Данте. Жизнь: Инферно. Чистилище. Рай

Ну а конкретно с Кавальканти Данте дружил еще довольно долго, и его влияние хорошо заметно в первой части «Новой Жизни». Однако впоследствии их пути разошлись, и виной тому были не только литературные разногласия. В основном дело было в разнице мировоззрений – для Кавальканти любовь была прежде всего страстью, и понять столь важное для Данте обожествление прекрасной добродетельной возлюбленной ему не удалось. Тяжкое непонимание заставило бывших друзей расстаться с нехорошим чувством, и даже в десятой песне «Ада» Данте вспоминал Кавальканти с осуждением:

 
Но тут с другой поднялся стороны
Печальный дух коленопреклоненный
И, убедясь, что я – один пред ним,
Сказал в слезах, отчаяньем томим: –
«Ты, гения величьем вдохновленный,
Проникнул в мир незрячий и немой.
Скажи, зачем мой Гвидо не с тобой?»
– Я прихожу не собственною властью, –
Несчастному отцу я отвечал, –
Со мной певец, которого, к несчастью,
Не оценив, твой Гвидо презирал.
 

«Божественная Комедия».

Перевод Ольги Чюминой.

Но после смерти Кавальканти от малярии Данте оказался достаточно благороден, чтобы забыть о прошлых обидах и тяжелых личных воспоминаниях, поэтому в его надгробном слове были лишь похвалы и искреннее восхищение огромным лирическим талантом того, кого он когда-то называл своим первым другом.

Беатриче

 
Все в мыслях у меня мгновенно замирает,
О радость светлая, завижу лишь тебя!
Приблизиться хочу – любовь меня пугает
И говорит: беги! или умри, любя!
 
 
С туманом борются темнеющие взгляды…
Что в сердце у меня – ты на лице прочтешь.
И камни самые спасительной ограды
Под трепетной рукой кричат: беги – умрешь!
 
 
Ты видела меня, и взор твой молчаливый
Душа убитая в гробу своем звала.
Луч жалости один, луч жалости стыдливой, –
 
 
И, вновь воскреснувши, она бы расцвела;
Но, смерть свою любя, с надеждой боязливой
Она вотще твой взор молила и ждала.
 

«Новая жизнь». Перевод В. С. Соловьева.

Когда Данте было девять лет, на улице он встретил восьмилетнюю девочку, и эта встреча повлияла на всю его дальнейшую жизнь и на все его творчество. Имя этой девочки он прославил на века, сделав ее символом красоты, благородства и чистоты. Любой, кто знает о Данте, слышал и имя его возлюбленной – Беатриче.

Вот как Данте рассказывает о первом появлении перед его глазами восьмилетней флорентийской девочки, которая поразила его сердце и ум на всю жизнь: «Девятый раз после того, как я родился, небо света приближалось к исходной точке в собственном своем круговращении, когда перед моими очами появилась впервые исполненная славы дама, царящая в моих помыслах, которую многие – не зная, как ее зовут, – именовали Беатриче.

В этой жизни она пребывала уже столько времени, что звездное небо передвинулось к восточным пределам на двенадцатую часть одного градуса. Так предстала она предо мною почти в начале своего девятого года, я же увидел ее почти в конце моего девятого. Появилась облаченная в благороднейший кроваво-красный цвет, скромный и благопристойный, украшенная и опоясанная так, как подобало юному ее возрасту.

В это мгновение – говорю по истине – дух жизни, обитающий в самой сокровенной глубине сердца, затрепетал столь сильно, что ужасающе проявлялся в малейшем биении жил. И, дрожа, он произнес следующие слова: Вот бог, сильнее меня, пришел, чтобы повелевать мною».

Этот текст (начало «Новой Жизни») следует понимать исходя из современного знания средневековой культуры. Боккаччо был прав, утверждая, что Прекрасная дама Данте звалась Беатриче Портинари и что она вышла замуж за богатого банкирского сына Симона деи Барди и умерла рано. Но автор «Декамерона» не сумел понять, что юная флорентийская красавица стала для Данте высшей реальностью – символом вечного добра, светоносной посланницей небес. Ее появление среди людей на улицах погрязшей в грехах Флоренции воспринималось поэтом как чудо.

