Рубиновое сердце богини

Охотник

Начать знакомство с фирмой Антон Сергеевич решил с Пыляева – просто позвонил и потребовал явиться, на сей раз не в кафе, где игра шла бы на равных, а в родной, до последнего гвоздя знакомый кабинет. Пыляев явился, даже возражать не стал, наверное, уже успел привязать смерть Есениной к трем предыдущим.

– Добрый день, – заявил Димка с порога. Интересно, успел он в офис заглянуть или только приятеля домой отвез? – Вот, значит, где ты обосновался. Ничего.

Ничего хорошего, хотел было ответить Сапоцкин – ему ли не знать, что кабинет маленький и захламленный, и ремонт в нем со времен постройки здания не проводили, – но вслух вежливо поздоровался:

– Добрый. Садись.

– Допрашивать будешь?

– Буду. С Есениной…

– Знаком. – Димка даже фразу закончить не дал. – Невеста Геры.

– Кого?

– Георгия. Ты его всю ночь промурыжил.

– Ничего, переживет. Расскажи мне про него.

Нахмурившись, Димка выдал стандартный набор: хороший парень, работает, невесту любил, убить не мог, потому как хороший парень.

– Хороший, – прервал тираду Антон, – работает, невесту любит, жену бывшую содержит…

– А она тут каким боком?

– Знаком?

– Знаком.

– И как?

– Зачем тебе? Она точно к убийству отношения не имеет! Да ты что, серьезно решил, будто Машка? Да она муху пальцем не тронет!

Антон не стал уточнять, сколько в его практике встречалось таких вот дамочек, которые весьма трепетно относились к мухам, но с завидным хладнокровием устраняли людей. Обязательно нужно будет с этой Машей побеседовать.

– А теперь, Димка, ответь мне на такой простой вопрос: какого хрена ты мне лапшу на уши вешал, что не знаешь, кто машину брал? Думаешь, не опознают твоего дружка? Да завтра же десяток свидетелей найдется, и сядет он! – Антон даже кулаком по столу шандарахнул от переизбытка чувств. Больно, черт побери!

– Понимаешь… Слушай, Антоха, сделай мне чаю, а то история долгая и жрать хочется…

– Что, снова сказки сочинять будешь?

– Нет. На этот раз нет. Я ведь тогда думал, что Гера случайно в историю попал, ну, знал, что он ни при чем, втягивать не хотел, а оно вон как вышло…

– Чаю нету. Кофе будешь? Растворимый.

– Давай. Короче, Гера – он такой человек… Он Эллу любил, но… Ему мало одной женщины, понимаешь? А Инга – временное увлечение.

– И много у него таких «временных увлечений»?

– Не знаю. Нет, Антоха, на сей раз без шуток – не знаю. Он просто иногда машину брал, чтобы Элла… Ну, ты понимаешь?

– Понимаю. Значит, с бывшей женой дружил, невесту любил, а с Красилиной просто спал? А невеста ни сном ни духом, так?

– Так. Но он не убийца, Антон, я хорошо знаю Геру, это не он…

– Угу. Не он, – согласился Сапоцкин. Гера – хороший парень. Ерунда, что малость любвеобильный, с кем не бывает. Растворимый кофе имел отвратительный кислый вкус и еще более отвратительный запах, но как нельзя лучше подходил к Димкиному рассказу о хорошем парне Георгии.

Пигалица

Ближе к обеду объявилась и милиция в лице длинного, точно шпала, капитана с болезненно сиплым голосом и лицом запойного алкоголика. Мятая рубашка, не слишком чистые джинсы и вызывающе черная щетина на подбородке лишь усугубляли неприятное впечатление. В миру Шпала звалась Антоном Сергеевичем Сапоцкиным.

Капитан нагло оккупировал Гошиков кабинет и начал «сбор информации» – это он сам так выразился. Весь процесс заключался в том, что сотрудников поочередно приглашали «на беседу». Действие происходило медленно и почти торжественно. На всякий случай я временно переместилась в общий зал, оттуда наблюдать удобнее.

Вон, Херувима отпустили, и пяти минут не прошло. Ну, с ним все понятно, видать, сказал, что ничего не знает, ведать не ведает и вообще работает в фирме две недели. Валечку, Олечку и Людочку тоже отправили быстро, зато Светлана проторчала в кабинете почти час. Ну, нашел язык благодарные уши. Эх, узнать бы, что она ему наплела. Хотя… Ясно что: Элла – умница, красавица и хозяйка, а я ей завидовала и палки в колеса ставила, а теперь вот и убила. Интересно, а о своих махинациях с бухгалтерией она поведает? Вряд ли.

