Во внуке Александра Семеновна души не чаяла. Поначалу она наведывалась к молодой семье чуть ли не каждый день, пока Миша не одернул ее, намекнув, что вряд ли это так уж нравится Жене. Она не уставала выстаивать очереди за детской книжкой с картинками, болгарскими баночками с каким-то чудо-питанием, на что Максим притворно-обиженно заявлял, что даже своих детей она так не баловала. Когда Ниночка с Женей уходили в театр, Александра Семеновна бросала все и мчалась на Невский – в старую коммуналку, где молодые супруги поселились после смерти дяди Павлика. Миша ворчал, что, по его мнению, ребенком должны в большей степени заниматься родители, нежели ненормальная бабушка, но Александра Семеновна не желала ничего слушать. Она будто бы снова окунулась в свои двадцать лет, и с удовольствием ухаживала за внуком.
Жизнь летела, и Александра Семеновна, справив свой пятидесятилетний юбилей, получила звание «Заслуженного учителя». Отмечали с размахом: сначала в школе, потом дома, потом Миша, подмигнув, увел ее вечером в ресторан, а на следующее утро, ровно в пять утра, в квартире раздался звонок.
– Хабаровск, – лениво сообщила телефонистка, и, прежде чем Александра Семеновна что-либо поняла, в трубке раздались булькающие вопли Задоровой.
– Александра Семеновна… Вы… поздравляем… коллектив… благодарность…Вы…умница…не сомневались… Всем здоровья!
Александра Семеновна по-прежнему много работала, активно занимаясь внеклассными делами. Ее литературный кружок был признан одним из лучших в дополнительном образовании города, а на открытые уроки русского языка выстраивалась очередь. Александру Семеновну приглашали на педагогические съезды и выбрали депутатом в городской совет, к чему она восторгом не воспылала, но согласилась – хуже-то не будет.
Она никогда не интересовалась политикой и в отличие от многих других людей спокойно относилась к встречам и разного рода собраниям с «верхушкой», не сумев забыть шоколадные конфеты в голодные годы. Это было частью ее работы, и Александра Семеновна относилась к ней так же прилежно, как и к работе в школе. Надо – съездит. Надо – выступит с докладом. Без энтузиазма, конечно, но выступит, а если надо, то и энтузиазм покажет.
Зазнаваться было не в ее интересах, и к наградам она относилась так же легко, как и к славе. Она ни на секунду не забывала об обещании, данном себе и львиным головам еще в юности, и усердно выполняла свою задачу. Значки, медали, дипломы, выданные ей правительством, значили для нее гораздо меньше, чем грамота районного конкурса стихов, врученная ее ученику. Его радость была ее радостью, его успех был ее успехом.
– Несерьезно Вы как-то относитесь к награждениям, Саша, – качала головой старенькая директор школы, как две капли воды похожая на Серафиму Антоновну. – «Народного учителя» дают, а Вы на вручение ехать не желаете, разве так поступают?
Так действительно не поступали, и вся школа пребывала в чрезвычайном недоумении – на всю страну таких наград раз-два и обчелся, а их завуч отказывается от поездки.
У Александры Семеновны были на то свои причины. Ниночка и новоиспеченная жена Максима – Марья одновременно ждали появления новых детишек, и бабушка, помня о первом опыте Женькиной жены, находилась в тревоге.
Вручение проходило в Москве, и дети с трудом заставили ее сесть в поезд, решив заодно сплавить не менее взволнованного отца. Миша сидел в зале, с нетерпением ждал выхода жены на сцену, не переставая думать о том, что в каком-то журнале прочел о появлении на Западе беспроводных телефонов, которые можно носить с собой куда угодно и где угодно. Он не любил «империалистов», но вещь ему понравилась, и в тот самый момент она бы очень пригодилась для звонка сыну.
Вечером, в зале, где проходил по случаю пышный банкет, и народ уже выходил из-за столов, чтобы вдоволь натанцеваться, к Александре Семеновне подошел молоденький официант и тихо сказал, что ее вызывают к телефону по срочному делу.