Когда Данте исполнилось восемнадцать лет, если верить его собственным рассказам, он увидел на одной из улиц Флоренции прекрасную даму в белоснежных одеждах. Это вновь была Беатриче. Она улыбнулась ему и поздоровалась, наполнив его душу блаженством и пылкой возвышенной любовью. С тех пор у него начались видения, в которых ему вновь и вновь являлась прекрасная Беатриче.

Надо сказать, что все их встречи, а также все, что сопутствовало этим встречам, он тщательно притягивает к числу девять. Так, об их знакомстве он пишет, что оно состоялось, когда Беатриче была в начале своего девятого года, а он на исходе своих девяти лет. Вторая встреча соответственно состоялась через девять лет после первой в девять часов утра. А еще через девять часов Беатриче явилась к нему во сне. Это число и дальше пронизывает все творчество Данте – в аду у него девять кругов, в раю столько же небес, да и вообще Космос у него полностью построен на числе девять. Вокруг Земли, по его убеждению, находились девять небес: первое небо – Луны, второе – Меркурия, третье – Венеры, четвертое – Солнца, пятое – Марса, шестое – Юпитера, седьмое – Сатурна, восьмое – неподвижных звезд, девятое – кристальное Перводвигателя. И приводят в движение их девять духовных чинов: ангелы, архангелы, начала, силы, крепости, власти, престолы, херувимы и серафимы. Таким образом, число девять, по мнению Данте, – главное число мироздания, а поскольку свою любовь к Беатриче он поднимал до самых эмпирических высот, то все, что касалось этой любви, тоже должно было быть связано с этим же числом девять.

Данте видел в первом своем сне, что в его комнате в облаке цвета огня появился юноша, который нес в руках спящую Беатриче, едва прикрытую прозрачным плащом. Когда видение отступило, Данте написал сонет, в котором излагал это странное на первый взгляд событие, трудное для понимания.

 
На небе звезд не меркнуло сиянье,
И не коснулась ночь предельных мет –
Амор явился. Не забыть мне, нет,
Тот страх и трепет, то очарованье!
Мое, ликуя, сердце он держал.
В его объятьях дама почивала,
Чуть скрыта легкой тканью покрывал.
И, пробудив, Амор ее питал
Кровавым сердцем, что в ночи пылало,
Но, уходя, мой господин рыдал.
 

Он послал свой сонет флорентийским поэтам. Многие ответили ему в стихах, по обычаю того времени, но плохо поняли, что хотел сказать Данте. Среди поэтических корреспондентов оказался один, чьи стихи удивили Данте, так как они намного превышали тот средний уровень слагателей рифм, которыми была полна Тоскана. Данте повстречал поэта, обладающего изысканной техникой и возвышенностью чувств. Автором ответного сонета был Гвидо Кавальканти.

Данте мысленно то удалялся, то возвращался к Беатриче. Следуя провансальской куртуазной манере, он выбирал «даму защиты», которой порою писал стихи, звучащие вполне искренне. Стих его совершенствовался от наивно гвиттонианского до утонченного стиля Гвидо Кавальканти и возвышенного Гвидо Гвиницелли. Поэтика Данте становилась поэтикой нового сладостного стиля, но он долго не мог порвать с провансальской поэзией, с темами сицилийцев, с приемами старой тосканской школы. Склонность Данте к «даме защиты», к которой иногда непритворно устремлялись вздохи поэта, оскорбила Беатриче, очевидно желавшую, чтобы стихи Данте были обращены только к ней. И она отказала Данте «в своем пресладостном приветствии», а в этом приветствии, по словам Данте, заключалось все его блаженство.

