Волшебный пояс Жанны д’Арк

Алла поджала губы, но спорить не посмела. Ушла она с гордо поднятой головой, делая вид, что ничего особенного не случилось. А может, и вправду не случилось, может, нынешний обед от прочих ничем не отличается?

– Алла – дура, – первым заговорил Игорь, и шепотом. – Пыжится, пыжится… бизнес-леди… Только всем понятно, что бизнес ее не загнулся единственно потому, что Кирилл с ней возится.

Алиция Виссарионовна молча поднялась, и Ольга поспешила вскочить:

– Мама, я тебя провожу…

Ее удостоили милостивого кивка. А знают ли они, что Алиция Виссарионовна умирает? Должны… Кирилл ведь не упоминал, что это – тайна… а если не тайна, тогда…

– Прогуляемся? – предложил Игорь. – Я тебе сад покажу. Он действительно красивый…

Жанна прикинула, что заняться ей особо нечем, не в комнате же прятаться в самом-то деле… а больше здесь поговорить, похоже, не с кем.

И вообще, раз уж она попала в этот серпентарий, то следует выяснить, чем местные змеи живут.

– С удовольствием, – ответила она. – Если, конечно, у тебя нет других планов и…

– Нет. Ты же слышала. Я неудачник в глубоком личном кризисе… Какие у меня могут быть планы?

Сад поражал.

Раньше Жанна видела такие сады исключительно на фотографиях, да и то казались они ей нарисованными. И сейчас, медленно идя по дорожке, посыпанной мелким желтым песочком, Жанна не могла отрешиться от ощущения, что все вокруг ненастоящее.

Лужайка вот.

И кусты эти, стриженные аккуратно… вазы… цветы…

– Меня все это удручает, – признался Игорь, до того молчавший. – Все такое…

– Слишком аккуратное?

– Да. Именно. Аккуратное. Правильное. Выверенное. Сад – это отражение того, что происходит в доме. – Он оглянулся на дом, громадина которого виднелась в отдалении, и скинул ботинки. – Только там в роли садовника выступает дорогая бабушка…

Он прошелся по газону, и Жанна испытала преогромное желание присоединиться.

– Правила, правила и снова правила… ты пока не понимаешь…

– Уже чувствую.

– Чувствуешь, но еще не понимаешь. Чтобы осознать все, здесь надо прожить годик-другой. Подъем по расписанию… завтрак, обед и ужин… семейные вечера… ей кажется, что это семью сплачивает. А на самом деле все эти посиделки ненавидят. Аллочка будет хвастаться, мой братец – молчать… Кирилл отчитываться, он на самом деле привык уже, наверное, и сам не замечает… Бред, правда?

– Правда, – согласилась Жанна и спросила: – Почему ты не уедешь?

Игорь пожал плечами:

– Наверное, потому, что тоже привык. Да и… куда мне?

– Некуда?

– Да нет… не в этом дело, технически есть куда. У меня от родителей квартира осталась, и дача… но вот… я не уверен, что смогу жить сам.

Этого Жанна не понимала.

– Как тебе объяснить… Алла права в том, что я – абсолютно бесхребетная тварь…

– Не говори так.

Он улыбнулся:

– Нет, Жанночка, это правда, а правда обидеть не может. Во всяком случае, так считает наша дорогая бабуля… но мы обо мне… меня всю жизнь опекали… сначала мама… она характером пошла в бабку, только… не знаю, как выразить. Строже? Отнюдь нет. Скорее уж строгость эта была однобокой…

…Игорь маму очень любил и знал, что мама любит его. Именно из любви к нему она много работает, а ему нельзя отвлекать ее от работы.

Капризничать.

Устраивать скандалы. Требовать недозволительного. Правда, он сам толком не знал, что именно является недозволительным, но на всякий случай не требовал вовсе ничего. С просьбами, если таковые случались, Игорек предпочитал обращаться к отцу. Тот слушал внимательно, кивал, трогал тонкими музыкальными пальцами переносицу, а потом говорил:

– Хорошо… но я не уверен, что мама одобрит…

…И это были страшные слова, потому как само сердце Игорька замирало в ужасе, а ну как и вправду не одобрит?