Она вскочила из-за стола так резко, что опрокинула на новый болгарский костюм сливовое вино, а на Мишину форму – тарелку с закуской, но, даже не обратив внимания, кинулась в служебную комнату.
– Мишенька, мальчики! – завопила она во всю мочь, когда Миша подоспел следом, вытирая полотенцем жирные следы от копченой колбасы на брюках. – Толстые, здоровые! С разницей в пять часов! Трое!!!
Миша так и сел на низкий столик, на котором стояли грязные тарелки с остатками печеного мяса.
«Толстые мальчики» и не подозревали, что в тот вечер в честь их рождения поднимали тосты первые лица страны, а их боевая бабушка, несмотря на то, что все это время тайно надеялась на рождение хотя бы одной внучки, до самой ночи танцевала лезгинку с не менее веселым дедушкой в военной форме с жирными пятнами.
Радовались и громко отмечали в Кремлевском дворце, шумно праздновали в тесной комнатушке ленинградской коммуналки, а по всей стране, тяжело дыша и заглядывая во все щели, медленными, но большими, неуклюжими шагами наступала, надвигалась «перестройка», призванная перевернуть и вытрясти до дна советскую махину со всем ее содержимым. Девяностые были совсем рядом, и Александра Семеновна, вливая в себя уже пятый бокал с вином, даже не подозревала, что ее подстерегают новые испытания.
Изменения дались трудно. Завод, на котором работал Женя, обнищал, и сын, поднимавший троих мальчуганов, оголтело кинулся в бизнес. Сообразительный Женя оказался преуспевающим бизнесменом: открыв свое дело по продаже яиц, он выжал из него три торговых точки, раскрутил продукцию, обзавелся своей «крышей» и собственным пистолетом. Ниночка плакала, что «не ровен час Женьку убьют», а Александра Семеновна, успокаивая любимую невестку, старалась не вмешиваться – взрослый мужик, раз сунулся – значит, чего-то понимает. Как и прежде, она вновь отличалась тем, что не страдала в эпоху перемен, а стремилась выжить и вселяла надежду в других.
– Может, и неплох он, бизнес-то этот, – задумчиво говорила она Ниночке, собирая близнецов на прогулку. – Квартиру скоро купите, детям одежку новую каждый день таскаете… Не на заводе же за куски мыла работать. Ну а риск. «Он всегда есть», —произнесла она, внезапно вспомнив, как неслись они с Мишей по Невскому в бомбоубежище. По привычке зажмурила глаза – где-то рядом с воем пронеслись огромные самолеты.
– Вас послушать, мама, так все в жизни прелестно, – горько отозвалась Ниночка. – Мне и коммуналки достаточно, лишь бы муж рядом был. Жили себе нормально, так чего придумали… Демократия, коммерция… Тьфу! – и Ниночка, вытирая платочком слезы, морщась, выходила из комнаты.
Миша тоже плохо воспринимал изменения. Если Александра Семеновна с большим равнодушием относилась что к советской власти, что к нынешней («Лишь бы люди могли спокойно жить»), то Миша демократию воспринял с подозрением. Армия, прежде самая сильная и стойкая в мире, напоминала Содом и Гоморру, и Миша расстраивался, видя ужаснейшую коррупцию, разрушенные военные заводы и части, недоумевая от поступков наглых солдат. Он служил генералом и давно собирался выйти на заслуженный отдых, но внезапные перемены застигли врасплох. В девяностые Миша оказался буквально с нищей пенсией; Александра Семеновна, продолжавшая работать директором в школе, ушла в еще больший минус. Денег стало совсем не хватать, и если бы не Женька, который теперь обеспечивал сразу три семьи: свою, тренера-Максима, тоже зарабатывавшего копейки, и родителей, – то Миша был уверен, что окажется с детьми на паперти.
К бытовым ссорам прибавились не только финансовые проблемы, Мишины стариковское ворчание и ревматизм, но и внезапное расхождение во взглядах. Александра Семеновна кричала, что нельзя все время читать статьи про то, как очередная фабрика оказалась в руках «новых русских», и смотреть криминальные каналы – Миша просто обязан поверить в лучшее.
