийти сюда? По-моему, папа слегка обиделся…
Александра Семеновна, ничего не ответив, вышла из комнаты. Через несколько минут она вернулась с какой-то рухлядью.
– Что это? – Аленка изо всех сил попыталась унять брезгливость.
– Набор для выживания, – грустно усмехнулась Александра Семеновна. – Если бы не твой дед, мне кажется, мы бы никогда не осилили блокаду.
– Кто мы? – спросила Аленка, с сомнением разглядывая ослиные уши, заячий тертый-перетертый хвост и какую-то маску, которая до того порвалась, что понять, какому персонажу она принадлежит, было очень сложно. – Вы с дедушкой Мишей?
– Ленинград, – твердо ответила Александра Семеновна. – Весь Ленинград.
– Если они еще с времен войны, давай отдадим их в музей! Там…
– Нет, пожалуйста, – быстро сказала Александра Семеновна. – Обещай мне, что будешь сама о них заботиться.
Аленка притихла и с особой аккуратностью положила маски в чистый пакет.
Время, как принято считать, лечит. Лечило оно и семью Алексеевых – постепенно горе забывалось, зарастало чередой новых явлений, событий, перипетий… Сыновья работали, готовились к пенсии, гордились своими детьми, пребывали в ожидании Кириллкиного ребеночка.
Чувство одиночества и пустоты наваливались на нее так же внезапно, как и ощущение ненужности. Вроде бы день как день: встала, позавтракала, цветочки полила, газету прочла… Но больно ли нужны ей эти газеты? Хотелось к детям, внукам, смотреть в их глаза, слушать их рассказы.
– О чем говорить, ба? – отмахивался Кирюша. Отец отдал под его контроль часть бизнеса – Кирюха теперь важный стал, пиджаки то и дело меняет, про клубы забыл… – Все по-прежнему. Каждый следующий день похож на предыдущий. Перезвоню, вторая линия.
Понятно, что похож. И у нее также. Ты только расскажи, Кирюш, хоть что-нибудь… Ты ведь ездишь куда-то, ходишь, вернее, бегаешь, от офиса к офису. А я все дома сижу. Цветы, газеты да вы – больше ничего у меня не осталось. Даже кота завести не могу – аллергия. Эмоций нет у меня. Подпитки. Хочется поговорить, а все куда-то бегут, бегут… Занят ты, я понимаю. Занимайся. Говорят, старым никогда не угодишь. Все им не так и не этак. Это я тоже понимаю.
Ранней весной в семью пришла радость – у новоиспеченных супругов Кирилла и Насти родился первенец, а для Александры Семеновны уже правнук. Назвали, правда, по- чудному: Димитрием. Вроде и не Дмитрий, и не понять, как звать его. Но сейчас так модно якобы… Чем древнее имя, тем лучше. Церковнославянское имя, говорят.
В семье малыша звали исключительно Димитрием, Аленка называла Димочкой, а Александра Семеновна по старинке – Митя.
Ухаживать за правнуком много не дали – вокруг столько нянек-мамок, куда там до древней старухи.
– Ваши наставления с пеленками, мама, остались в прошлом веке! – ругалась Ниночка. Можно подумать, ей самой снова двадцать стукнуло. – Посидите в кресле, чайку попейте, мы тут как-нибудь сами.
– Действительно, мам, я твое любимое печенье купил, – вторил Женька. – Покушай, твоя помощь сейчас не к месту. Мы сами.
Сами, сами. А ты, старая, ненужная, иди куда-нибудь. Вот и весь разговор. Когда она приходит, эта «ненужность»? И кто в этом виноват?
– Аленка, давай тебя хоть в школу провожу? Ноги разомну.
Даже у Аленки – взгляд недоуменней некуда.
– Ба, тут дело такое… Меня Стасик у парадной ждет, прости, пожалуйста.
Жизнь Александры Семеновны катилась своим чередом: магазин – почта – дом. Иногда правнука привезут, повозиться, иногда (редко, но бывает) внуки заедут (чаще всего Аленка), еще реже – на мероприятие какое-нибудь повезут. И все-таки здесь жаловаться не приходилось – все меньше становилось ветеранов и «блокадников», поэтому на мероприятия звали регулярно. А уж Александру Семеновну, чье имя в списке значилось не последним, – всегда.
