Шустрик

За дисциплину взялась Санька. Ее воспитала блокада, и, будучи всегда самостоятельной, Санька решила помочь подрастающему ленинградскому поколению, занявшись общественной работой.

Она попросилась вожатой к октябрятам, и с тех пор не отставала от своих подопечных ни на минуту: проверяла готовность к урокам, водила в столовую, придумывала утренники. А после занятий бегала по дворам, вытаскивая оттуда детвору, чтобы усадить за домашние задания.

Каждую субботу Санька устраивала экскурсии по историческим местам Ленинграда. Шумной толпой они проходили вдоль Невского, сворачивали к Зимнему Дворцу, шли по Петроградке, спускались к Неве – пускали камешки в ее пенящиеся волны. Для Саньки главной достопримечательностью в городе служили львы – по мере приближения к постаментам ее голос стихал, шаги замедлялись. Она заглядывала в добрые и мудрые львиные глаза, улыбаясь горделивым, спокойным взглядам, и ее мысли уплывали куда-то далеко-далеко… Прекращали разговоры и дети – замечая, с каким трепетным восторгом смотрит на скульптуры вожатая, они осторожно протягивали руки и заботливо гладили холодные каменные гривы.

О Ленинграде Саньке было что рассказать, и зачастую к школьной экскурсии присоединялись взрослые прохожие, случайно становившиеся свидетелями этого незамысловатого действия. Бойко повествуя, Санька вела своих «туристов» по узким ленинградским улочкам, и казалось, что никто не знает города лучше, чем эта маленькая серьезная девочка.

– Шустрик, все глаза просидишь, – в один из вечеров мягко сказал ей дядя Павлик, оторвавшись от газеты и посмотрев на согнутую спину Саньки. Она сидела за столом, уткнувшись в книги, – готовилась к очередной экскурсии. – Может, делать вылазки реже? Ты совсем замотанная.

– Нет, дядя Павлик, – вздохнула Санька и откинула косички за спину. – Взялась так взялась. Посуди сам – они ничегошеньки не знают, эти малыши. По Васильевскому не гуляли, львов ни разу в жизни не видели. Блокаду-то не помнят, только отголоски залпов где-то в памяти всплывают.

– Это славно, Шустрик. Счастливые дети.

– Вырастут и совсем забудут, – покачала головой Санька.

– Да зачем же про это помнить?

– Война – теперь наша история. Пережитое нужно детям передавать, чтобы больше такого не повторилось. Верно?

И она серьезно посмотрела на него. Внезапно дядя Павлик вспомнил, как подобрал ее на снегу, как испугался за ее жизнь и, поставив Саньку на землю, увидел этот самый серьезный взгляд… В глазах что-то защипало, и он, сославшись на головную боль, быстро вышел из комнаты.

Не только октябрята 1 «Б» любили Саньку, но и обе школы – «мальчишечья» и «девчоночья» – ее знали, и если не любили, то уж точно уважали. И не только за орден, о котором, кстати, Санька никому не рассказывала. Конечно, все о нем и без того быстро прознали – ребят-орденоносцев было мало, но все-таки они были. Санька была девчонкой что надо. Стихи читала со сцены – обхохочешься, а экскурсии вела так, что закачаешься –, даже старшие классы приходили послушать. Мальчишки ценили ее косички, а девчонки завидовали большим серым глазам и стройной фигурке. Без нее не обходилось ни одно мероприятие, а еще она хорошо училась, помогала с домашними заданиями, работала на какой-то реконструкции здания и, говорят, своими руками строила эту самую школу.

Учителя ставили ее в пример, называя «образцовой», но ребята не обижались. Видано ли – выступала по радио, значится в газете, и сама Ольга Берггольц пожимала ей руку! Ее даже приглашали на какую-то закрытую встречу с летчиками-героями и с Ленинградским исполкомом. Мальчишки всей средней школы на следующий день караулили ее перед уроками, и как только она появилась во дворе, сразу забросали вопросами. Но Санька лишь пожала плечами и сказала, что ничего особенного: просторные залы, натертая до блеска форма летчиков, вкусные шоколадные конфеты и красивая машина «Победа», на которой ее везли обратно домой. Уйти ей пришлось рано – дома был недоделан русский.