Однажды, когда огорченный Данте заснул в слезах, «как побитый ребенок», он увидел в своей комнате юношу. Присмотревшись, Данте узнал властителя сердец Амора. Молодой сеньор заговорил важно, мешая латынь с итальянским: «Сын мой, пришло время оставить притворство наше». И вдруг Данте увидел, что Амор заплакал. «Владыка, почему ты плачешь?» – в недоумении спрашивает Данте и слышит в ответ: «Я подобен центру круга, по отношению к которому равно отстоят все точки окружности, ты же – нет». Данте показалось, что юноша говорит очень непонятно. К этому образу, рожденному философскими раздумьями, Данте будет возвращаться неоднократно. В «Пире», толкуя Аристотеля, он напишет: «Каждая вещь более всего совершенна, когда она касается и достигает собственного достоинства; в таком случае она более всего отвечает своей природе, поэтому круг можно назвать совершенным тогда, когда он действительно круг. Это достигается в том случае, когда в нем есть точка, равно отстоящая от окружности». Амор «Новой Жизни» и хотел сказать: «Я центр круга, центр совершенной фигуры. А ты еще на периферии великого искусства любви». В экстатической поэзии неистового францисканца брата Якопоне да Тоди, которого в дни юности Данте знала вся Италия, мы находим тот же образ – Бога любви, пребывающего в центре круга. В последней песне «Рая», написанной великим поэтом незадолго до смерти, бог неизменной любви находится в центре мироздания, управляя Солнцем и другими светилами.

Амор, явившийся Данте во сне, объяснил ему, что Беатриче отнеслась к нему так холодно, потому что сочла, что он принадлежит к числу недостойных людей, которые могут ухаживать одновременно за двумя дамами. По его совету Данте написал стихотворение, в котором заверял Беатриче, что с детских лет любит лишь ее одну, а все остальные не имеют для него никакого значения.

Однако и после этого он не обрел покоя, наоборот, чувства стали разрывать его на части с новой силой, и он написал сонет, в котором отразил свое смятение и свои душевные противоречия.

 
Полны мои мысли любовью одною,
Но друг против друга враждуют упорно;
Та молвит: любви ты отдайся покорно,
А эта: любовь лишь играет тобою.
 
 
Одна разрывает всю душу тоскою,
Другая мне сладость несет упованья, –
Вдруг сходятся вместе в тревожном желанье
И в сердце трепещут пугливой мольбою.
 
 
Склоняется разум пред волею пленной,
Сказать бы хотел, и, что молвить, не знаю,
И так на распутье блуждаю в смятенье…
 
 
Одним, лишь одним примирю все сомненья:
Прибегнув к тому, чем так долго страдаю, –
К той тайне грозящей с мольбой дерзновенной.
 

«Новая жизнь». Перевод В. С. Соловьева.

Все эти переживания, заставлявшие Данте скрываться от общества дам и кавалеров, не могли не обратить на себя внимания не только его близких друзей, но и знакомых. В прелестном прозаическом отступлении Данте рассказывает, как он однажды проходил тем садом, улицей, мимо того фонтана, которые нам ныне неведомы, и был остановлен веселыми и любезными речами некоей благородной дамы, находившейся в окружении других дам. «Я приблизился и, увидев, что моей благороднейшей госпожи не было среди них, почувствовал вновь уверенность в себе. Тогда я приветствовал их и спросил, что им угодно. В том обществе было много дам; некоторые смеялись. Другие смотрели на меня, ожидая, что я скажу. Иные разговаривали между собой. Одна из них, обратив на меня свой взор и назвав меня по имени, произнесла следующие слова: „Какова цель твоей любви, если не можешь выдержать присутствия твоей дамы? Скажи нам, так как цель такой любви должна быть необычной и небывалой“. И когда вопрошающая умолкла, не только она, но и все другие дамы ожидали моего ответа, и ожидание это отразилось на их лицах. Тогда я сказал: „О дамы, целью моей любви раньше было приветствие моей госпожи, которая, конечно, вам известна. В приветствии этом заключались все мои желания. Но так как ей угодно было отказать мне в нем, по милости моего владыки Амора, мое блаженство я сосредоточил в том, что не может быть от меня отнято“. Тогда дамы начали разговор между собой, и, подобно тому, как мы видим иногда ниспадающую с неба смешанную с прекрасным снегом воду, так, казалось мне, я слышал, как исходили слова их, мешаясь с воздыханиями. И после того, как они некоторое время разговаривали между собой, та дама, что первая обратилась ко мне, произнесла: „Мы просим тебя, чтобы ты сказал нам, где пребывает твое блаженство“. Я ответил им лишь следующее: „В словах, восхваляющих мою госпожу“. Тогда обратилась ко мне та, что говорила со мной: „Если сказанное тобой правда, те стихи, которые ты посвящал ей, изъясняя твое душевное состояние, были бы сложены иначе и выражали бы иное“. Тогда, размышляя об этих словах, я удалился от них почти пристыженный и шел, говоря самому себе: „Если столь велико блаженство в словах, хвалящих мою госпожу, почему иною была моя речь?“ Тогда я решил избрать предметом моих речей лишь то, что могло послужить для восхваления благороднейшей дамы».