Аленка записала ее в какое-то общество, где каждую среду собирались «блокадники». В небольшом кругу с дымящимся чаем в руках пели песни, вспоминали детство и молодость, обсуждали планы на будущее. Планы на будущее звучали особенно смешно – Александра Семеновна, хоть и старалась чувствовать себя молодой, каждый день, однако, видела в зеркале испещренное морщинками лицо, седые волосы, впалые щеки.
«Блокадники» ей нравились, но почти все были моложе ее – не помнили они того лихолетья, только и стояло в памяти: мама, саночки, кромка воды… А те, что старше, вовсе не ходили на сборы.
Впрочем, если и хотелось ей с кем-то поговорить о прошлом, то только с Мишей. В его глазах она бы ни за что не прочла удивления; вроде бы искреннего, но все равно «не того» сострадания. Мише не пришлось бы ничего растолковывать да объяснять – он понимал ее без слов. Александра Семеновна часто думала о том, что же привело к разводу их – двух любящих людей, столь преданных друг другу. И не находя ответа, лишь вздыхала и качала головой. Не то, что развода – Миши уже давно не было рядом.
Качала головой она теперь часто – как ни старалась молодиться, как ни приказывала себе чувствовать себя на восемнадцать, все одно – возраст давал о себе знать. Куда-то испарялась, исчезала ее философия веры в лучшее, отказа от отчаяния – все больше хотелось поворчать, опустить руки, поплакаться. Волю давала она при Аленке – из всех домашних она одна могла ее понять и утешить.
– Вот стою сегодня в очереди в супермаркете, молодые какие-то все в этих… кепках с широченными козырьками, бутылками с газировкой… сзади, значит. Я денежку маленькую искала – ну старая ведь я, пока увижу, пока вытащу… Так они все извертелись… Я поворачиваюсь к ним и говорю: Молодые люди, терпения, пожалуйста, наберитесь, я вам не Бэтман этот ваш! Летать не умею!
– Боже, бабуля! – Аленка зашлась в хохоте.
– Вот у них такая же, как у тебя реакция была! – воскликнула Александра Семеновна.
– Ну, баб Сань, ты скажешь! – вытирая слезы, сказала Аленка. – Ты все правильно делаешь, таких надо на место ставить. Только…Аккуратнее все-таки, мало ли психи попадутся…
– Ну почему же молодежь считает, что старые уже ни на что не годятся? Что их можно со счета списать? – покачала головой Александра Семеновна.
– Неправда. Не все, – выпятила нижнюю губу Аленка, разглядывая себя в зеркало. – Я же так не думаю.
– Утешай бабку, – махнула рукой Александра Семеновна. – Ну да не бери в голову. Давай лучше супчик погрею, – и прежде, чем Аленка давала ответ, она уходила на кухню.
Так и жила. Гуляя по неизменным ленинградским улочкам, читая газеты, переписываясь с изрядно постаревшим 7 «А», разъехавшимся по всему миру; нянчась с правнуком и проводя время с внуками. Аленка научила ее «Интернету», и Александра Семеновна полюбила читать литературные сайты и слушать старые песни.
Еще больше прониклась она к прогулкам, постепенно привыкла гулять в одиночестве. Современный Петербург был ей в диковинку – переливающиеся огни, яркие витрины, суматоха… Относилась спокойно: жизнь изменчива – кому-то нужны, значит, эти огни. Садилась на автобус и приезжала из своего спального района в центр, к дорогому Невскому (даже изменившемся она любила его), тихому школьному дворику, львам. Не замечая машины и потоки людей, подолгу стояла возле Аничкова, сквозь толпу доходила до Мойки, сворачивала к приюту – гладила шершавые стены давно неприютского здания, наслаждалась какой-никакой тишиной. Ветер бил ей в лицо и холодил спину, когда она задумчиво смотрела на гордые мордочки львов на мостике, вспоминая восьмилетнего Мишку, и слезы текли по ее лицу… Туристы фотографировались и, глядя на нее, понимающе отходили – воспоминания…
Заканчивала она свои путешествия школой. По-прежнему проносилась в ее ушах пронзительная сирена, когда она переходила улицу на «ту» сторону, заходила в дворик, смотрела на маленькую дверцу, ведущую в музей. Внутри добрая смотрительница угощала ее чаем, приносила потертый алый галстук. Аленка рассказывала – школьники используют его в своих спектаклях. Александра Семеновна любила об этом вспоминать – чувствовала собственную значимость.