Но то ли в силу возраста, то ли собственного консерватизма он не мог смириться с новыми порядками, и его уныние и вечные жалобы на жизнь стали порядком надоедать Александре Семеновне, которая изо всех сил старалась не падать духом. Миша превратился в угрюмого, ворчливого старика с морщинистым лицом, поседевшей, слегка облысевшей головой; редко выходил из дома и все больше лежал на диване, ссылаясь на боли в спине. Он горделиво отказывался от денег, которые совал ему время от времени приезжавший на новенькой иномарке Женя, и грузно поднимался с дивана, морщась от боли, когда сын оставлял деньги на полке в серванте. Миша расходился, дрожащими руками комкал бумажные купюры и впихивал их Жене обратно в карман, не обращая внимания на его попытки увернуться.
Развод Александра Семеновна переживала тяжело. Рыдала ночами, съехав в квартиру, которую снял для нее Женя, не зная, что и Миша плачет в своей одинокой старческой постели, ощущая себя забытым и покинутым всеми. Он стал бояться тишины, в ней грезились ему детские воспоминания: почти неподвижная мать за столом, что-то медленно выводившая в тетради, такое же тиканье настенных часов, гулкое покачивание игрушечной деревянной лошадки. Он всегда опасался этого затишья, потому что неизменно за ним следовала ненастная буря – удары метронома, сирена… Спустя несколько лет, в молодости, этот страх забылся, отошел на задний план с бесконечными делами, проблемами, заботами, а теперь, когда голову Миши занимали одни лишь воспоминания, вновь вышел на авансцену.
– Вот ведь удумали, развестись на старости лет, – ворчал Женя. – Да они друг без друга дня прожить не могли! Какая муха укусила?
– Жизнь не сахар, Женя, – невозмутимо отвечала ему жена. – Пусть поступают так, как нравится.
– Только о детях никто не подумал! – восклицал Женя. – Раньше хоть как-то друг за дружку держались, а теперь что? Отец без матери не может, мать рыдает ночами. Вот и бегай от одного к другому, успокаивай, корми, развлекай! Хорошо устроились, а?
– Тебе же сказано: характерами не сошлись! – хмурилась Ниночка. – Вот и не задавай глупых вопросов.
– Характерами… – бурчал Женя. – Терпели же друг друга сорок лет, а тут вдруг – характерами!
Женя злился, Максим обижался, но спустя время оба смирились с разводом. На выходные они приезжали к отцу, привозили детей и внуков, не забывали и про Александру Семеновну. А она жалела Мишу, прекрасно понимала, что без нее он – как овощ на грядке – зачахнет без полива, удобрений и солнышка. Потому и наведывалась частенько: убирала квартиру, варила обеды, стирала и гладила белье. Она боялась, как бы Миша не начал пить, и взяла с детей честное слово, что они не станут привозить ему спиртное.
Александра Семеновна заставляла Мишу выходить на улицу, прогуливаться до почты, заходить в магазин. Она водила его на выставки и как-то раз затащила в кино. Он больше не был ее мужем, но не мог остаться человеком, о котором она перестала бы заботиться. И Миша, в которого с таким усердием вселяли надежду и желание жить, начал понемножку приходить в себя.
Он повеселел и буквально расцвел, когда узнал о появлении в семье Максима и Марьи еще одного ребенка – в середине девяностых у уже немолодой семьи родилась, наконец, девочка.
Аленка превратилась во всеобщую любимицу. Бабушка с дедом могли часами спорить, кто заберет внучку к себе на выходные, четверо мальчишек Алексеевых – Кирилл, Вова, близнецы Алик и Сережа, были, как они сами себя называли, ее «крышей», и в своих дворах пообещали «набить морду» каждому, кто только приблизится к коляске. Дядька, съездив в Европу, накупил племяннице гору платьев на все возрасты вперед и целых три настоящих Барби. Марья хмурилась и говорила, что Аленка будет избалованной и тщеславной, но девочка росла настоящим солнышком.
Она начала улыбаться с первых моментов жизни и после, казалось, улыбку с лица не снимала. У нее были кудрявые Мишины волосы, светлые, как у бабушки; мамина худенькая фигурка и большие, серьезные глаза, как у папы. Аленка была подвижной, но не надоедливой, а скромной и вежливой, любила книжки и всегда стремилась узнать новое.