Мальчишки разинули рты, но Санька уже спешила на уроки. Зауважали еще больше – она совершенно не умела зазнаваться. Ничего в ней не изменилось после той встречи – прежние серьезные глаза, здравые мысли и четкие цели в голове. И желание помочь. Вся ее жизнь была выстроена вокруг этого – помогать людям.

В десятом классе Саньку выбрали председателем совета дружины. Ей давно исполнилось шестнадцать, и дядя Павлик замечал, как взрослеет и еще больше хорошеет его дочка. Санька, не теряя активности и безудержного, даже немного детского, оптимизма, приобретала взрослые черты – из тощей девчонки с болтающимися косичками и худенькой шеей она превратилась в стройную девушку с тонкой талией, вьющимися волосами и прежними большими серьезными глазами. От дяди Павлика не могло укрыться, с каким неподдельным интересом посматривают на Саньку юноши, и он чувствовал, что начинается пора треволнений. Он озабоченно вглядывался в ее лицо, когда они вместе шли по улице, а парни сворачивали шеи, но она с крайне равнодушным видом шагала рядом. И дядя Павлик до поры до времени успокаивался.

– Санька, тебе в артистки надо, – прошептала ей соседка по парте, когда она, прочитав стихи на литературе, чинно прошествовала на свое место.

В ту пору десятиклассники решали одну из самых важных жизненных проблем – выбор профессии. Приближался выпуск, и на всех переменах старшая школа обсуждала свое «будущее». Мальчишки как один готовились в летные школы, инженерные институты; девчонки, затуманенные перспективами стать великими актрисами, знали, что судьба им – педагогический, инженерный или на худой конец – швейное училище, и лишь смиренно вздыхали.

Санька твердо решила – в артистки она не пойдет. Больше всего на свете она любила школу и город с львиными головами – вот, что нужно беречь и хранить. А делать это придется ее детям и внукам, и потому поступает она на учительницу русского и литературы, чтобы знания свои, не понаслышке схваченные, новому поколению и передать.

– Почему русский, Шустрик? – разводил руками дядя Павлик. – Ты над орфографией вечера просиживаешь, ужель твой конек? Я думал, с историей жизнь свяжешь. Или, правда, в театр…

– Любовь к Родине – лучшая история. Об этом все настоящие писатели и поэты пишут. И детям стоит почитать, чтобы потом своим детям передать. А те – своим расскажут. Так и потянется цепочка. А с русским – не беда, справлюсь.

И дядя Павлик в задумчивости замолкал.

– Я обещаю вам, львиные головы, передать все, что знаю, новому поколению. Память будет жить в его сердце, – клялась Санька поздним октябрьским вечером. Львы мудро и молчаливо взирали на нее, выпрямив каменные спины. – Я обещаю Вам и обещаю себе.

И с еще большим упорством принялась она подтягиваться по русскому.

В середине осени в «мальчишечьей» школе намечался литературный вечер. Санька к нему почти не готовилась – за эти годы она выучила и рассказала столько стихов, что впору сборник издавать. А потому на репетицию перед выступлением не пошла – занималась уроками. Санька даже не заметила, как стемнело, а когда посмотрела на часы, ахнула: до начала концерта оставалось десять минут.

Прибежав за кулисы, она едва успела отдышаться, как ее тут же вытолкнули на сцену.

Подмостки были ярко освещены, и зал тонул во мраке. Постепенно глаза привыкли к свету, и Санька, присмотревшись, заметила, что свободных мест в зале нет. На нее заинтересованно глядели притихшие, наверняка голодные, плохо одетые ребятишки; вихрастые мальчуганы и томные длинноволосые одноклассницы; члены совета дружины, уставшие учителя, строгая администрация, работники столовой и даже технички. В одном из рядов мелькнуло очень знакомое лицо, но Санька не обратила внимания – ученики обеих школ собрались на концерт. Она не без удовольствия отметила, что ее имя на афише наверняка сыграло роль, ведь сейчас все с нетерпением ждали, когда же она начнет читать.