 

Так начался новый период творчества – новой жизни, период восхваления прекрасной дамы. Мучительный самоанализ сменился просветленными гимнами в честь единственной и несравненной. Данте приступил к сочинению большой канцоны о совершенной любви.

«Через некоторое время, – вспоминает Данте, – когда я проезжал по дороге, вдоль которой протекала быстрая и светлая река, меня охватило такое сильное желание слагать стихи, что я принялся думать, как мне следует поступать, и я решил, что говорить о совершенной даме надлежит, лишь обращаясь к дамам во втором лице, и не ко всем дамам, а лишь к тем из них, которые наделены благородством. И тогда мой язык заговорил, как бы движимый сам собой, и произнес: Лишь с дамами, что разумом любви владеют. Эти слова я удержал в моей памяти с большой радостью, решив воспользоваться ими для начала».

В феврале 1289 года у Беатриче Портинари умер отец. Это печальное событие, видимо, нашло отражение в творчестве Данте – в XXII главе его «Новой жизни» его прекрасная дама тоже теряет своего благородного и обожаемого отца. Собственно, такое маловероятное совпадение и стало одним из доказательств того, что Беатриче из его произведений – это именно дочь его соседа Фолько де Риковеро Портинари.

Данте писал, что он не решался войти в церковь, где горько оплакивала потерю его прекрасная дама, а грустил у дверей и тоже проливал слезы, сочувствуя ее горю (надо отметить, что в те времена еще не существовало убеждения, что «мужчины не плачут», и лить слезы было вовсе не зазорно даже королям и рыцарям). Проходившие мимо дамы обращали внимание на его страдания и на то, как он изменился, что совсем неудивительно – от переживаний он скоро заболел и слег. Кризис в его болезни наступил, разумеется, как и все прочие важные события, на девятый день, и тогда то ли в бреду, то ли в видении он увидел смерть Беатриче.