Она любила гулять с бабушкой по вечерам и внимательно слушала ее рассказы. С ранних лет Аленка знала об истории своего города, умных львиных головах, построенной бабушкой школе и красочном Невском проспекте, который приобретает совершенно разные оттенки в разное время года. Она гордилась тем, что ее бабушка не только «народный учитель СССР», но и с недавних пор «житель блокадного Ленинграда», и хоть город уже несколько лет как вновь приобрел свое первое название, Аленка иногда любила называть его «по-бабушкински» – Ленинградом.
Кирюша давно вырос и из хилого слабого здоровьем ребенка превратился в светловолосого стройного юношу с голубыми глазами и задорной челкой, то и дело спадавшей на глаза. Он оканчивал институт, увлекался электронной музыкой и уже успел помять свою первую машину, купленную заботливым папой. Бабушку он по-прежнему любил, но теперь уже не пылал желанием проводить с ней много времени: красочные книжки для Кирюши с взрослением превратились в глянцевые журналы, карамельные петушки – в мятные жвачки, а детсадовские утренники – в ночные клубы. Учился он неважно, зато отлично проводил вечера – шлялся по модным кабакам, мешал на все лады коктейли, стрелял глазами в поисках пышногрудых девчонок. Папины деньги Кирюша тратил, не задумываясь, но был не жадным, не грубым, а скорее мягкотелым, флегматичным.
Узнав, что внук проводит время в «лучших» ночных клубах страны, Александра Семеновна не на шутку встревожилась и провела серьезное расследование. Наркотики, как выяснилось, Кирюша не употреблял, а вот дорогие сигареты покуривал и выпивал малость, но Александра Семеновна быстро успокоила сильно разнервничавшуюся Ниночку:
– Ничего, подрастет – забудется. Девок водит?
Ниночка кивнула и снова разрыдалась.
– Это все Женька треклятый, разбаловал его!
– Ну и хорошо, – с улыбкой ответила Александра Семеновна. – Парень нагуляться должен. Ну чего ты в три ручья, глупая? Хуже, когда мать с отцом ни во что не ставят, а Кирюха нас любит…
И, правда, Кирюша с уважением относился ко всем родственникам, не любил споров и ссор, предпочитая молча выслушать собеседника. Он старался не пропускать семейные обеды, хотя проводил их обычно в привычном для себя молчании; особенно он заботился о бабушке – заезжал в гости, привозил подарки с курортов, куда возил очередных пассий. Он не хитрил, избрав для себя «путь наименьшего сопротивления», как любила иногда ворчать Ниночка, нет – Кирюша просто существовал в двух абсолютно разных параллелях – дома и в клубе. Однако Александра Семеновна чувствовала, что к ней он все-таки тянется больше всех, то ли в силу того, что она проводила с ним много времени в детстве, то ли просто потому, что, пожалуй, была единственной из старших, кто не набрасывался на него при первой же возможности, обозвав «хулиганом» и «лентяем». «Всему свое время», – любила повторять Александра Семеновна, и Кирюша глубоко ценил ее за эти слова.
Близняшкам – Алику и Сереже, как и их двоюродному брату – Вовке минуло шестнадцать, и время, проведенное с этими ребятами, Александра Семеновна считала наивысшим дарованием. Внуков она называла «тараканами» – не собрать, не созвать, у каждого свои дела и заботы. Воспитанные и выросшие в равных условиях, близнецы оказались абсолютно разными: спокойный, благоразумный Сережа и егоза Алик, в детстве служивший главарем дворовой банды. Вовка был «тарахтелкой», в минуту – сто слов, маленький и шустрый – оглянуться не успеешь, а он уже – шмыг-шмыг и умчался.
Однако Александра Семеновна любила собирать их вместе, чтобы полюбоваться – до чего красавцы выросли. Даже щупленький Вовка возмужал, приосанился, стал медленнее говорить, нарочно растягивая слова. Он всерьез увлекся физикой и важничал, закидывая густую челку набок и вставляя в свою речь какие-то заумные выражения. Вовка теперь все чаще появлялся в деловых костюмах, заявив, что футболки – это ребячество, и придумал носить очки без диоптрий – «для понта», как выразился сам. Правда, бабушке на ушко.