Санька любила благодарную публику, и, по обыкновению серьезным взглядом обведя зал, слегка улыбнулась, бойко вскинула голову и с удивлением для себя самой объявила:

– Корней Чуковский. Мойдодыр.

Зал зашумел, засмеялся. Санька заметила, как улыбка тронула суровое лицо директора.

– Кавалерова, ты спятила? – раздался из-за кулис приглушенный голос Вени Сапогова, режиссера самодеятельного театра. – У нас – Некрасов!

Но Саньке хотелось повеселить публику, этих голодных ребятишек – ее слушателей, пришедших сюда в холод и дождь. И она, еще раз тряхнув светлой головой, звонко произнесла:

Одеяло

     Убежало,

Улетела простыня,

     И подушка,

     Как лягушка,

Ускакала от меня.

Со всей искусностью лягушки Санька принялась скакать по сцене. Зал зашелся в хохоте.

Я за свечку,

Свечка – в печку!

Я за книжку,

Та – бежать

И вприпрыжку -

Под кровать!

Заметив на сцене слегка потертый стул, Санька быстро запрыгнула под него, надеясь, что юбка не задралась до ушей. Зрители шумно захлопали. Какой-то малыш взвизгнул в первом ряду и со смеху выпал в проход.

Все предметы, которые только можно было найти на сцене, Санька задействовала в своем чтении. Она вскакивала на стул, залезала под стол, ложилась на пол, крутила в руках мячик, голосом бабы-Яги разговаривала с тряпичной куклой и танцевала гопак с бутафорской метлой. Санькина фантазия была неудержима, и хохот зрителя лишь сильнее раззадоривал ее. За кулисами ругался Веня, но его быстро заткнули другие артисты, которые тоже надрывали животики.

Давайте же мыться, плескаться,

Купаться, нырять, кувыркаться

В ушате, в корыте, в лохани,

В реке, в ручейке, в океане, -

  И в ванне, и в бане,

  Всегда и везде -

  Вечная слава воде!

-Вечная слава воде! – еще раз повторила Санька и картинно вскинула руки вверх.

В зале поднялся шум. Задвигались стулья, тут и там слышались крики «браво». Вытирая платочками слезы, зрители аплодировали стоя.

Санька несколько раз поклонилась и уже собралась убегать с подмостков, как вдруг увидела, что из-за кулис ей машут руками и пальцами указывают на зал.

Она обернулась и увидела молодого человека, неловко стоящего возле ступенек и протягивающего ей скромный букетик цветов. Это его лицо показалось столь знакомым. Санька вышла на авансцену и ахнула на весь зал.

Мишу Алексеева она не видела с сорок второго года. Его отправили в эвакуацию с третьей волной, и Санька помнила, как не хотелось ему уезжать. Наверное, как у тысяч детей того времени, их судьбы были удивительно схожи – Мишин отец погиб на передовой, мать умерла в эвакуации. Миша сбежал под Сталинград, к партизанам, и даже получил два ордена при выполнении заданий. После войны он жил в Москве, в стареньком общежитии, работал на фабрике и учился в дышащей на ладан вечерней школе, а теперь вот приехал в Ленинград.

Все это Миша рассказывал, пока они медленно шли домой. Санька молчала и внимательно разглядывала его: такой же курчавый, светловолосый, только вырос раз в десять и возмужал, а улыбается по-прежнему неловко и стесняется чего-то. Прям как дядя Павлик. Везет Саньке на стеснительных мужиков. А чего стесняется? Наверное, башмаков своих разбитых и шрама на лице в пол щеки. И одежда у него совсем плоха, надо бы починить.

– Ты вот что, – деловито сказала Санька, когда они остановились возле ее дома. – Идем к нам, будешь там жить.

Миша испуганно завертел головой. Он совсем не для этого искал Саньку. И ведь даже не говорил, есть ли у него жилье в Ленинграде. А она сама все поняла…

Санька сдвинула брови.

– Ты где учишься?

– Нигде, – тихо пролепетал Миша.

Санькин напор он помнил с детства, с тех самых пор как увидел ее – на стройке школы. Она тогда прыгала по двору – выстраивала ребят в шеренгу, а Миша тихонько выглядывал из-за угла, одолеваемый любопытством и желанием присоединиться, но жутко боясь этой смелой девчонки.