И мне казалось, что я вижу женщин со спутанными волосами, рыдающих на многих путях, чудесно скорбных; и мне казалось, что я вижу, как померкло солнце, так что по цвету звезд я мог предположить, что они рыдают. И мне казалось, что летящие в воздухе птицы падают мертвыми и что началось великое землетрясение. Страшась и удивляясь, во власти этой фантазии, я вообразил некоего друга, который пришел ко мне и сказал: „Разве ты не знаешь, твоя достойная удивления дама покинула этот век?“ Тогда я начал плакать, исполненный величайшей горести, и не только в моем воображении, но истинные слезы омывали мои глаза. Затем я вообразил, что следует мне посмотреть на небо, и мне показалось, что я вижу множество ангелов, которые возвращались на небо, а перед ними плыло облачко необычайной белизны. Мне казалось, что эти ангелы пели величальную песнь и что я различаю слова их песни: „Осанна в вышних“ – и ничего другого я не слышал. Тогда мне показалось, что сердце, в котором заключалась столь великая любовь, сказало мне: „Поистине мертвой покоится наша дама“. И после этого мне показалось, что я иду, чтобы увидеть тело, в котором обитала благороднейшая и блаженная душа. Столь сильна была обманчивая фантазия, что она показала мне мою даму мертвой. И мне казалось, что дамы покрывают ее голову белой вуалью; и мне казалось, что на лице ее отобразилось такое смирение, что слышалось – она говорила: „Я вижу начало умиротворения“. И в этом мечтании, когда я увидел ее, меня охватило чувство такого смирения, что я призывал смерть, говоря: „О пресладостная Смерть, приди ко мне, не поступай со мною недостойно, ты должна быть благородна, в таком месте была ты! Приди ко мне, столь жаждущему тебя. Посмотри – я уже ношу твой цвет“. Когда же я увидел завершенье скорбных обрядов, которые надлежит совершать над телом умерших, мне почудилось, что я возвращаюсь в мою комнату. Там привиделось мне, будто я гляжу на небо. И столь сильно было мое воображение, что истинным своим голосом, плача, я произнес: „О прекраснейшая душа, блажен видевший тебя!“ Произнося эти слова скорбным голосом, прерываемым приступами рыданий, я призывал Смерть. Молодая и благородная дама, бывшая у моего ложа, думая, что мои рыданья и мои слова были вызваны лишь моим недугом, также начала плакать. Другие дамы, бывшие в комнате, по ее слезам заметили, что и я плачу. Тогда они удалили молодую даму, связанную со мною ближайшим кровным родством, и подошли ко мне, чтобы меня разбудить, полагая, что я вижу сны. Они сказали мне: „не спи“ и „не отчаивайся“. От этих слов прервалось сильное мое мечтание как раз, когда я хотел воскликнуть: „О Беатриче, будь благословенна!“ И я уже сказал „О Беатриче“, когда, придя в себя, я открыл глаза и увидел, что заблуждался. И хотя я назвал это имя, мой голос был прерван приступом рыданий, так что эти дамы не смогли, как я полагаю, меня понять.

Очнувшись от этих кошмаров, Данте начинает рассуждать об Аморе и о поэзии, но потом переходит к восхвалениям Беатриче, которая в его описаниях уподобляется едва ли не самой Святой Деве.

Благороднейшая дама снискала такое благоволение у всех, что, когда она проходила по улицам, люди бежали отовсюду, чтобы увидеть ее; и тогда чудесная радость переполняла мою грудь. Когда же она была близ кого-либо, столь куртуазным становилось сердце его, что он не смел ни поднять глаз, ни ответить на ее приветствие; об этом многие испытавшие это могли бы свидетельствовать тем, кто не поверил бы моим словам. Увенчанная смирением, облаченная в ризы скромности, она проходила, не показывая ни малейших знаков гордыни. Многие говорили, когда она проходила мимо: „Она не женщина, но один из прекраснейших ангелов“. А другие говорили: „Это чудо; да будет благословен Господь, творящий необычайное“…

После таких славословий, в которых Беатриче выглядит уже не земной женщиной, пусть даже самой прекрасной и совершенной, а настоящим небесным созданием, Данте печально сообщает, что в первый час девятого дня девятого месяца (по принятому в Сирии исчислению) ее душа вознеслась на небеса. На самом деле Беатриче умерла 8 июня 1290 года, но Данте всеми правдами и неправдами притянул эту дату к нужным ему цифрам. Сирийское исчисление было взято потому, что у них год начинался с октября, и следовательно июнь становился девятым месяцем.

Подобные ухищрения – еще одно несомненное доказательство реальности Беатриче, как, впрочем, и того, что это была именно Беатриче Портинари. Если бы она, как долго пытались доказать некоторые исследователи жизни и творчества Данте, была выдуманным персонажем, аллегорией, символом, то притягивать «за уши» сирийский календарь не было бы никакой необходимости – выдуманная возлюбленная без каких-либо затруднений могла бы умереть в нужный день и час нужного месяца.