Максим по-прежнему жил небогато, с трудом зарабатывая семье на хлеб, и Вовка с детства привык к тому, что братья живут в лучших условиях, чем он с родителями. В отличие от Жени, любившего в конце рабочего дня улечься на диване со стаканом пива, предварительно выгнав сыновей в детскую и включив им телевизор, чтобы не мешали отдыху, Максим серьезно занимался с сыном. Он водил его на тренировки, учил быть мужественным и сильным, уметь за себя постоять и не плакать по пустякам. Максим ненавидел трусость, презирал зависть и подлость и любил повторять:
– Всего нужно добиваться самому, – и, оттолкнувшись от вышки, красиво уходил «ласточкой» в нежно-голубую водную гладь бассейна.
Вовка много раз прокручивал в голове вопрос, который не решался задать даже под страхом смерти. Почему же папа, всего добившийся сам, зарабатывает копейки, и им вечно не хватает на жизнь?
Братья были всегда близки, и в самом начале девяностых Женя помогал Максиму, пока тот твердо не отказался.
– Я сам способен прокормить свою семью.
Женя был рад помочь брату, но спорить не решился – серьезный мамин взгляд, который унаследовал Максим, он хорошо знал с самых пеленок.
Вовкины родители никогда не ругались при ребенке, они вообще редко повышали голос. После переезда Жени в новую квартиру, Максим и Марья поселились в коммуналке в центре города, влезли в долги и докупили еще одну комнату. Однажды поздним вечером Вовка, почувствовав острую жажду, проскользнул на кухню и, отпив из стакана воды, чуть не подавился. За стеной был хорошо слышен плач матери и звенящий от гнева голос отца. Маленькая Аленка, по всей видимости, крепко спала.
– Чем детей кормить? – громким шепотом вещала мать, время от времени всхлипывая. – Надоело уже за дешевым мясом очередь выстаивать – как бомжи какие-то! Ошметками давимся, когда другие по супермаркетам ездят!
Вовка прижался к буфету, хорошо зная, как отец не любит сравнение с «другими».
– Женька своим все покупает, а ты что? Ну что? Заладил как попугай: дети, дети… Макаренко ты наш, олимпийских чемпионов хочешь воспитать, а у самого семья от голода тухнет!
Вовка не чувствовал, что они с сестрой «тухнут от голода» – ну бутерброды с икрой не выкидывают, конечно, в контейнер, потому что «обожрались», как Алик с Сережей, да и вообще надо сказать, икру он уже год как ни ел, но в принципе ему все покупают – картошку, овощи, молоко.
– Ну не вышел бизнесмен из меня, Марья! – как мог, защищался Максим. – Я спортсмен, а не бухгалтер… Нам и бизнес-то не на что открыть!
– Бухгалтер, – фыркнула мама. – Женька твой тоже не профессор, а глянь, чуть ли не Форбс о нем уже пишет! В общем, завтра же увольняйся из своего бассейна, если не хочешь, чтобы дети по миру пошли.
Максим что-то пробурчал, но что – Вовка уже не слушал – в его голове неожиданно созрел план.
Ранним утром он уже стоял перед дверью дядькиной квартиры в прилипшей ко лбу шапке-ушанке, толстой куртке и ботинках на босу ногу – чтобы достать носки, понадобилось бы двигать шумные ящики комода, а он и так выскользнул из дома в несусветную рань. Слегка перебрал со временем, конечно, – как-никак восемь утра воскресенья, но после третьего звонка за дверью послышались какие-то шевеления, потом в замке задребезжал ключ, и на пороге предстал дядя Женя в трусах и майке.
– Вован? – расширил заспанные глаза дядька. – Тебя чего, из дома выгнали?
– Дядя Женя, – начал Вовка и остановился, внезапно вспомнив, что речь он так и не придумал. – Возьмите моего папу к себе на работу, а сам он прийти…это…стесняется.