А засмотревшись, поздно заметил на себе пристальный взгляд, и, вздрогнув, шмыгнул обратно, но Санька уже кричала:

– Эй, курчавый! Чего стесняешься, работа не ждет!

В тот самый день Миша Алексеев и влюбился в Саньку Кавалерову.

Он помнил, как она сидела перед ним за партой и, наклонив узкую худенькую спину, что-то быстро писала в тетради, а он боролся с желанием дернуть длинные, аккуратно заплетенные косички. Помнил, как они вместе тушили «зажигалки», таскали соседям воду из Невы и стояли в очередь за хлебом. Санька была слишком бледная, с впалыми щеками и все равно ужасно красивая. Каждый день они давали театральные представления в ее доме: он играл осла, зайчика и пушкинского Руслана, а она – всех, кто только приходил ей на ум. Соседи и знать не знали, что домой Миша тащил эту вечно веселую девчонку на руках – она была совсем без сил.

Уезжая в эвакуацию, он взял у нее фотокарточку и не расставался с ней даже в партизанской землянке. И по приезду в Ленинград Санька была первая, кого он бросился искать.

– Так почему не учишься?

Он замялся, обуреваемый страстным желанием поцеловать это милое строгое личико с серьезными глазами, и Саньке опять не потребовалось ответа.

– Понятно. Я устрою тебя в нашу школу. За год подтянешься, сдашь экзамены, дальше посмотрим. Жить будешь у нас. Проходи.

С этими словами она распахнула дверь столь знакомой парадной.

Дядя Павлик встретил Мишу ласково, не произнося ни одного лишнего слова. Он усадил его за стол и, накормив кашей с хлебом, принялся расспрашивать о жизни. После разложили старое кресло, и Санька, постелив белье, заботливо уложила Мишу спать.

Когда она вернулась на кухню, дядя Павлик скручивал махорку и задумчиво глядел в окно. Санька знала, о чем он думает.

– Мы справимся, вот увидишь, – она обняла его за шею, и дядя Павлик, тяжело вздохнув, потрепал Саньку по щеке. – Я не могу бросить Мишу, ты же знаешь.

– Знаю, – снова вздохнул дядя Павлик и подумал о том, что хоть карточная система и отменена, а жить легче не стало. И где-то на юге снова начинается голод, потому что с зерном совсем худо. – Знаю, Шустрик. Конечно, справимся.

Так они зажили втроем. Санька похлопотала, и Мишу действительно взяли в школу. По вечерам он работал на заводе, а после, до самой ночи, они с Санькой сидели за учебниками. Ему тяжело давалась программа десятого класса – в московской вечерней школе знаний получали немного. Но с Санькой Миша был готов заниматься хоть целую вечность, поэтому терпеливо сносил упреки.

– Ну, тут же совсем легко, дубовая твоя голова! – разъясняла ему Санька. – Читай еще раз: Из пункта А в пункт Б вышли двое рабочих…

– И зачем им идти из этих пунктов? Машины, что ли, нет? – удивлялся Миша, а Санька скатывала губы в трубочку и сердито смотрела на него.

– Чему вас только в партизанской школе учили? – качала она головой.

– Как фашиста учуять учили. Как бой вести. Как гранату бросать… Там как-то не до задачек было.

– Ты говорил, в землянке учебники лежали? – хмурилась Санька.

– Лежали, – не спеша отвечал Миша. – Русско-немецкий словарь. Один на весь отряд. Но я читал много, – быстро поправлялся он, видя, как у Саньки раздуваются щеки. – Все, что под руку попадется. Обычно газеты…

И Санька тяжело вдыхала.

Но все-таки Миша был смышленым и достаточно быстро схватывал уроки. Особенно ему давался русский: прочитал разок правила – и уже грамотно пишет. Спустя время Миша взял вверх над Санькиными знаниями, что особенно ее злило, а Мишу с дядей Павликом заставляло улыбаться и подтрунивать над ней.