Но мама молчала. Она была слишком занята, чтобы заметить новый самокат, купленный отцом… или велосипед… или набор оловянных солдатиков… И это ее равнодушие странным образом лишало Игорька радости.

Мама очнулась лишь тогда, когда на велосипеде Игорек въехал в кусты и расцарапал себе лицо.

– Ты меня огорчаешь, – сказала она холодно. – Я же предупреждала, что такие игрушки опасны. А если бы ты глаза повредил?

Игорьку стало стыдно.

– Я больше не буду, – ответил он, нисколько не сомневаясь в искренности своего обещания. Мама же кивнула, словно не ожидала иного.

– Что ж, мне и вправду следует тобой заняться. Развивать творческий потенциал пора…

– Может, не стоит? – тихо произнес отец. – Мальчик не выказывает интереса…

– Стоит, – отрезала мама. – Интерес появится в процессе.

К развитию творческого потенциала сына она отнеслась серьезно. И с понедельника для Игорька началась совершенно новая жизнь.

Подъем в шесть утра.

Холодный душ.

Пробежка.

Завтрак, исключительно полезная нежирная пища…

…Уроки рисования.

…Лепка.

…Музыка.

Мама преподавала сама. Как-никак она не просто мать, но и известный востребованный живописец, у нее награды имеются, и галереи покупают картины, и вообще она от рождения обладает обостренным чувством прекрасного и нестандартностью мышления.

Разве не справится с такой ерундой, как воспитание сына?

Справится.

Конечно, ребенок неусидчив и не понимает, что одного таланта недостаточно, тем более что талант его, новорожденный, слабоват, но труд и упорство дадут результат.

Со временем.

Школа? И школа – это важно… поэтому расписание просто немного перестраивается. Игорек занят постоянно? Так это хорошо, замечательно даже, поскольку у него не останется времени на всякие глупости…

Игорек слушал.

Соглашался.

Он не мог сказать, что ненавидит этот навязанный мамой ритм жизни, в котором она сама чувствовала себя вполне уютно. Игорек привык.

Он послушно рисовал, лепил и радовал мать успехами, которые, впрочем, были не столь велики, как ей бы хотелось, но… трудиться надо больше. Она и сама следовала своему девизу, порой пропадая в мастерской сутками, и тогда Игорьку приходилось проявлять самостоятельность. Он и проявлял, лишь однажды отступив от установленных матушкой правил.

Девятый класс.

И первая влюбленность, которая оглушает, выбивает из колеи. Дева сердца, кажущаяся столь прекрасной, что у Игорька впервые не хватает ни слов, ни красок для ее портрета. Все его потуги кажутся жалкими копиями, не способными отразить истинную суть избранницы.

Она хрупка, как летний колокольчик.

И портрет ее, впервые переступив через матушкины правила, он пишет в синих тонах, широкой кистью. Он спешит, выплескивая на холст душу…

Но речь не о портрете, который, Игорек готов это признать, был неудачен. Мама оказалась права в том, что спешка вредит делу. Да, речь не о портрете, а о его позорном бегстве из дому.

Школьный вечер. Отпрашиваться бесполезно – мама не пустит. В девять Игорек должен отправиться в постель. У него режим, а режим нарушать нельзя… Он и не хотел, просто вечер.

Танцы.

И быть может, у него получилось бы потанцевать с Инной или хотя бы увидеть ее еще раз…

Игорек сбежал.

Мама вновь исчезла в мастерской, исполняя срочный заказ, отец отбыл в очередную командировку. А Игорек… он солгал, что устал, и отправится спать раньше.

Он закрыл дверь.

И кровать расстелил исключительно по привычке – мама не имела обыкновения заглядывать к нему перед сном. Он выбрался в окно, оставив его приоткрытым, благо мама полагала, что спать следует именно так, и не важно, что на улице февраль…

Холодно было.

Но к холоду Игорек притерпелся давно, сказалось закаливание. До школы он добрался минут за пять. И на танцы прошел… и все было прекрасно.

…А после дискотеки его подловили.

– Ты что, придурок, самый борзый, да? – сказал Гришка, который учился в десятом классе, и поговаривали, что учился исключительно благодаря положению отца, человека небедного и занятого. Наверное, вследствие этой исключительной занятости отец и не уделял Гришкиному воспитанию должного внимания, полагая, что тот сам вырастет.