Ага, Светочка вышла, кивнула Бамбру, потом посмотрела на меня. Улыбнулась. С чего бы это? Ох, мамочки, кажется, несмотря на все усилия, я начинаю нервничать. А что, если… Вдруг он возьмет да поверит? Я не хочу в тюрьму! Я ничего не делала и никого не убивала!

Следующие полчаса я пыталась унять нервную дрожь. Тщетно. Вот дверь открывается. Толик выходит, хмурится, трет переносицу – значит, чем-то недоволен. Оглянулся, увидел меня, махнул рукой. Я в ответ кивнула. Вот и все, Маша, сейчас как возьмет ясен сокол тебя, девицу-красавицу, да под белы рученьки и уволочет в казематы глубокие, сырые и страшные, и будешь ты там сидеть веки вечные, за чужое злодеяние отвечая. Тьфу-ты, в голове вились дурацкие мысли, все как одна в приторном псевдосказочном стиле.

– Пигалица Мария Петровна? – Шпала облюбовал местечко за директорским столом. Картинка получилась забавная: солидное кожаное кресло, подавляющее искусственным глянцем и размерами, необъятный стол, современный ноутбук, серебряная чернильница «под Челлини» и щетинистая морда Шпалы над всем этим великолепием. Увиденное поразило меня до глубины души, только так можно объяснить, что вместо стандартного «да» я выпалила:

– Аз. Есмь.

– Все шутите… – Шпала укоризненно покачал головой.

– Нет.

– Вы, Мария Петровна, присаживайтесь, – почти дружелюбно пробормотал капитан. – Разговор у нас будет долгий…

– Насколько долгий?

– А вы куда-то спешите?

Нет, ну ему что, мама не объясняла – отвечать вопросом на вопрос в приличном обществе не принято. Я села в мягкое Лапочкино креслице, которое Шпала придвинул к столу. Элла обожала все современное и удобное, и это дурацкое кресло выбирала недели три, сначала модель, потом оттенок… Я вдруг отчетливо поняла: никогда больше ее не увижу, не буду злиться на дурацкие замечания, морщиться, заслышав визгливый голосок, томные вздохи и глупые стихи, которые и стихами-то назвать язык не поворачивался. Нету больше Лапочки.

Бедная глупая девочка. Мы с ней не слишком ладили, но смерти я ей не желала, как не желала и неприятностей самой себе.

– Пигалица Мария Петровна? – повторил свой вопрос Шпала.

– Да.

– Вам знакома эта женщина? – Он показал мне фотографию. Лапочка. Хорошенькая, если не сказать больше. Стройная, загорелая, белокурые локоны разметались по плечам, глаза сияют. Она улыбается и машет кому-то рукой, наверное, фотографу.

Гошику. Это он ее снимал. Где-нибудь на юге. Солнце, море, горячий песок и соленые брызги щекочут кожу… Я всего-то раз и была на море, в медовый месяц, две самые чудесные недели в моей жизни, но то мое море не имеет никакого отношения к этой фотографии.

– Знаю. Это Элла. Есенина.

– Расскажите о ней.

– Что именно вас интересует?

– Все, – буркнул Шпала.

Все, так все.

Лапочка появилась на фирме около двух лет назад. Может, чуть больше. Дела шли хорошо, «Скалли» заняла свое место под солнцем, клиентов хватало, работы, соответственно, тоже, вот мы и решили, что столь солидной фирме, как наша, жизненно необходима секретарша. Дали объявление, провели конкурс, выбрали Эллу. Девочка каким-то непостижимым образом сумела понравиться всем. Не красавица – это мне так казалось, – но достаточно миловидна, чтобы на нее приятно было смотреть. Сообразительна, вежлива, но умеет проявить и твердость. Прибавьте организованность, которой нашей троице явно не хватало, знание двух языков, и еще какие-то важные, но неведомые мне секретарские умения. Короче, Есенина осталась.

Не буду врать, что, когда Лапочка работала на фирме секретаршей, она меня раздражала. Нет, напротив, мы даже приятельствовали. Ну, там, совместный обед, чашка кофе, перекур, ни к чему не обязывающая женская болтовня, это уже после развода я превратилась для нее в Марию Петровну. А быстро она Гошика окрутила, после нашего расставания и месяца не прошло, как он надел колечко на тоненький Лапочкин пальчик. Еще через месяц сделал своим замом. В июне и свадьба планировалась.