Приближалось лето, и в мае ребята перебрались заниматься во двор. Ленинград расцвел, зазеленел, и теплые белые ночи наступали на город. Не за горами был выпускной, и в тесном дворике, окутанном домами, то и дело заходили разговоры о том, где бы достать новые туфли и красивую брошку для платья. В один из таких вечеров, забравшись на скамейку и отложив учебник, Санька, беззаботно болтая ногами, рассказывала Мише о том, чем она займется после школы.

– Я никогда не уеду из Ленинграда. Даже не подумаю, ведь это мой город. Знаешь, Миша, я встречала людей, для которых Родина не имеет значение. Они могут вырасти в одном месте, учиться в другом, поступить на работу в третьем. Наверно, если бы не школа и блокада, и не львы на Грибоедова, я тоже могла быть такой… Но после той зимы, мне кажется, ни Ленинград без нас, ни мы без него… Как ты считаешь?

И она внимательно посмотрела на него. Миша вспомнил лютые декабрьские метели сорок первого, и Саньку, по уши замотанную в телогрейку и платки, и большие серьезные глаза, и то, как тогда, ему, девятилетнему мальчику, вдруг захотелось ее поцеловать.

А сейчас эти глаза стали еще больше и еще серьезнее. И Санька сидела так близко, и от нее пахло душистыми, только что сорванными цветами, а волосы с полураспустившейся косой переливались в лучах заходящего солнца… Миша поцеловал ее быстро, безудержно, ощутив на губах привкус чего-то сладкого, безумно приятного, и успев почувствовать то, с каким трепетом она отозвалась на его поцелуй.

Только спустя несколько месяцев Миша, будучи уже студентом военного института, узнал, что Санька его по-настоящему любит и тоже, наверное, влюбилась еще в том самом первом классе.

Ровно через год они поженились. Свадьба была скромной: дядя Павлик, пара соседей по квартире, нянечка и Витя Услаев, приютский; Санькины подружки из института и Мишины однокурсники. Миша достал где-то пакет апельсинов и ананас, а дядя Павлик принес водку и приготовил узбекский плов. Поздним вечером, когда все гости разошлись, а дядя Павлик, натыкаясь на каждый угол, пошел спать, Миша взял Саньку за руку, и они отправились гулять.

Ах, эти белые ленинградские ночи… Вы безмолвны и тихи, лишь Нева плещет о причалы, напевая свою заунывную песню… Вы преисполнены страстью и загадочностью, и влюбленные юнцы ищут в ваших мирах встречи с любимыми… Вы несете свет и тепло, помогая старикам забыть о треволнениях, а молодым – предаваться мечтам… Вы – сердце этого покалеченного, побитого, но не павшего духом города…

Санька с Мишей остановились возле Ростральных колон и долго смотрели на покачивание невских волн, на суровый, совсем недавно отреставрированный Зимний Дворец, мост и проезжавшие машины. Санька прислонилась к Мишиному плечу и изо всех сил сжала его руку.

– Ты мне кости сломаешь, – тихо засмеялся Миша и, мягко убрав прядь волос с Санькиного лица, поцеловал ее в губы.

– Я ужасно боюсь тебя потерять, – призналась она, сильнее прижимаясь к мужу. – Я внезапно вспомнила, как мы стояли с тобой у Ростральных перед самой войной. Помнишь, мы громко хохотали и бросали камешки в воду, и они так здорово подскакивали – прыг-скок, прыг-скок… А потом…

Санькин голос дрогнул.

– Ну, полно, – погладил ее по голове Миша. – Не надо в день нашей свадьбы об этом думать. И вообще… не надо.

– Нет, Миш, – Санька резко отклонилась от него. – Ты – вылитый дядя Павлик. Как же так? Если мы не будем помнить, то кто станет? Мы воспитаны блокадой, и другого детства не знаем. Прошлое нельзя забывать.

– Тогда поверь в то, что я всегда буду рядом, – потерся об ее щеку Миша.

– Я знаю, – вздохнула Санька. – Просто однажды я потеряла папу, потом маму. Теперь я всю жизнь боюсь кого-то потерять.

– А как же Ленинград?

– Ленинград? – подняла брови Санька.