Тот и рос.

Наглым, своевольным и диким. В школе его боялись.

– Простите? – спросил Игорь, не зная, что еще сказать. Он впервые оказался в подобной ситуации. Нельзя сказать, что Игорек испугался, тогда он не представлял, что можно чего-то бояться. В его уравновешенном, расписанном по минутам мире попросту не оставалось места для страхов.

– Инку не трожь. – Гришка был не один.

Трое? Или четверо? Позже Игорек честно вынужден будет признать, что совершенно не помнит. Не интересовали его люди.

А вот Гришкино лицо, которое отличалось редкой правильностью черт, так напротив.

– В каком смысле я не должен ее трогать?

Он рассматривал это лицо, удивляясь странному явлению: несмотря на эти самые правильные черты, благодаря которым лицо должно было быть привлекательным, оно гляделось откровенно уродливым. Не лицо – харя…

…В красных тонах…

…Или нет, красный – и без того агрессивный цвет, отвлечет внимание, а надо, чтобы подчеркнул это несоответствие.

– В любом, – ответил Гришка и ударил.

Кулаком в лицо.

Было больно. И еще очень обидно, потому как до этого дня Игорька не били. Он совершенно растерялся… в отличие от Гришки.

– В себя я пришел в больнице, – Игорь по-прежнему шел босым, туфли свои держал за шнурки, – и следует сказать, что мне повезло. Отделался синяками и легким сотрясением. Мама была недовольна.

– Тем, что ты сбежал? – Жанне было странно, что ей вот так запросто взяли и рассказали о столь личных, интимных даже вещах.

– Тем, что попал в больницу и отвлек ее от дела. Опять же, у меня могли пострадать руки, или глаза, или еще что-нибудь, что перечеркнуло бы весь ее труд. – Игорь печально улыбнулся: – Кажется, именно тогда я начал понимать, что для нее важен не я сам, а то время, которое она на меня потратила… Как же, мне следовало продолжить династию… достичь новых высот… поддержать славу матери, а я в драку полез. А знаешь, что самое обидное?

– Нет, – честно ответила Жанна, поскольку с ее точки зрения обидным было все.

– То, что Инна и вправду предпочла Гришку. Парня вновь отмазали… его отец приехал к маме… не знаю, о чем говорили, но мама попросила больше не выяснять отношения на кулаках… как будто это я драку начал… и вообще сказала, что скоро выпускной класс и надо думать о будущем.

– Ты думал?

– Зачем? За меня все обдумали. Пожалуй, я еще в детский сад ходил, когда мое будущее расписали до самой пенсии, если не дальше…

– А ты?

– А я… я привык, говорю же. И еще Инна… она со мной и разговаривать не захотела. Слабак, мол… а вот Гришка – тот сильный. Это только мама во мне будущего гения видела, а остальные – ботана. Тогда я и понял, что мне с этими остальными не по пути… точнее, мне хотелось с ними, но как именно стать своим, я не знал. И вернулся к маме. Осуждаешь?

Жанна покачала головой. Она скорее не понимает, причем вовсе не тех, давних, поступков Игоря, а нынешней его откровенности перед человеком чужим.

– Школу я закончил с золотой медалью. Поступил. И странно было бы, если бы не поступил… я тогда и вправду думал, что мама права, что у меня талант… и надо работать, раскрывать потенциал. Пахал как проклятый, но… знаешь, я ведь надеялся, что в университете меня если не полюбят, то хотя бы примут. Я ведь такой же… точнее, вокруг меня такие же, одержимые искусством… и, по идее, нам бы найти общий язык, но нет. – Игорь щелкнул пальцами. – Теперь уже завидовал не я, а завидовали мне.

– Чему?

– Всему. Тому, что у меня талант все же имелся. Нет, теперь я не настолько наивен, чтобы считать себя гением, но мамины усилия просто не могли не дать результата. У меня все получалось легко. То есть со стороны казалось, что у меня все получается легко, а на самом деле за этой легкостью стояли годы работы. Об этих годах никто особо не думал. Все вдруг увидели мальчика из семьи со связями, с мамой, которая заслуженная и именитая… Думаешь, кто-нибудь поверил, что я поступал сам? Что сдавал сессии сам? Что хвалили меня не из-за мамы? Нет, все вдруг резко решили, что сам по себе я – полное ничтожество.