Дети опасались за эти «прогулки». Уже не девочка, а чуть ли не каждый день носится в центр…
– Даже мы не суемся: пробки, толпы людей…– пылко разъяснял ей Женя. – А тебе, мать, уже за восемьдесят перевалило! Пора бы самой понять, что к чему…
Александра Семеновна не отвечала. Толку-то? В старости все острее воспринимается. Разве они поймут, что все, что осталось у нее от прошлого – это львы и школа на Невском… И приют, из которого живых – она да Витька, прикованный к креслу. А из тысячилюдного Аничкова, наверное, совсем никого…
На Пискаревку ездила редко. Положить цветочки, молча постоять возле стелы. Слишком тяжело становилось здесь на душе – не могла она смотреть на сотни каменных плит, слушать шелестение веток. Во время прогулок по Невскому мысли занимали воспоминания, какой-никакой оптимизм, вера в лучшее, пусть и смешанная с темными вечерами и ударами метронома, а здесь был финал. Итог. Здесь царила смерть.
Дверь открывалась с трудом – все примерзло в доме. Половицы нещадно скрипели, и двое: кудрявый светловолосый мальчик в неповоротливом тулупе и худенькая курносая девчонка, замотанная в платки так, что виднелись только большие серые глаза – входили осторожно, боясь разбудить ребенка.
В комнате было светло. Валечка крепко спал в самодельной деревянной кроватке, причмокивая во сне. В углу на тахте, завернутый в рваные тряпки, тоже кто-то лежал, но оттуда не доносилось ни звука.
– Пойдем, Санька, – прошептал Миша, неуклюже разворачиваясь в своих валенках на три размера больше. – Тихий час, не до ослов им.
Он дернул Саньку за рукав, но та не шелохнулась. Прищурившись, смотрела на кровать, и ее серые глаза были крайне серьезны.
– Миша, там не спят.
Добрела до кровати, хотела сдернуть одеяло, но не смогла – примерзло оно к тому, кто еще несколько часов назад был живым человеком.
Валечка, словно что-то почувствовав, закричал сквозь сон.
Приближался май, и Александра Семеновна с удовольствием наблюдала за позеленевшим городом, ярким солнышком, белыми ночами. Вечерами она выходила на балкон и глядела на уходящее солнце, на резвившихся во дворе ребятишек. Участились боли в пояснице, и Женя запретил выходить ей гулять одной – приходилось ждать Аленку.
В один из таких вечеров в ее квартире раздался телефонный звонок.
– Мы – гимназия, одна из лучших школ Санкт-Петербурга, лауреаты всероссийских конкурсов и программ, призеры в номинации… – бойко вещала в трубку молодая женщина, не давая возможности опомниться. – На следующей неделе организуем концерт в честь Дня Победы, приглашаем Вас как известного блокадника и почетного человека нашего города, Народного учителя Советского Союза выступить с речью…
Трещали как из пулемета, но суть Александра Семеновна уловила – произнести речь на концерте.
Что ж, такие предложения в последнее время поступали нередко. Перестали звать на концерты ветеранов – старели они, из квартир и больничных палат почти не вылезали – тут и вспомнили о блокадниках. Но не любила эти вечера Александра Семеновна. Разве что в 210-ю ходила – там она была своей, ее хорошо знали. Да в школу ту, где проработала тридцать с лишним лет, иной раз захаживала. А в последние годы и вовсе дома сидела.