– Вспомни, как ты переживала за львов, Шустрик. Боялась, что немец разнесет нашу школу. Отворачивалась, чтобы не смотреть на заваленный мешками с песком Невский. А как ты людей улыбаться заставляла? Холод, голод, а мы в маскарадных масках по заиндевевшей квартире скачем… Ты помогала людям, билась за Ленинград, одна из первых встала на его защиту. Мне кажется, никто никогда не ценил этот город так, как ты, Шустрик. И ведь добилась своего – он жив. Ленинград ты не потеряла.

Санька внимательно посмотрела на Мишу и увидела, что он крайне серьезен.

– Это все львиные головы, – тряхнула головой Санька. – Я их очень люблю. А любовь дает силы выжить. И еще чуточку остается, чтобы помочь другим.

– Я уже ревную тебя к этим несчастным львам! Ну, раз меня любишь меньше, так помоги хотя бы просто дожить век счастливо, – улыбнулся Миша и, подхватив жену, закружил ее по площадке. Санька громко захохотала и принялась отбиваться. – Будь всегда рядом, милая! – произнес он, поставив ее на землю, и чмокнул в губы.

– Конечно, сильно люблю тебя, глупенький, – Санька чмокнула его в ответ, и, хихикая, они зашагали домой.

Ленинград восстанавливался, восставал из руин, лечил былые раны, и менялся до неузнаваемости. Большинство разрушенных зданий отреставрировали, выбоины на дорогах заасфальтировали, и вроде бы работы было еще непочатый край, но Саньке даже стало казаться, что город всегда был такой чистенький и аккуратненький, словно ни разу не видел фашистских бомб.

Они по-прежнему жили в коммунальной квартире, только теперь дядя Павлик, предоставив комнатку молодым, уходил на ночь в кухню. Он так и не женился, хотя Санька не раз приводила потенциальных невест на ужин. Где она их брала – дядя Павлик не смел задумываться. Санька с ее бойкостью могла познакомиться, где угодно и с кем угодно.

Дядя Павлик работал на заводе, Миша служил в части, Санька оканчивала педагогический институт. Жили дружно, от зарплаты до зарплаты, Санькину стипендию копили на ребеночка.

Детей у них не было. Сначала не хотели, потом захотели, но ничего не выходило. Санька расстраивалась – видать, сказалось ее детство, в снегах проведенное, или Мишкино партизанье… Сколько она знала таких, отвоевавших – ни детей, ни внуков, соответственно – все война погубила.

Хотела пойти к врачу и не решилась. Не хотела слышать приговор, и плюнула на все. Как судьба распорядится, так и будет.

И судьба распорядилась – выдала им душной июньской ночью пятьдесят пятого четырехкилограммового кричащего Женечку.

– Ого-го, богатырь! – радовался дядя Павлик, встречая Саньку при выходе с роддома и заглядывая в конверт. Розовощекий мальчуган крепко спал, причмокивая губами. – И ведь в кого?

Санька оглядела изрядно поправившегося за время их семейной жизни Мишу и хмыкнула.

Зажили вчетвером. Дядя Павлик оказался прекрасным дедушкой, и все свободное время возился с внуком. Санька училась в аспирантуре – научный руководитель требовал неустанной работы, и она с ног сбилась, поднимая сына и между делом бегая в институт, а вечерами работая над текстами.

Маленькая комнатка не предполагала такого количества народу, и народ заходился от тесноты. Скандалы возникали все чаще – Миша совершенно не помогал по дому, а Санька уставала разрываться на две части. Но ведь могла бы и не идти в аспирантуру, кто ж просил, а с ребенком он и сам не успевает – работа не ждет… Дядя Павлик, зная, что последует дальше, махнув рукой, шел во двор покурить, а молодые ссорились, доходя до крика, пока на крик не переходил мирно спящий Женечка. Смущенные родители тут же замолкали и с обеих сторон неловко начинали качать кроватку, словно извиняясь перед сыном за свое поведение.

Женечка рос здоровым, розовощеким и смышленым мальчиком. Санька гордилась сыном и уже представляла себе, как он пойдет учиться в школу, которую она оканчивала сама. Как покажет ему кабинет, который обустраивала своими руками, и Актовый зал, в котором они встретились с Мишей, и класс, где работала вожатой. Ей не удалось побыть со школой столько, сколько она хотела, но теперь появилась возможность отдать туда сына – уж он-то будет лучшим учеником, будет тем самым, кому передаст она цепочку… Но в год, когда Женечке исполнилось три, а Санька защитила кандидатскую, произошло сразу два события.