Наверное, это было горько.

Жанна попыталась представить, каково это, учиться там, где тебя тихо ненавидят и презирают. Нет, она бы не смогла. Ее собственное поступление было обыкновенным. Документы. Экзамены. Первый курс, и вот уже, не успела опомниться, и пятый.

Выпускной.

– И ладно бы… мне бы на них плюнуть, но я решил доказать всем, что они не правы. Последний год перед выпуском я работал как одержимый… – Игорь понурился и очень тихо сказал: – Мама как раз погибла… папа еще раньше, но он… понимаешь, он был очень незаметным. Я его любил, но он ушел, и ничего не изменилось. А когда не стало мамы… представь, что небо рухнуло на землю.

Жанна представить подобное была не в состоянии.

– Мне мамина смерть казалась невозможной. Я до самых похорон надеялся, что произошла ошибка, что вот я проснусь и окажется, что это сон такой, дурной… а он все длился и длился. И тогда я спрятался в ее мастерской. Тоже предмет зависти… Многие снимали квартиры, комнаты на двоих или троих, а о мастерской приходилось только мечтать. У меня же имелась собственная. И никогда-то не было проблем с материалами. Все высшего качества, в количестве неограниченном. Сперва я делился, надеялся, что хотя бы так… а потом понял, что чем больше я даю, тем сильней меня презирают. Такой вот парадокс. Но я ведь не об этом, да? Слушай, я тебя не утомил?

– Нет.

– Это, наверное, полное безумие, но мне тут и вправду словом не с кем перекинуться. Алла, сама понимаешь, та еще стерва. Николаше на все плевать. Ольга за детей любого в бочке с дерьмом утопит… ну а Кирилл выше всех нас, простых смертных. – Это Игорь произнес, не скрывая злости. – Бабкин любимчик… Ничего, посмотрим, вот бабка помрет, и тогда…

Он осекся, и Жанна тихо поинтересовалась:

– Что тогда?

– Ничего, Жанночка, не слушай. Это место меняет людей. Вот и я постепенно становлюсь полным дерьмом… Надо уезжать. – Он остановился у зеленой стены. – Ты была в лабиринте?

– Нет.

– Тогда идем, только обуюсь, там дорожки гравием посыпаны, колются. Не бойся, я там все ходы и выходы знаю. Мне в нем нравится, единственное место, где тебя оставят в покое. И думать хорошо. И работать… Наверное, горбатого могила исправит, но я вновь хочу попробовать.

Игорек обулся быстро и руки вытер о джинсы.

– На будущее, если захочешь погулять одна, все время держись левой стены и обязательно выйдешь. Там, кстати, пруд имеется с золотыми рыбками…

Зеленая стена тянулась и тянулась. Жанна попыталась было разглядеть, где она заканчивается, но вскоре сдалась. Лабиринт выглядел если не бесконечным, то достаточно большим, чтобы в нем и вправду можно было заблудиться. Вход в него был спрятан между двумя зелеными колоннами.

– Не бойся, – сказал Игорь, широко улыбнувшись. Жанна хотела ответить, что вовсе и не боится, но промолчала, потому что сердце стучало быстро, неровно.

Сказать?

Попросить, чтобы к дому проводил? Но признаваться сейчас в собственной трусости Жанна не готова. А потому просто постарается держаться Игоря. Не бросит же он ее в лабиринте, в самом-то деле!

Он же шел уверенно, не замечая Жанниных сомнений. И рассказ продолжил:

– В общем, последний год перед выпуском я почти и не выходил из мастерской. Похудел на пятнадцать килограммов… вроде как нервное… меня потом полгода откармливали. Откормили.

Игорь похлопал себя по бокам. Он и вправду не выглядел исхудавшим.

– Главное, что я закончил работу… Я мечтал о выставке, а тут бабка объявилась. На работы смотреть даже не стала, денег кинула и Кирилла, чтоб, значит, все организовал. Мы с Кириллом никогда особо приятелями не были, но вынужден признать, что организовал он все по высшему разряду. Приличная галерея, в которую меня и вправду без протекции не взяли бы… приглашения… пресса… Самое смешное, что я совершенно не волновался. Я был уверен, что достоин этой чертовой выставки…

Игорь остановился на развилке.