Приятно, конечно, когда поздравляют. Только уж больно красивые речи говорят, а это Александру Семеновну всегда пугало. Да и тяжело ей было слушать – вспыхивали воспоминания, начинало болеть сердце, трястись руки… Еще десять лет тому назад она бы и слезинки не проронила, а тут – рыдать в три ручья так, что платка не хватало. А вокруг все оборачиваются и сочувственно смотрят. Как-то в 210-й один мальчишка, перегнувшись через проход, прошептал ей:
«Вы для меня – как памятник. Столько всего видели!»
Вот в памятник ты и превратилась, Семеновна. Каменное изваяние. Ни рукой ни двинуть, ни ногой шевельнуть, поясница, того и гляди, отвалится. Ноги у нее еще в студенчестве побаливали – война весь иммунитет забрала. Врачи советовали теплые ванны, санаторное лечение, прогнозируя сильные боли в старости, да куда там… В двадцать лет о восьмидесяти разве думаешь.
Поэтому последние годы на концертах Александра Семеновна не появлялась – поди, и стихи со сцены читать разучилась. А вот на встречу с «самой лучшей» гимназией согласилась – ни разу там не была, но еще до выхода на пенсию была наслышана о ней всяческих похвал.
Дети выступили категорически «против». При последнем осмотре доктор велел предоставить матери полный покой – никаких волнений, переживаний… Сердце уже не юношеское – это всеми своими аппаратами он проверил.
– Я бы советовал Вам лечь в больницу, – говорил врач, собирая свой чемоданчик, на вещички которого любила смотреть Александра Семеновна – уж больно занятные. – Полежите с недельку-другую, все проверим, обследуем… А то у вас целый букет расцвел – суставы, нервы.
– Да и кости ломит, – с умным видом кивнула Александра Семеновна. Но в больницу ложится до майских праздников отказалась – не может она так… В такой день надо хотя бы до львов добраться. А если силы будут, то и на Пискаревку заскочить.
С лечением Женя договорился на конец весны, а на лето запланировал пресловутый санаторий.
–Вместе с Нинкой, – сказал, – тебя туда отправлю. Худеть она решила. Вместе веселее, заодно будешь бутерброды у нее отбирать.
Александра Семеновна махнула рукой – будет так, как хотят. Ничего плохого-то в санатории нет – тепло, грязи какие-то… Да и давно отвыкла она спорить с семьей – выросли ее дети, пришел их черед руководить.
Но насчет школы твердо заявила:
–Пойду.
Столь знакомый блеск серых глаз скрутил Максиму язык, и он не смог ничего возразить.
В школу ее собирала Аленка. Заказала по Интернету платье (Александра Семеновна даже удивилась – село как влитое), начистила старенькие туфли, накрасила ногти, глаза. Только прическу Александра Семеновна взялась делать сама – «по старинке» умела только она.
– Ой, баб Сань, ты у меня такая…такая, – Аленка в восхищении прижала ручки к груди и подвела бабушку к зеркалу. – Ну посмотри на себя!
Ее отражение слегка нахмурилось, увидев недоумение и растерянность на лице Александры Семеновны.
– Не знаю даже… Слишком яркий макияж… И шея вся открыта…
– Баб Сань, ну ты чего! – взмолилась Аленка. – Красотка из красоток! И потом, тебе ж не 90 лет, чтоб шею закрывать!
– В самом деле, – рассмеялась Александра Семеновна, и ее лицо засияло морщинками. – Всего лишь 86!
– Это на целых четыре года меньше! – Аленка чмокнула ее в щеку и сунула под ноги туфли. – Одевай, я больше никаких возражений не принимаю!
– Правильно говорить: надевай, – отозвалась Александра Семеновна и влезла в свои «колдобины» – так называла она эти туфли.
Аленка деланно сморщила носик и показала отражению язык.
В школу ее вез Максим. Был на удивление теплый и солнечный майский день, и первую половину дороги, радуясь погоде, сын что-то напевал. Александра Семеновна жевала конфетку и рассматривала пейзажи за окном. Потом на одном из светофоров машина встала и долго не трогалась с места.
– Что-то случилось? – забеспокоилась Александра Семеновна.