Но откуда вообще взялось предположение, что Беатриче на самом деле не существовало? Ведь Данте ясно пишет о ней как о реальной даме, которую он время от времени встречает то с двумя пожилыми родственницами, то в компании других дам. Она разговаривает с ним, сердится, улыбается, у нее умирает отец – все это выглядит совершенно реально. Идеальны лишь чувства, которые Данте к ней испытывает – именно его восхищение и преклонение возносят прекрасную Беатриче до небес.

Но так сложилось, что очень многие исследователи творчества Данте, начиная с самых первых, тщательно и аргументированно доказывали, что никакой дамы по имени Беатриче в жизни великого поэта не существовало и что в виде прекрасной дамы он вывел некий символ, аллегорию или что-нибудь еще в этом роде. Образ Беатриче у разных философов и исследователей означал: Мудрость, Императора, идеальную Церковь, Мысль, сектантские воззрения Данте, его душу, интеллект, просто некую идеальную женщину и многое другое. Выдвигались даже предположения, что Данте считал Беатриче неким воплощением Бога. Ну и наконец, есть теория, отталкивающаяся от простого перевода ее имени – «блаженство». Причем под блаженством в данном случае понимается религиозная благодать. Впрочем, эта теория может казаться разумной лишь теологам, потому что при переносе на грешную землю она не выдерживает никакой критики.

Но даже если допустить, что Данте признавал существование лишь одного блаженства, что это доказывает в отношении Беатриче? Тот факт, что имя «Беатриче» означает «блаженство», не дает оснований заключать, что не существовало женщины, носившей это имя и любимой Данте. Можно любить женщину по имени Блаженство; можно даже любить ее, помимо прочих резонов, потому что ее зовут Блаженством; наконец, можно любить женщину и называть ее Блаженством, потому что в любви к ней обретаешь счастье, а имя «Беатриче» как раз и означает «приносящая счастье». Но всё это вовсе не опровергает реального существования женщины. Отзвуки, пробуждаемые женским именем, не чужды любви, которую вызывает женщина. Понятно, что женщина по имени Беатриче, Блаженство, могла быть не просто прекрасной возлюбленной, но и носить прекрасное имя для такой жаждущей счастья души, какой была душа Данте. Понятно, в качестве параллели, что Петрарка, страстно мечтавший о поэтических лаврах, мог влюбиться в Лауру. Но если, исходя из имени, делать вывод, что Беатриче была просто блаженством, придется параллельно заключить, что Лаура Петрарки была просто лавром.

Э. Жильсон. «Данте и философия».

Но почему же все-таки многие теологи, философы, историки и литературоведы так упорно ищут в образе Беатриче скрытый смысл и не желают верить в то, что она могла быть всего-навсего обычной земной женщиной?

Я думаю, что этот сюжет составляет самую суть всех споров между эрудитами о реальности или ирреальности Беатриче. За всеми аргументами о. Мандонне (Орден проповедников) кроется изумление перед тем фактом, что благоразумный человек, каким, несомненно, был Данте, мог так превозносить женщину. Это не укладывается в голове. Для безупречного монаха, каковым был о. Мандонне, религиозное призвание имело значимость, не сопоставимую с любовью. Поэтому он считал, что разъясняет «Новую жизнь», когда сделал из Беатриче объект такого пыла, каким может пламенеть духовный человек, оставаясь разумным и не впадая в безумие.