Три дорожки, как в сказке: направо пойдешь… налево…

Он выбрал прямо. И Жанна пошла за ним. В лабиринте было прохладно и тихо. Шуршал гравий под ногами, слабо подрагивали зеленые листья, за которыми проглядывало плотное плетение ветвей.

– Я был горд собой. И надеялся, что мама мною тоже гордится. Я ведь посвятил выставку ей. Ее памяти. А потом прочел в газетах…

Он резко выдохнул.

– Меня не ругали, нет. Хвалили. Но творческие люди умеют похвалить так, что похвала получится с явным привкусом дерьма. Мой случай. Меня хвалили за технику… за дотошность, за точность передачи цвета… а это… это, знаешь, как похвалить повара за то, что у него пироги круглые. Нет, хреновое сравнение, но другое в голову не идет.

Жанна вздохнула и коснулась локтя кузена:

– Тебе было плохо.

Не вопрос, потому как ему и сейчас плохо от тех воспоминаний. Игорь не собирался отрицать, только головой дернул, признался:

– На меня повесили ярлык ремесленника… это неплохо, но… знаешь, мне раз и навсегда определили место. Отказали в том, чтобы стать творцом… Тебе не понять.

Он и руку отдернул, но тут же успокоился, сказал:

– Извини, Жанна, я и вправду слишком остро на это все реагирую. Теперь-то я понимаю, что поспешил… Знаешь, дело ведь не в картинах, а в том, что у меня вновь было слишком много всего. Теперь уже не мастерская и краски, не родители именитые, но сама возможность прорваться в центральную галерею. Вчерашний выпускник, и вдруг персональная выставка… а многие из тех, кого я пригласил, дурак ушастый, первой своей выставки годами добивались, выгрызали свое у жизни. Мне же все досталось по первому «хочу». Вот мне и отомстили… не со злости, нет. Из зависти. И еще из желания показать такому сосунку, как я, место, его достойное. И у них получилось. Я и вправду впал в депрессию… пить начал… творческая же душа…

– И ты переехал сюда?

– Меня сюда перевезли. После трехмесячного запоя. Честно говоря, помню то время смутно. Я гулял… кажется, спалил пару картин… и еще несколько порезал. Главное, что почти не просыхал. А потом явился Кирилл аки ангел господень и велел угомониться. Я его послал, это я помню четко, и драться полез. Он же меня приложил лбом о стену. Очнулся я уже в больничке, специализированной, где меня из запоя вывели, антидепрессантами накачали по самое горло. А для полноты врачебного эффекта приставили душеведа, который в моем прошлом принялся ковыряться. Я в этой больничке провел следующие полгода. Кирилл навещал.

Игорь выдохнул резко и кулаки стиснул.

– Он поганец, да… и я просился домой… я клялся, что больше к бутылке не притронусь, и вообще… я ненавидел это место, такое приличное, уютное, но… и дорогая психушка психушкой остается.

– Зачем ты…

– Рассказываю тебе? – Игорь подал руку, помогая переступить через каменную борзую, которая разлеглась поперек дорожки. – Затем, что тебе все равно расскажут, только слегка переврут. А мне не хотелось бы, чтобы единственный адекватный человек в этом доме считал меня психом. Я не псих, я…

– Творческая личность.

– Вроде того. Меня мутит от этого словосочетания. Творческая… Они у меня в голове здорово покопались. Я потом долго отходил… таблеточки пил… их мне Кирилл лично приносил, следил, чтобы я по недомыслию не пропустил ненароком. Заботливый, чтоб его. Сейчас налево. Пруд здесь красивый, я люблю сидеть, смотреть на рыбок… Не говори никому, пожалуйста, но я снова писать начал… не маслом – акварель, купил тайком… в лабиринте прячу.

– Ты мне настолько доверяешь?

– Я хочу тебя нарисовать, – признался Игорь. – Я их всех рисую. Я тебе покажу потом, ладно? А ты мне честно скажешь, что думаешь… только честно, да?

– Да. – Голос Жанны дрогнул.

Она не знала, сумеет ли соврать убедительно, и очень надеялась, что лгать не понадобится.