– Меня переводят. В Приморье, – придя с работы, на одном выдохе выпалил Миша, усадив Саньку перед собой. Он долго готовился к этому разговору – знал, как трудно будет жене смириться с этой новостью.

Санька округлила глаза и ответила не своим голосом:

– Я беременна.

На Дальний Восток уезжали со скандалом. Санька кричала, что военнослужащим с беременными женами положены послабления, и никуда она не уедет от своих львиных голов. А Миша кричал в ответ, что выплаты обязательно будут и это все послабления, и она уже не маленькая, чтобы держаться за какие-то там головы, а взрослая замужняя дама, и если она сейчас же не соберет вещи, то Миша увезет ее в чем есть – в ночной сорочке и тапочках на босу ногу. Дядя Павлик, зажав голову руками, ушел к соседям, а Санька, всхлипывая, произнесла:

– А если с Ленинградом опять что-то случится? А меня рядом нет.

Миша где-то слышал, что от детских страхов сложно избавиться, и его сердце сжалось. Он устало прижал всхлипывающую Саньку к себе.

– Все будет хорошо, Шустрик. Мы обязательно вернемся в Ленинград, только позже. А там море, и климат не такой суровый. И Женечке будет очень хорошо. И Оле тоже.

– Оле? – оторвалась от его груди Санька и вытерла глаза. – Значит, у нас будет Оля?

– Ну да, – улыбнулся Миша. – Или – кто угодно. Как захочешь, так и назовем.

– А как же дядя Павлик?

– Мы станем ему писать и наведываться в гости.

В Приморье и впрямь оказалось неплохо. Климат – гораздо лучше, чем в Ленинграде, только суховатый и ветров много; квартирка – пусть маленькая, но своя, однокомнатная, с газом и электричеством; просторный двор с детской площадкой, по которой с удовольствием бегал подрастающий Женька.

Оленьки у них не было, зато родился Максимка – худой, с большими серьезными глазами – вылитый Санька. С первых дней жизни в нем чувствовался характер – все время просил есть, кричал, если что не по нему, и ладошки у него были крепкие – если вцепится, не оторвать.

Санька отводила старшего сына в садик, а затем подолгу гуляла с младшим во дворе. Усаживаясь на скамейку и покачивая коляску, она утыкалась в книжку, укрываясь от любопытных взглядов мамочек, гуляющих с детками неподалеку. В соседних домах сплошь и рядом жили военнослужащие с семьями, приехавшие из самых разных уголков страны, но коренная ленинградка здесь была в новинку.

Все-таки девять тысяч километров – это не просто расстояние. Это разница мышления, разговоров, памяти. Здесь интересовались морским делом, не «акали», как в Ленинграде и мало слышали про блокаду – разве что читали в газетах или книгах. Здесь были свои подвиги: флот, война с Японией. Среди мамочек нашлись совсем молодые, которые и войну-то не видали, и Санька иногда предавалась воспоминаниям, осторожно отвечая на вопросы вездесущих соседок. Уже сколько лет прошло, а, кажется, все как вчера….

Рассказывать она умела, и мамочки невольно превращались в ее постоянных слушательниц, и старались выходить на улицу в одно время с Санькой.

Своими же рассказами Санька вызывала в себе нестерпимую тоску. Новое место обитания ей нравилось, но без привычных соборов вокруг, узких мощеных улочек, величественных фасадов домов сердце ныло. Поздними вечерами, уложив детей спать, Санька подолгу сидела на краешке кровати, перебирая отцовские, еще довоенные открытки с видами Ленинграда. Задумчиво рассматривала знакомые кадры, проводила пальцем по шершавой, слегка пожелтевшей бумаге, не замечая, как смотрит на ее согнутую спину Миша, остановившись в дверях комнаты, и его сердце тоже ноет.

Частые удары метронома, гул сирены… Непроглядная ночь, с силой воет метель, снег обжигает лицо…

– Давай, Шустрик, скорее!