– Случилось, – мрачно отозвался Макс. – Пробка, будь она неладна. Придется тебе, мать, пешком топать. Как тебя проводить? Даже не припарковаться…
– Дойду – не развалюсь, – учительским тоном заверила Александра Семеновна. – Что, прям на дороге выходить?
Максим терзался сомнениями. Отпускать без сопровождения восьмидесятишестилетнюю мать, которой доктор строго-настрого приказал не высовываться из дома?.. Не найдя другого выхода и успокоив себя тем, что еще недавно она носилась в центр одна-одинешенька, сын неуверенно кивнул.
– Только аккуратно, мам. Здесь не очень долго, километра с полтора будет…
– Ты все время забываешь, что твоя мать уже взрослая, родной, – улыбнулась краешком губ Александра Семеновна. – Счастливого пути!
И хлопнув дверью с такой силой, будто она – чемпион по греко-римской борьбе в тяжелом весе – Александра Семеновна заторопилась на пешеходный тротуар.
В отличие от сына она совсем не боялась за себя. В машине было быстро, но неудобно: жарко, тяжко для поясницы и скучно. Дома, башни, улицы за темным, тонированным стеклом превращались для нее в бездушные, искусственные изваяния, существовавшие в какой-то другой реальности.
Выйдя из машины и ступив на пешеходный тротуар, она с удовольствием вздохнула слегка пьянящий запах воды, щедро налитой в каналы города. Центральные улицы Петербурга – вот то место, где могла она проводить целые дни, забывая о больных ногах, ноющей спине и одиночестве.
Она медленно поплелась по набережной, чувствуя, как приятно освежает весенний ветерок. Свернула на налитую солнцем узкую улочку, прошла меж выпирающих фасадов домов. Чем ближе подходила она к школе, тем знакомее становилась окружающая картина, тем ярче окутывали воспоминания и сильнее билось хрупкое сердце в ее груди. Наконец, почти на ватных ногах подошла она к зданию и замерла.
Казалось, прошла целая вечность, прежде чем она осознала, что не двигается. Вокруг царила почти мертвая тишина, нарушаемая лишь шелестом немногочисленных веток или проезжавших за ее спиной машин. А школа молчаливо глядела на нее новыми окнами в древних стенах, в которых она проводила когда-то немало времени.
Конечно, она знала, что в этом здании теперь располагается некая гимназия. Однако совсем не ожидала, что им доведется встретиться. За все эти годы она ни разу не пришла сюда. Не было повода. Не хотелось.
Перед Александрой Семеновной высился тот самый военный госпиталь, в котором много-много лет назад она работала после Аничкова: ухаживала за ранеными, стирала бинты, таскала Мишку, Витьку и ослиную маску по палатам, читала стихи. Здесь и прошла та самая осень сорок второго, когда она впервые вышла на сцену, чтобы рассказать «Февральский дневник».
Мир замер вокруг.
Александра Семеновна почувствовала, как неведомая сила подхватила ее и потащила к дверям. За ними всегда пахло потом и кровью, болезнями и смертью, но это было место, где она всегда была нужна, там ее ждут, там она может помочь…
Осторожно она поднялась по ступенькам.
Первый пролет. Второй, третий.
Еще до войны Миша здесь часто бывал и всегда не шел, а бежал, перескакивая через две, а то и три ступеньки. Так интереснее: слышать учащенные удары собственного сердца, сбившееся дыхание. Преодолевать себя и несмотря на покинутые силы прыгать дальше.
Однако сегодня было тяжко и нерадостно. И не только потому, что с самого утра ничего не ел – в горле першило, болела голова, и в груди что-то сжалось, стиснулось. Заболел ни дать, ни взять. Эта мысль его особенно расстраивала – здоровому-то выжить сейчас непросто, а больному как быть? В кровати он лежать не остался – Санька, такая же уставшая, озябшая, с охрипшим голосом, ждала его на верхнем этаже этого самого дома, в квартире Кати Еремко. И Миша, пыхтя и обливаясь противным липким потом, медленно поднимался по ступенькам, думая о том, что им обоим сейчас никак не хуже, чем Кате.
– Ну наконец-то! – худенькая ручка потянулась через перила и сорвала с него шапку. Миша покорно остановился.