– Боишься меня обидеть? Не стоит. Я не обидчивый… закалили характер.

За очередным поворотом обнаружилась арка, увитая белыми цветами.

– Прошу, – Игорь подал руку. – И наверное, я все-таки уеду отсюда… В прошлом году еще собирался, но бабка потребовала, чтобы я перестал ерунду молоть. Знаешь, она странная. С одной стороны, совершенно невыносимый человек, а с другой – она и вправду о нас заботится, по-своему. Она точно знает, что для нас хорошо, а что мы не согласны, так это – капризы…

И очередная развилка.

Поворот.

Зеленые стены сближаются, и Жанна вдруг понимает, что не найдет обратной дороги.

– И ты отсюда не уедешь. Не позволят. Сначала найдут один предлог. Потом другой… если понадобится, то и третий… В конце концов, Жанна, умирающим не отказывают. Правда, – Игорь нехорошо осклабился, – умирает она уже третий год и сколько еще протянет – одному богу известно.

– Это ты зачем мне сейчас сказал?

– Чтобы ты не строила иллюзий.

Он вдруг изменился, неуловимо, исчез славный, слегка печальный парень Игорек, и появился некто, отнюдь не дружелюбный. Эта перемена длилась долю секунды.

– Мне не нужно наследство. И… и оно ведь все равно достанется Кириллу…

– Это Кирилл так думает. – Игорь стал прежним, но Жанна больше не верила этой маске показного дружелюбия. – Точнее, делает вид, что думает именно так и никак иначе. Со старухой нельзя показывать слабость. А сомнения – слабость и есть. Но правда, Жанночка, в другом… он не родной ей. И бабка об этом помнит. Семейное дело чужаку передать? Сомневаюсь.

– Тогда кому?

Неприятная тема, уж лучше бы и дальше слушать откровения Игорька о его нелегком детстве, но Жанна обязана знать, во что влипла.

– А вот тут выбор небольшой. Я. Николаша. Аллочка… А теперь вот и ты появилась, тихая милая девочка. Знаешь, она ведь не сама о тебе вспомнила. Кирюха подсказал. Он парень головастый. И свое упускать не желает. Есть один вариант, который гарантирует, что наследником назначат именно его.

– Какой?

– Такой… не обижайся, я говорю, что думаю… мы тут все постепенно начинаем говорить, что думаем. Или притворяться, что говорим… – Игорь остановился на развилке и щелкнул по носу очередного мраморного пса. – Кирилл может жениться. На тебе или на Алке, и тогда он гарантированно станет частью семьи. Точнее, в будущих его детях будет правильная кровь. А для старухи это важно…

Игорь замолчал, позволяя Жанне обдумать услышанное. Она и пыталась, но все это было настолько дико, настолько неправильно, что сами мысли путались.

– Вот Кирюха и начал Аллочку обхаживать… еще в том году. У него нюх собачий, четко просекает, откуда ветер… но потом, верно, пригляделся к кузине поближе. – Игорь потер подбородок. – Я ее в желтых тонах написал. Желтый – цвет ненависти. Или зависти. Алка всем завидует. Голодные глаза. Вечно ей надо все и сразу… И с такой жить – лучше удавиться добровольно. Вот Кирюха и принялся искать… альтернативные варианты.

И нашел Жанну.

– Он подкинул старухе мыслишку, что надо бы воссоединить семью, раз уж старуха помирать собралась. Небось знал наперед, что родителей твоих уже нет… а ты вот есть… и, думаю, о тебе тоже узнал немало… решил, что подойдешь ты ему, в отличие от Алки.

– То есть мне надо быть благодарной…

– Окстись, Жанночка, какая благодарность? – Игорь засмеялся. – Он тебя в это дерьмо втянул, а ты благодарность… Нет уж, он тебя теперь не выпустит. Поэтому берегись.

– Кирилла?

– И его. И Алку… она же влюблена в него, как кошка… но ломалась, ноги об него вытирала, показывая, что, дескать, принцесса вся из себя, а он так, приблудыш. И довытиралась. Сейчас небось локти кусает от злости. И пускай, ей полезно яд спустить, но будь осторожна. Алла не привыкла отдавать свои игрушки.