 

Случай о. Мандонне – крайний, но не единственный. Более того, таких примеров немало. Почти все интерпретаторы, усматривающие в персонаже Беатриче всего лишь символ, занимают примерно такую же позицию; да и другие литературные героини, помимо Беатриче, вызывали такое же недоверие. Возможно ли поверить, что разумный человек мог дрожать, пылать, лишаться чувств, почти умирать из-за девушки, потом женщины, которая никогда не подала ему ни малейшей надежды и с которой он, судя по всему, даже не пытался заговорить? Беатриче умирает, но Данте продолжает ее любить и превозносит выше, чем когда-либо. Данте женится, становится отцом семейства, но по-прежнему любит Беатриче. Все это побуждает нас спросить себя: а мог бы я в подобных обстоятельствах любить женщину с такой же силой и с таким же постоянством? Ответ: нет. Отсюда мы тотчас делаем вывод, что и Данте никогда так не любил никакой женщины. Остается отыскать, что же могло обозначать для Данте женское имя, которое никогда не было именем женщины. Отсюда берет начало та череда Беатриче, которые не были Беатриче: священническое призвание Данте, вера, теология, благодать, империя, францисканская духовность иоахимитов, свет славы, альбигойская ересь или активный интеллект.

К неправдоподобию реальности Беатриче добавляется другое неправдоподобие – универсальность встающей здесь проблемы. Петрарка любил Лауру. Идет ли речь о Лауре де Нов или о другой женщине, и звалась ли она Лаурой или нет, не так уж важно. Важно то, что Петрарка в течение многих лет любил одну и ту же женщину, сначала молодую и в расцвете красоты, потом постаревшую, поблекшую от болезни и многочисленных родов, наконец умершую; любил, несмотря на то, что не только ничего не получил от нее взамен, но даже когда просил о самом невинном утешении, она ему отказывала. В обоих случаях перед нами одна и та же длительная страсть поэта к женщине, которую он воспевает, одно и то же отсутствие плотских последствий этой страсти и, судя по всему, одно и то же согласие любимой женщины принимать любовное прославление, которому, если бы она этого действительно хотела, был бы, вне всякого сомнения, незамедлительно положен конец.

Но Лаура в самом деле существовала. В «Secretum» («Моя тайна») Петрарка точно описал свои чувства к ней, не оставляющие никаких сомнений. Он ее добивался, она ему отказала. Таких отказов не принимают от мифа. Почему бы и Беатриче тоже не существовать?

Быть может, эти колебания объясняются просто тем, что произведения искусства, созданные людьми искусства и для целей искусства, в конце концов неизбежно становятся объектами исследования со стороны рафинированных ученых и профессоров? Этот факт очевиден, а его последствия катастрофичны…

…Чтобы избежать деформаций, которым подвергает шедевры профессиональный подход со стороны множества профессоров-историков, следовало бы ввести изучение психологии художника. К несчастью, в рамках психологии, этой довольно-таки сумбурной дисциплины, психология художника отнюдь не составляет исключения. Лишь немногие психологи были художниками, а те немногие художники, которые могли бы считаться психологами, творят лучше, чем анализируют. Тем не менее создается впечатление, что здесь, в случае Данте и Петрарки, мы различаем нечто вроде особой разновидности чувства: в нем любовь настолько срастается с творческой деятельностью художника, что становится невозможным представить одно без другого. Разумеется, художник – тоже человек. Он может любить, как и другие, может уступать позывам самого обыкновенного плотского влечения, стремиться к покою и безмятежности взаимной супружеской любви, – короче говоря, жить как художник и любить как человек. Но он способен также любить как художник, ибо ему необходима некая эмоция или страсть, чтобы высвободить творческую мощь. Разумеется, и эта любовь не отделена от плоти, как и другие виды любви, но вовсе не обязательно ее должно сопровождать плотское удовлетворение; более того, чтобы эта любовь длилась, часто даже полезно, чтобы ей было в этом отказано. Шарлота фон Штайн и Христиана Вульпиус сыграли разные роли в жизни Гёте: та, которая была его музой, не стала той, на которой он женился. Генрих Гейне женился на Матильде Мира, но Камилла Зельден, Мушка, вызывала у него совсем другое чувство. Рихард Вагнер, безусловно, любил Минну Планер и еще больше Козиму Лист, на которых был женат, – но не так, как любил Матильду Везендонк и, может быть, в меньшей степени Юдифь Готье. Совершенная муза дарит каждому из любящих ее людей то, чего он от нее ждет: Вагнеру – «Тристана» и «Нюрнбергских мейстерзингеров», Везендонку – ребенка.