Максим так и не узнал, кого он должен благодарить за должность главного тренера в бассейне фитнес-клуба – разговор его сына с братом остался по их же решению конфиденциальным. С клубом Женя договорился в два счета – чем клуб обязан был лично дяде, Вовка, конечно, не знал, но его это не волновало – главное, что папа пристроен.
Время шло, летело, неслось, бешено огибая повороты, перескакивая тупики и все увеличивая и увеличивая скорость с каждым годом, днем, мгновением… Проходили зимы и весны, все краше становился Петербург, боролась с кризисом страна, старели дети, вырастали внуки…
Накануне своего семидесятипятилетия Александра Семеновна вышла, наконец, на заслуженную пенсию. В школе давно на это намекали – хоть и была она хорошим директором, и ценили ее, да только все одно – восемнадцать лет снова не исполнится.
Проводили красиво – букеты, шампанское, красивые речи. В школе повесили ее портрет, в музее выделили целый стенд для биографии.
Первые дни ощущала себя странно – некуда спешить, не с кем встречаться по долгу службы, телефон не рвется от звонков. Попыталась размеренно прибраться в квартире – да не умела она размеренно, за два часа справилась. Позвонила своим – может, чем помочь? Или просто, чайку попьем? Да только все заняты – родители на работах, дети – на учебе, один Кирюшка дома, да и тот – в игру на компьютере режется. «Позже, бабуля, созвонимся».
К Мише сходила, он был совсем не в духе – долго не задержалась. Цветы полила, да и ушла.
Даа, что же делать-то, Семеновна? Так и со скуки помереть можно.
Но она помирать не собиралась. Взяла учеников – может, им какая польза будет от ее пенсии?
Однако репетиторство надолго не затянулось: от сидения на стуле начинала болеть поясница, уставали от ярких ламп глаза, отекала шея. Видела она плоховато – что в очках, что без очков – врач разводил руками, ничего не говоря, но Александра Семеновна и так понимала этот жест.
Старость.
Да, к сожалению, она имеет обыкновение наваливаться внезапно, когда ее никто не ждет, и кажется, что еще вся жизнь впереди. А вот уже и мальчишки в институт поступили, и Кирюша скоро, по всей видимости, женится, и Аленка в четвертый класс пошла… Между прочим, ее школы. Марья хотела было в гимназию отдать, но Максим настоял. Ради матери старается, приятно.
Юбилей решили справить по-простому. Александра Семеновна наотрез отказалась от Жениного предложения закатить праздник в ресторане, и пригласила только своих: Мишу, детей, внуков, двух подружек да Витю Услаева. Вали Ярцева давно уже не было в живых – скончался от инфаркта еще в начале двухтысячных.
Однако не успел праздник начаться, как в дверь позвонили, и маленькая прихожая наполнилась розовощекими с мороза мальчишками и девчонками, кричавшими наперебой: «С Днем рождения, Александра Семеновна!».
Тут и там руки просовывали свертки, подарочные пакеты, цветы, надувные шарики.
– Мои дорогие! – схватилась за голову Александра Семеновна. – Восьмой Б! Что ж вы стоите, проходите, проходите скорее!
Ребятишки ввалились в комнату, Женя с Максимом принялись двигать стол, внуки побежали к соседям за стульями, Ниночка умчалась на кухню нарезать новую порцию салата.
Звонили, забегали поздравить старые знакомые, ученики и школьные учителя. А уже под самый вечер, когда гости сидели чуть ли не на потолке, на пороге появился незнакомый мужчина лет тридцати, представившийся Антоном.
– Я из Хабаровска, прилетел вчера в северную столицу, – произнес он, и Александра Семеновна уловила в его голосе легкий акцент. – Вот держите. Это Вам от Леонида Горского, помните такого? – и протянул ей пакет.
Леня слал письмо, в котором очень сожалел, что не смог приехать и поздравить лично, и крайне плохо, что они столь давно не общались – вот его мобильный номер… Он прислал ей рукавицы, которые связал сам, и настенные часы. Чтобы время, как пишет, не летело так быстро…
Леня, Леня… А ведь ему уже тоже глубоко за пятьдесят. Но ее он все еще помнит. «Чтобы время не летело так быстро…» И тут какая-то странная мысль, никогда не приходившая прежде, встрепенулась в ее голове.