Кирилл не походил на игрушку, скорее уж на игрока. С него самого станется манипулировать, что Жанной, что двоюродной сестрицей ее. И пусть та особа неприятная, но Жанне жаль ее.

Немного.

– Еще скажи, что Николаше есть за что меня ненавидеть.

– Николаше? – Игорь хмыкнул: – О том, что в Николашиной голове творится, не знает даже его мать… но мы пришли. Как тебе местечко? Симпатичное?

Площадка, усыпанная белым камнем. И два фонтана мраморными вазочками для мороженого. Вода стекает в шестиугольник пруда, выложенного ярко-голубой плиткой.

Скамеечка.

И крохотная, на одного человека, беседка.

– Попозируешь? – попросил Игорек, вновь преобразившись. Теперь во взгляде его читалась мольба и одновременно – жадное предвкушение… и еще что-то, чего Жанна не разобрала.

– Я не умею.

– А тут уметь ничего не надо… ты просто сядешь… вот у пруда и сядешь… там рыбки красивые… смотри на них, а я порисую… недолго, честно! Когда устанешь, я сразу отпущу! Жанна, пожалуйста… а то я уже забыл, каково это с живым человеком работать…

Посидеть?

Ничего сложного. И времени свободного у Жанны хватает. И лучше уж смотреть на рыбок, чем на недовольные лица новоявленных родственников.

– Ты чудо, – Игорь обрадовался. – Тогда давай место выберем… вот здесь… нет, сюда… тут чисто… и вот, держи, постели, ладно?

Он подал клетчатый большой платок.

– Садись и представь, что меня здесь нет…

– Но ты есть.

– Конечно, я есть. Но… понимаешь, если ты будешь смотреть на меня, то это не то. Люди становятся настоящими, лишь оставаясь наедине с собой. И мне надо, чтобы ты забыла о моем присутствии… представила…

– Что тебя нет.

– Именно. – Он вытащил из кустов за беседкой коричневый чемоданчик, признавшись: – В дом нести не хочу, обязательно кто-нибудь да сунет нос, а я… я вроде как в кризисе и вообще… если поймут, что снова рисовать начал, заклюют. Но ты отвернись… там рыбки…

– Помню.

Жанна попыталась сесть красиво, вытянуть ноги, откинуться, но тут же осознала, насколько глупой, картинной выглядит эта поза. Да и неудобно.

Она привыкла сидеть иначе. И в конце концов Игорь сам сказал представить, будто его нет… он есть, где-то рядом, бродит, подыскивая нужный ракурс. Или это иначе называется? Главное, что Жанна чувствует его присутствие.

А надо забыть.

Сосредоточиться, к примеру, на пруде… Темная вода, не то сама по себе, не то из-за плитки, которой выложен пруд. Главное, что солнце вязнет в этой воде и до дна не добирается, и кажется, что дна этого вовсе нет.

Жанна вытянула руку, коснулась воды.

Теплая.

И от прикосновения ее разбегаются круги, тревожат редкую сыпь ряски. А рыбок нет… Наверное, спрятались? Или Жанна просто не видит. Она немного близорука, не настолько, чтобы носить очки или линзы, но достаточно, чтобы не разглядеть рыбок. И она щурится, вглядываясь в мутную воду, до рези в глазах, до слез почти. А рыбок все равно нет, зато вырисовывается что-то длинное, темное… странных очертаний, не то коряга, не то…

Крокодил?

Жанне самой смешно от этакого предположения.

Откуда в домашнем прудике крокодилу взяться? Конечно, коряга, из тех, которые бросают в аквариумы… И наверное, она сможет дотянуться до этой самой коряги.

Зачем?

Просто так… или затем, чтобы убедиться, что никаких крокодилов здесь нет и быть не может. Жанна вновь коснулась воды… Здесь не глубоко.

И плавать она умеет.

И страх, который внезапно ожил, требуя немедленно встать и отойти от пруда, это глупость… чего бояться-то? День ведь. Игорь поблизости… затих… И обернуться бы, убедиться, что он где-то рядом, рисует, но это будет нарушением условий игры. Поэтому Жанна и разглядывает корягу.

Тянется.

Кладет раскрытую ладонь на темную гладь пруда. И пальцы уходят в теплую воду.