Когда люди искусства ближе к нам по времени и когда они более охотно рассказывают о себе, мы узнаем их несколько лучше, чем их предшественников. Вероятно, великие творцы довольно похожи между собой, несмотря на разделяющие их столетия, и поэтому благодаря одним мы можем кое-что понять в других. Рихард Вагнер выразил эту мысль в общем виде: «Мои поэтические представления всегда предшествовали моему практическому опыту, причем настолько, что я должен считать свое нравственное развитие всецело обусловленным ими». Трудно показать яснее, что жизненные ситуации не объясняют творений Вагнера, но сами объясняются ими.

Неизбежно огрубляя, можно сказать, что художник воспринимает жизненные ситуации как материал для возможных творений, и что именно для наилучшего осуществления этих творений он ставит себя в эти ситуации. В действительности дело обстоит сложнее…

…Проблема еще более усложнится, если к изучению поэта добавить изучение его музы. Здесь документы еще более редки. Ими также опаснее пользоваться, ибо музы, как правило, пишут мемуары, лишь перестав быть музами… Однако ничтожество посредственных муз не дает нам права пренебрегать ролью муз выдающихся – тех, которые, изначально вступая в игру, умеют не только участвовать в ней, никогда ей не отдаваясь, но и вести ее: они входят в нее ровно настолько, чтобы побудить художника завершить произведение, которое тот носит в себе и от которого только они могут его освободить…

…Поэтому, думаю, вовсе не пустое дело – говорить о некоей разновидности любовной страсти, которая у художника становится частью творческого процесса: ее длительность, ритм, собственная жизнь не сопоставимы с тем, что обычно называют любовью…

Чему нас учит все это относительно Данте и Беатриче? Признаюсь: абсолютно ничему. По крайней мере ничему такому, что я мог бы объяснить тем, кто сам этого не видит. В этих историях все выглядит так, словно принцессы вдохновляют поэтов тем сильнее, чем они недоступнее. Можно сказать, что со времен куртуазной любви и до наших дней творческий инстинкт поэтов защищал от них самих животворные эмоциональные источники их искусства, выбирая те из них, которые были им недоступны. Конечно, я не считаю невозможным, чтобы муза художника была всецело порождена его воображением. Но даже когда она существует в реальности, именно он творит ее как музу.

Не менее верным остается и то, что во все времена, и, видимо, прежде всего, хотя и не исключительно, среди певцов любви некоторые взращивали, лелеяли, культивировали в себе страсть, необходимую для рождения их творений. Будучи менее плотской, эта страсть была бы бесплодной; будучи удовлетворенной, она угасла бы – и действительно угасала всякий раз, когда, овладевая своей недоступной принцессой, поэт умирал. Когда же поэт имел счастье или мудрость обнимать лишь свое чувство, он создавал свое творение, а вместе с ним – если она существовала – и свою музу. Те, кто говорил, что никогда в мире не существовало такой женщины, как Беатриче Данте, были бы правы, если бы Данте и его творчество не составляли части мира; но это не доказывает, что женщина, которую Данте сделал своей Беатриче, никогда не существовала. Те, кто говорит, что такая любовь, как у Данте к героине «Новой жизни» и «Божественной комедии», неправдоподобна, вполне правы; но ведь и «Новая жизнь», и «Божественная комедия» тоже были неправдоподобны, пока Данте их не написал, – а ведь они существуют. Вероятность любви Данте к Беатриче должна с полным правом представляться нам равной вероятности того, что мы пишем о двух шедеврах, ею вдохновленных.

Э. Жильсон. «Данте и философия».

Но вернемся к смерти Беатриче, после которой Данте впал в глубокую печаль, проводил дни и ночи в слезах и сочинял стихи, в которых предрекал, что на небесах Беатриче воссияет среди ангелов. Он утешал себя тем, что этот мир был слишком несовершенен для его идеальной дамы и что теперь она там, где ее настоящее место.