– Он женат? – тихо спросила Александра Семеновна Антона так, чтобы Миша, стоявший неподалеку, не услышал.
Антон грустно улыбнулся и внимательно посмотрел на нее.
– Но я же чей-то сын, верно?
– Ой, простите, – встрепенулась Александра Семеновна и поспешно уткнулась в пакет, чувствуя, как пылают уши. Надо же быть такой дурой!
– Ничего, – ответил Антон. – Мне пора, а Вас – еще раз С Днем рождения! – и он нажал на кнопку вызова лифта.
– Спасибо. Спасибо за подарок.
С дребезжанием раскрылись створки, но Антон почему-то не входил в лифт. Он о чем-то сосредоточенно думал, а потом повернулся обратно.
– Знаете. А ведь Вы абсолютно правы. Отец никогда не любил мою мать, – как-то криво и грустно усмехнувшись, Антон влез в лифт, помахав на прощание рукой.
К восьми часам дом начал пустеть – разошлись гости, разбежались дети, уехал по какому-то срочному вызову Женя, улетел на тренировку Макс. Невестки помогли справиться с посудой – вскоре и за ними захлопнулась дверь.
В квартире остались лишь Александра Семеновна, притихший то ли от вина, то ли от усталости Миша, и Витя Услаев, за которым сын обещал заехать чуть позже.
– Старая добрая компания, – усмехнулся Виктор, когда Александра Семеновна вошла в комнату, чтобы поставить в сервант чашки. – Может, прогуляемся?
После душной, набитой людьми квартиры сыроватый морозный воздух показался им сладким и бодрящим. Они молчаливо шли вдоль проспекта, разглядывая гирлянды и яркие витрины магазинов, веселых, счастливых прохожих с хрустящими пакетами, увесистыми коробками, свертками, громадными елками в руках. Крупными хлопьями валил снег, опускаясь на тротуары, крыши машин и домов, шапки и куртки людей. Неподалеку в торговом центре гремела музыка, крутящаяся дверь на входе впускала и выпускала десятки смеющихся и спешивших куда-то покупателей, а над ней развевалась на ветру вывеска «Здравствуй, Новый год!».
– Подумать только, – вздохнул Виктор, ботинком всковырнув добрую порцию снега и подкинув его. – 2007 год. В детстве я думал, что люди к началу XXI века придумают эликсир бессмертия.
– А я думал, что мы к этому времени будем в космос каждый день летать, – усмехнулся Миша.
– А я боялась, что и завтра не увижу, не то, что двухтысячные… – тихо сказала Александра Семеновна. Она хотела просто промолчать, но слова сами вырвались из ее уст.
– Врешь ты все, – лукаво посмотрел на нее Виктор. – Вот врешь и не краснеешь. Ты из нас троих самая смелая была. Помнишь, Мишка, как она представления устраивала в квартирах? Холод, голод… Как сейчас, только мы не в куртках теплых, а в рваных шубах – все что осталось. Санька достает из нашего комода старые потрепанные ослиные уши, берет тебя за руку, и вы идете в дом. Мне тогда так хотелось пойти с вами, ты себе не представляешь! Но я не мог. Не мог и все.
– Вот почему? – воскликнула Александра Семеновна. – Я все время хотела у тебя это спросить, но боялась даже заговорить. Ты был такой… неразговорчивый. Почему ты не ходил с нами?
–Угрюмый, – очень тихо ответил Витя и снова всковырнул ботинком снег. – Я был угрюм и застенчив. Я боялся с вами идти, потому что не мог приносить людям радость. Что я им покажу? Узкие опухшие щелки вместо глаз от голода и мертвенно-бледную печаль… Даже сейчас не могу стереть ее с лица. Блокада лишила меня всего и всех.
Александра Семеновна заметила в его глазах слезы, которые он поспешно смахнул, изо всех сил делая вид, что ничего не произошло. Сколько помнила она Витю, столько видела его печальное лицо… Только она думала, что это природное, а оказалось, вон как. Отпечаток войны.