И сама Жанна едва не падает, но удерживается на краю… ненадолго удерживается. Тычок в плечо опрокидывает ее. Она падает, проваливается в воду, которая вовсе не теплая, но ледяная даже. И платье тотчас тяжелеет, опутывает саваном ноги, и Жанна, не успев испугаться, идет ко дну.

А дно далеко.

И она вдруг понимает, что тонет.

Пруд глубок. И не пруд вовсе – колодец с черным зевом. И страх лишает разума. Жанна барахтается, бьет растопыренными пятернями воду, но та не поддается.

И ноги спутаны.

Она не выплывет, если ноги спутаны.

Воздуха нет… легкие огнем горят, а Жанна… Жанна, наверное, умирает… и вот-вот умрет… Она дергается, нелепо, некрасиво, в отчаянной попытке хоть как-то отсрочить неминуемую гибель…

Было бы можно, Жанна закричала бы, но крик лишен смысла.

Она почти сдалась, когда волосы ее вдруг зацепились за что-то, наверное, за ту корягу, которая… рванула вверх… и не коряга, но чьи-то руки… и Жанна, совершенно потерявшись от ужаса, попыталась вывернуться.

Не позволили.

Выдернули из пруда.

Швырнули на траву, такую зеленую и яркую, что от невыносимой яркости этого цвета Жанну стошнило.

Ее рвало кислой водой, которой Жанна наглоталась, и еще ряской, слизью… обедом недавним, а тот, кто вытащил ее – Жанна не видела его лица, только длинную тень, протянувшуюся по траве, – стоял и смотрел. А когда желудок успокоился и Жанна села – руки ее позорно дрожали, а на глаза навернулись слезы, – над головой раздался недовольный голос:

– В следующий раз, если захочется искупаться, воспользуйся бассейном.

– Я… я…

Жанна вытерла рот ладонью.

Что ей сказать?

Что купаться она не собиралась? И просто упала в пруд? За корягой полезла… и ее толкнули? А ведь толкнули, она не сама… она точно знает.

– Выглядишь жалко, – сказал Кирилл и, стянув рубашку, отжал ее. – Ты вообще о чем думала?

– Я… случайно упала.

– Случайно, – Кирилл фыркнул.

Он скинул ботинки, которые, пожалуй, можно было счесть безнадежно испорченными, и носки, и брюки стянул. Жанна поспешно отвернулась.

– Раздевайся, дура, – раздалось сзади. – И платье отожми. Или ты собираешься и дальше так вот…

– Отвернись.

– Чего я там не видел? Тем более что мы собираемся пожениться.

– Мы не собираемся пожениться. – Жанна попыталась отжать подол платья, но поняла, что снять его все-таки придется. И порадовалась, что белье тоже купила новое, почему-то ей была отвратительна сама мысль о том, что Кирилл увидел бы ее в старом, пусть чистом, но изрядно заношенном белье. – Я пока не приняла твое предложение.

– Вот именно, что пока.

– Ты… ты самоуверенный.

– Приходится. Да не трясись ты, на вот, – он протянул пиджак. – До дома дойти сможешь?

– Да.

– Хорошо, значит, пойдем.

За руку взял, дернул, заставляя подняться, и повел, правда, не к дому, а к лавочке.

– Садись.

Жанна не села – упала. Почему-то именно сейчас она вдруг остро осознала, что едва не погибла.

Пруд выглядел… безопасно. Плитка. Вода. Стрекозы вот над поверхностью летают… солнышко светит ярко… воздух горячий, но это потому, что ей, Жанне, холодно. От холода она и дрожит так, что зубы клацают, и громко.

– Ну, успокойся уже. – Кирилл сел рядом и обнял как-то неловко, точно стесняясь. – Все закончилось хорошо… ну упала, бывает…

Он гладил Жанну по плечу, и от этого прикосновения дрожь становилась только сильней.

– Я… я не сама… я неуклюжая, но я не сама… – Она резко выдохнула и стиснула кулаки, велев себе успокоиться. Всегда помогало, даже тогда, когда о маме сказали… или о папе, который ушел и не вернулся, упал на улице и умер.

Или когда вот с Ильей…

Она, Жанна, сильная, потому что у нее нет выбора, ей нельзя слабость проявлять.