Не будет теперь свадьбы.

Ничего не будет.

Бедный Гошик, как ему, наверное, тяжело.

– Значит, – подвел итог Шпала, – она заняла ваше место?

– Можно сказать и так.

– Вы не протестовали?

– А как вы себе это представляете? Мы с Георгием в разводе, он волен распоряжаться своей судьбой. Хотел жениться на Лапочке, ну и…

– На ком?

– Ой, простите, оговорилась.

– Как вы ее назвали? – повторил вопрос капитан Сапоцкин.

– Лапочка. Прозвище.

– И кто же этак припечатал?

Я вздохнула: придется признаваться.

– Я. Понимаете, привычка у меня такая. Имя редко отражает суть человека.

– Согласен, – неожиданно улыбнулся Шпала. – Если погоняло клиенту подходит, тогда на всю жизнь. Это тебе не паспорт, который поменять можно. Лапочка, говорите… А почему Лапочка?

– Ну… Она вся такая пушистая, ласковая, нежная. Лапочка, одним словом.

– Понятненько. Давайте к вашему разводу вернемся. Сколько вы вместе прожили?

– Семь лет. – Семь долгих лет: смех, слезы, обиды, ссоры и радость примирения, вечно недовольное лицо Аделаиды Викторовны и родное Гошкино нытье. Вялая грызня с Димкой. Незапланированная беременность и вынужденный аборт. Гошик считал, что нам рано думать о детях, он боялся бессонных ночей, пеленок, погремушек и смешных младенческих пузырей, он боялся ответственности. Я ревела и уговаривала. Я не хотела к врачу и клялась, что появление ребенка никак не скажется на моих чувствах к Гошке. И единственный раз Аделаида Викторовна была на моей стороне.

Гошик согласился.

Поддался.

Даже нашел мне доктора, лучшего в городе, – мой муж всегда выбирал все самое лучшее. Две недели я была счастлива. Пока не заболела краснухой – ерундовая детская болячка и приговор для беременной женщины. Был аборт: невыносимо стерильная комната, печальный врач, от которого пахло сигаретами, дорогой туалетной водой и лекарствами, медсестра, укол – и тупое небытие. А когда я очнулась, все уже было кончено. «Бывает, милочка. Печально, конечно, но случается. У вас будут еще дети, я вам гарантирую». Профессор не сдержал своего слова, на третий день началось кровотечение.

Опять та же комната, еще более светлая и стерильная, тот же врач, медсестра, койка, лихорадка, когда я не понимала, где нахожусь и что со мной, и Хромой Дьявол, орущий на врача. Тот оправдывался и махал руками, а я не понимала слов. Я выздоровела только для того, чтобы услышать новый приговор: детей не будет.

Никогда.

Лучше бы я умерла.

Но Гошка был рядом. Мой милый, добрый и такой беспомощный муж. Он уверял, что любит меня и никогда не бросит, а еще через месяц я предала его. Но, знаю точно, никто не расскажет Шпале об истинной причине развода: ни я, ни Георгий, ни Хромой Дьявол.

– Что ж вы молчите, Мария Петровна? – Шпала в очередной раз нарушил ход моих мыслей. – Сидите и молчите. Скажите хоть что-нибудь.

– Что, например?

– Ну, например, вернемся к разводу. Жили, жили, а потом взяли да развелись. Отчего?

– Характерами не сошлись, – повторила я стандартную формулировку, только капитан Сапоцкин мне не поверил, ни на минуту.

– Характерами, Мария Петровна, дети не сходятся, которые в загс бегут, едва восемнадцать стукнет. Поживут месяц-другой отдельно, в самостоятельность поиграют, а при появлении первых проблем разбегаются по углам, под теплое родительское крылышко. Вот они-то характерами не сходятся. А вы?

– Но ведь бывает же…

– Бывает. Но что-то мне подсказывает, не ваш это случай. Темнить изволите, Мария Петровна.

Кажется, я покраснела.

– Вы же взрослый человек, понимать должны, что убийство произошло. Уголовно наказуемое преступление.

– А это точно не несчастный случай? – робко поинтересовалась я, все-таки слухи – вещь ненадежная.

– Куда уж точнее. Знаете старый анекдот про то, как один товарищ споткнулся и нечаянно на нож упал? Двадцать три раза? Так вот, у нас примерно то же. Ну так что, будем говорить?