– «Я порою себя ощущаю связной», – медленно и тихо произнесла она. Миша с Витей, не прерывая ее, задумчиво и молча брели.
– Между теми, кто жив
И кто отнят войной…
И хотя пятилетки бегут
Торопясь,
Все тесней эта связь,
Все прочней эта связь…
В лужах отражались лучики апрельского солнца, и Санька, выбежав во двор, радостно принялась топтать свежую грязь, разбрызгивая вокруг себя воду. Весна, весна!
– Здрасте, дядя Петр! – звонко прокричала Санька дворнику, отдиравшему неподалеку доски от сарая. – Чего там копаетесь? Весна на улице, весна!
– Погоди ты кричать, вот ведь шустрая! Помоги лучше здесь, надо дощечки на дрова пустить, а мужика днем с огнем не сыщешь…
Санька свистнула в оба пальца, и через минуту во двор вошли еще двое – кудлатый Миша Алексеев и нахмуренный Витя Услаев.
– Дровами запасаетесь? – спросил Миша, с силой потянув на себя доску.
– Запах плохой, – крехтя, отвечал дядя Петр. – Нечисто тут что-то.
Хлоп! Оторвав доску, Миша упал на землю. Из сарая пахнуло смрадом так, что ребята закашлялись. Дядя Петр сдвинул брови и, поплевав на ладони, вытащил еще одну доску – почти что гнилую. Раздалось шевеление – две толстые крысы прошмыгнули из дыры и умчались в неизвестном направлении.
Сарай был полон недавно замороженных, начинавших оттаивать трупов.
Я – связная.
Пусть грохот сражения стих:
Донесеньем из боя
Остался мой стих -
Из котлов окружений,
Пропастей поражений
И с великих плацдармов
Победных сражений…
-Не трожь, глупый ты! Не трожь, кому говорю! – бежала Санька за мальчиком вдоль самого берега Невы. Шел ледоход, и она чувствовала, как неприятный холод бродит по ее спине. По грязной воде плыли черные от грязи детские игрушки – куклы, мячики, коробки. – Если бы это была настоящая кукла, она бы наполнилась водой и давно утонула! Это фашистские провокации!
Но Валечка был более юрким и упорно пробирался к своей цели. Волнами нарядную куклу с голубыми глазами подбросило на несколько сантиметров ближе к берегу. До нее Валечке оставалось каких-то два метра, и он уже протягивал руки, чтобы схватить желанную игрушку.
– Стой, стой, кому говорю! – что есть мочи, завопила Санька, срывая голос и, схватив какую-ту палку, изо всех сил запустила ее в мальчика. Палка больно ударила Валечку под коленкой, и, не удержавшись на ногах, он упал. Раздался детский рев, полный обиды и унижения, а волны снова качнули куклу, и она неспешно поплыла прочь.
Санька в бессилье опустилась рядом с Валечкой и обняла его дрожащие худенькие плечи.
Я – связная.
Бреду в партизанском лесу,
От живых
Донесенье погибшим несу:
"Нет, ничто не забыто,
Нет, никто не забыт,
Даже тот,
Кто в безвестной могиле лежит…»
Она закончила, и взглянула на мужчин, ожидая их реакции, но Миша с Витей не произнесли ни слова, лишь продолжали идти по снежному насту. Снежинки носились вокруг них, норовя заглянуть под шапку, воротник и ботинки, куртки задубели на морозе, тучные лица раскраснелись, но взгляды оставались неизменными. Как два старых волка, тяжело дыша, медленно и трудно ступали они, словно проносясь сквозь года и эпохи – дефолт, девяностые, Берлинскую стену, перестройку, застой, все дальше и дальше, к шестидесятым, Карибскому кризису, правлению Хрущева и Сталина, окончанию Второй мировой войны, Курской дуге, битве под Сталинградом, Беловежской пуще, голодной зиме 42-го и их маленькому, заиндевелому от тридцатиградусного мороза приюту. Даже спустя шестьдесят с лишним лет они помнили все, до последней «зажигательной» бомбы, до последнего кусочка хлеба из обойной муки.