Миша, где-то слышен его голос?

Как же неповоротлив тулуп, как неловко ступать по обледенелой тропе… Неподалеку мерзко завыли двигатели, в небе взметнулась яркая вспышка света, успев осветить стоящего прямо посередине дороги крепкого мальчонку с выбившимися из-под шапки кудрявыми прядями. На другом конце улицы раздался оглушающий грохот.

– Летят, гады! – снова раздался Мишин голос и тут же потонул в ужасающей смеси рева моторов, залпов и воя сирены.

-Уходи оттуда! – что есть силы закричала Санька, чувствуя, как бешено бьется сердце. – Уходи, дурак, сама доберусь!

Закашлялась. Голос пропал – наглоталась холода…

Ничего не видно и не слышно… Но Миша не уйдет без нее, она знает. Так не стоять же прямо под обстрелом, хоть бы в арку зашел. А там совсем опасно – завалит так, что не выберешься… Один выход – бомбоубежище, да до него Саньке не добраться… Пять концертов отыграли сегодня, артисты… Нет у нее больше сил идти. Присесть бы да тоже нельзя. Вот жизнь – ничего нельзя…

– Саша, где же ты? Санькааа!

А это уже другой голос – услаевский. Витя теперь «взрослый», по-детски не кличет… Только он-то что здесь делает?

– Саня, я маску твою нашел! Ослиную, которую вы потеряли в том белом доме на Марата! Разбомбили его, а маска валялась… Даже уши целы! Шуруй к нам, к тебе не пробраться!

Голос прорывается сквозь бурю и мглу. Ноги деревянные – ни вперед, ни назад не двинуться. Как в страшном сне – хочешь идти, а не можешь. И не услышит тебя никто – еще вчера всю глотку сорвала Санька…

– Мишка, уйди с дороги! – все, что смогла.

Интересно, как там львы на Грибоедова? Ну их не тронет, далеко… И школа не близко… А вой все громче, уши закладывает, ноги вязнут в снегу – тяжело… Ничего не разглядеть, рвутся сквозь грохот мальчишечьи голоса, и откуда-то сверху летит на нее рваная маска с мокрыми ослиными ушами …

Господи!

Тяжело дыша, Санька резко села в кровати. Вспотевшая челка прилипла ко лбу, ночная рубашка – к спине, удары собственного сердца гулко отдавались в ушах.

Она огляделась. Вокруг царила полнейшая тишина, где-то за окном мягко настукивал осенний дождик. Слева от нее мирно посапывал Миша, смешно раскинув руки в стороны. Она поднялась и, накинув халат, прошла к детским кроваткам – спят мальчуганы…

Кухня была наполовину освещена тусклым светом – прямо под окнами горел уличный фонарь. Осушив стакан воды, Санька присела на подоконник и долго смотрела, как хлещет дождь, поливая опавшую листву, скамейки и тротуары. За спиной раздался скрип половицы, и на кухню вошел Миша.

– Ты чего здесь, Шустрик? – нахмурено спросил он, потянувшись за стаканом.

– Не спится…

– Приснилось чего?

– Приснилось… Бывает же такое: воспоминания во сне, – Санька поежилась.

Она услышала тяжелый вздох за спиной. Мише ли не знать, какие у нее бывают воспоминания.

– Снова львы? – поднял он брови, и налил еще воды из графина.

Санька покачала головой.

– Школа?

– Мы с тобой. И Услаев. В блокаду. Помнишь, в сугробах застряли? Ты еще в шапке своей кроличьей был…

Миша замер.

– Что, все так и приснилось?

Он подошел к жене и обнял ее за худенькие плечи. Она, не отрываясь, смотрела в окно.

– Это все твои открытки. Не надо глядеть на них каждый вечер так, будто мы с Ленинградом навсегда распрощались. Вот и снится невесть что…

– Ты не понимаешь. Я словно заново пережила тот момент.

Миша немного помолчал, потом развернул жену к себе и, взяв за подбородок, мягко приподнял ей голову. Санька отрешенно смотрела на него. Но Миша был серьезен. Он присел перед ней на корточки.