– Будем. – И, вдохнув поглубже, я выдала версию про аборт. Наш развод к делу отношения не имеет, но Шпала ведь не поверит, начнет копать, а Гошке нервничать нельзя, у него сердце слабое, пусть уж лучше меня дергают.

– Вот оно как вышло, – пробормотал Шпала, отводя взгляд. Понятно, жалеет. И гадать не надо, о чем думает: сидит перед ним женщина, обычная женщина, в меру красивая, молодая еще, а уже инвалид, только изнутри. И с разводом ясно – какому мужику бесплодная жена нужна. – Извините.

– Да ладно. Я привыкла. – Ложь. К этому невозможно привыкнуть. Пустота внутри не рассасывается, не исчезает, а захватывает все больше места. Мы с ней срослись, сжились друг с другом, но не привыкли.

– А скажите, Мария Петровна, – капитан решил зайти с другой стороны, – были ли у вас в последнее время конфликты с гражданкой Есениной? – И взгляд хитрый. Точно, донесла Светочка, выложила последние сплетни, как на духу, и про опоздания мои, и про смещение с должности, и про Запольского, который придирается по любому поводу. Хорошо, признаюсь, раз уж наши с Лапочкой отношения в секрет Полишинеля превратились. Слушал он мои откровения, как дети сказку на ночь, а меня не отпускало чувство, что я себе языком такую яму копаю, из которой без посторонней помощи и не выберусь.

– То есть, – уточнил Шпала, – гражданка Есенина вас недолюбливала.

– Недолюбливала. Обычная история: я бывшая жена, она будущая. Она просто боялась, что Гошик, то есть Георгий, может вернуться ко мне. Так бывает.

– Бывает. – В кабинете повисла напряженная тишина, мент разглядывал Гошикову чернильницу, а я собственные ногти – лак облез, нужно маникюр сделать, но некогда.

– Ладно, Мария Петровна, – тяжко вздохнул Шпала, вот уж кому плевать на внешность. Сразу видно – рабочая лошадка. – Ответите на последний вопрос и свободны.

– Задавайте!

– Что вы делали вчера с восьми до девяти вечера? Не пугайтесь, – поспешил успокоить Антон Сергеевич, – это стандартный вопрос, все на него отвечали. Просто вспомните и скажите.

Что я делала? С ходу и не вспомнишь. Так, с работы я сбежала около половины седьмого. Или семь уже было? Трудиться заканчиваем в шесть. Но Херувим подкинул мне работу, пришлось задержаться. С папками я возилась около получаса, потом говорила с Пыляевым, который посоветовал мне ехать домой. Значит, все-таки семь. Час на дорогу – пришлось заехать в магазин, ведь в доме ни крошки. Дальше поставила сумки с продуктами, взяла Степку, и около часа мы гуляли.

– Кто-нибудь может подтвердить?

А говорил, что вопрос последний, вот и верь после этого людям.

– Степан. Но, боюсь, он ничего вам не скажет.

– Почему? – удивился Шпала. – Он что, немой?

– Он – собака. Моя собака. Полная кличка Улисс-Вальдар Стефансен, но я его Степкой называю. Привыкла.

Шпала поморщился. Зуб даю, единственное живое существо в его квартире – это старый больной кактус с желтыми колючками и толстенным слоем пыли на мясистом зеленом теле. Капитан Сапоцкин изредка поливает растение, а когда под рукой не оказывается пепельницы, стряхивает в вазон пепел. Или окурки тушит. Кактус морщится, растопыривает колючки, но терпит.

– Вы, Мария Петровна, подумайте, вспомните, может, вас видел кто. Ну, соседи там, или из знакомых кого встретили?

Встретила! Точно, встретила! Валентину Степановну с первого этажа, мы еще поцапались. В принципе, в нашем доме, наверное, не осталось ни одного человека, с которым бы Валентина Степановна не разругалась. А вчера, когда я, понадеявшись на Степкино благоразумие, сняла намордник, он словно нарочно под ноги Валентине Степановне бросился. Та разоралась, огрела собаку сумкой и начала меня жизни учить. Это около половины девятого было.

Одно радует, встречу Валентина Степановна долго не забудет. А уж милиции про чинимые мною непотребства расскажет с превеликим удовольствием.

– А больше никого не видели?

– Никого.

– Вы уверены?