– Какой же ты красный! – хрипло воскликнула Санька и зажала ладошками рот. – Ты что, заболел?
Миша молча покачал головой и тут же поморщился от боли.
– Тебе нельзя туда, – распорядилась Санька. – Пользы ни себе, ни людям. Пойдем, я тебя домой отведу.
– А Катя?
– Я ей вечером сказку прочту. Закутайся в мой платок, ты насквозь промок.
И снова – метель. И снова – лютая стужа.
– Миша… Что же ты, падать нельзя! Взгляни на львов, посмотри, какие они сильные! Это тебе поможет. Мне – всегда помогает. Миша…
Александра Семеновна распахнула дверь и оказалась в холле первого этажа, до боли знакомом.
***
Большой актовый зал с новым ремонтом был переполнен людьми. Странно она тут себя ощущала, неуютно. И не потому, что все изменилось. Что-то не так было с народом. Вроде бы все вежливые, улыбнулись, проводили на почетное место, а ей как-то не по себе. Наверно, придумалось – давно уж она на мероприятиях не была.
Концерт был унылый и, честно сказать, абсолютно недушевный. Не нравились Александре Семеновне ни слишком пафосные, плохо отработанные, речи ведущей, ни детские заунывные песни. Как будто плохо понимали, о чем пели, о чем говорили: искренне вроде, но одновременно с этим как-то искусственно, для «галочки», и оттого выходило нелепо. А чиновник из районной администрации и вовсе походил на того щупленького дядьку, который 76 лет назад обещал ей сладкое.
– Опять двадцать пять, – тихо произнес мальчишка с красными ушами, сидевший впереди Александры Семеновны. – Вот начнется: блокада, хлеб, саночки… Надо было сдать город – и никто б не мучился. И мы бы не занимались сейчас прослушиванием старых заезженных пластинок…
– Тишинский, опять болтаешь! – шикнула на мальчишку учительница.
Его сосед издал легкий смешок, и оба скорчились от скуки.
Александра Семеновна почувствовала, как в груди что-то сжалось, и стало трудно дышать. Она откинулась на спинку стула и дрожащими руками нащупала в сумке таблетку «карвалола». Тише, Санька, тише… Бурлит твое блокадное сердце, не выдерживает встрясок.
И как-то забылось разом все: и безликая речь чиновника, и запинавшаяся, читавшая по бумажке ведущая, и скучавшие подростки в зале, и улыбки молодых, совсем не помнивших тех лет, «блокадников» … Все перечеркнула речь этого мальчишки – как удары метронома выстукивала мысли ее голова: надо было сдать город…
Нет, про «сдать» она слышала много раз. И много раз понимала, что не было бы сейчас этих прекрасных львиных голов, и Аничкова, и здания университета, и приюта, спасшего ее от верной смерти, и школы этой самой – «сравнять с лицом земли», кажется, так значилось в приказе Гитлера? Да, может, жива была бы тогда Катя Еремко, а может, ни Кати, ни Саньки самой, ни детей этих современных – ни одного бы ленинградца не осталось на Земле.
История не знает сослагательного наклонения, да и не хочется Александре Семеновне думать иначе. Мужество – добродетель, так Аристотель сказал, и хоть не знала она мысли этой в девять лет, да только в девять лет поняла, что не жить себе не позволит, и городу своему, пусть старше ее в двадцать с лишним раз, тоже не могла позволить не жить.
Морской путь, «окно в Европу», второй город России… Да Бог с ней, с политикой! Не могли они сдать его. Всеми сердцами своими, ленинградскими, комочками блокадными… Сосед помогал соседу, и тянулась эта цепочка от Загородного до Кировского, от Васильевского к Невскому, и весь город, холодный и голодный, вставал к рабочим станкам, поднимался на крыши, шел в госпитали, строил оборонительные сооружения, копал рвы, терпел, страдал, но не покорился. И всюду – на севере, юге и востоке бесстрашно поднимались головы русских солдат, и ярким светом озарял им дорогу к Победе блокадный, с «кругами смерти» под глазами (но какими глазами – горящими!) Ленинград, так отчаянно желавший жить.