Да, черт побери, я уверена, никого из знакомых я в тот вечер больше не видела. На лавочке курили трое подростков. Серая «Вольво», неуклюже пятясь задом, выезжала со стоянки. Хмурый мужик с огромным пакетом целеустремленно топал по лужам. Черный кот забрался на старую липу и гневно зыркал желтыми глазищами на Степана. Вот и все.

– Тогда больше вопросов нет.

– Можно идти?

– Идите, идите. До свидания, Мария Петровна.

– Надеюсь, больше не свидимся.

Шпала снова улыбнулся.

Охотник

Несмотря на все Димкины заверения, что на этот раз он рассказал всю правду, у Антона сложилось впечатление, будто его целенаправленно водят за нос, непонятно только ради чего. Есть ли смысл врать, когда и без слов понятно, что Пыляев дружка своего усатого выгораживает, – Сапоцкин припомнил этого Георгия. Тот с Димкой и в универе корешился, а то и раньше. В универе, правда, Георгий редко показывался – то ли факультет у него другой был, то ли даже университет, тогда Антона больше интересовала его собственная студенческая жизнь, чем чьи-то друзья-знакомые. А вон оно как вышло.

После разговора с Пыляевым, на доверии к которому Сапоцкин поставил жирный крест, Антон прямым ходом направился на фирму. А ничего, ему даже понравилось – офис деловой, все бегают, суетятся, правда, суета эта не рабочая – народ сплетнями обменивается, версии строит, и задача Сапоцкина все эти версии-сплетни выслушать.

Пигалицу он специально напоследок оставил, пускай посидит, понервничает. К удивлению Антона, сотрудников оказалось не так много, и сплетнями они делились с удовольствием, особенно одна дамочка, упакованная в строгий серый костюм. Дамочка почти с наслаждением рассказывала прекрасную историю о любви между директором фирмы и юной невинной девочкой, о стерве-жене, которая долго не желала отпускать мужа, а потом вдруг все-таки отпустила, но затаила злобу и всячески отравляла Эллочке жизнь. О том, что жену на фирме держали из милости – как специалист она полный ноль, но это не мешает ей ставить палки в колеса «людям с образованием». Светлана так сказала про это «образование», что Сапоцкин сразу понял – никакого образования у Пигалицы нету, и этот факт указывает на неполноценность оной гражданки.

Честно говоря, Антон ожидал увидеть этакую холеную, уверенную в себе стервозину, похожую на его собственную бывшую, которая пару лет назад осчастливила Сапоцкина разводом. Правда, бывшая, уходя, забрала из квартиры даже кружки и новую бритву Антона, но все равно он радовался обретенной свободе. А гражданка Пигалица на бывшую не походила ну ни капельки. Она вся была какая-то мягкая и уютная, робко улыбалась и следила за каждым его движением, точно опасаясь, что Антон сейчас разорется или, пуще того, ударит. Глупость какая, Сапоцкин в жизни на женщину руку не поднимет. Даже на бывшую супругу, которая регулярно, умело и с садистским удовольствием доводила его до состояния плохо контролируемого бешенства.

Пигалица Мария Петровна сидела на краешке стула, спина прямая, руки на коленях – ни дать ни взять примерная ученица. Пожалуй, Димка прав – такая и муху не обидит.

Димка, Димка, снова Димка. Верить или не верить? И кто из троих рассказал правду о разводе? Усатый псевдо-Лукас, Пыляев, который прежде, чем рот раскрыть, вытянул клятву, что история эта ни в какие бумаги не попадет, потому как отношения к делу не имеет, или эта русоволосая женщина с наивными глазами и собакой по кличке Степан.

Врут двое. Или трое.

Причем одного Сапоцкин уже вычислил. Не заезжал вчера Георгий Алексеевич в гости к бывшей супруге. Тогда вопрос – где он был?

И зачем лгал?

—Эй, Танг, что там?

– Какой-то парень свалился вон оттуда. – Танг-Карна махнул рукой на каменную стену. Где-то вверху светило солнце, и вершины гор казались голубовато-синими, точно сгустившееся небо, но здесь, на дне ущелья, камень был родного серовато-бурого цвета, холодный, тяжелый и скользкий. Лишь козам, без опаски ступающим по узким тропинкам, да птицам просторно в горах, а человеку здесь не место. Даже овцы и те чувствовали себя спокойнее, чем пастух.

—Жив?

Танг покачал головой. Воистину нужно быть любимцем всех богов, чтобы остаться в живых, свалившись с такой высоты.

—Ну, тогда пойдем. Нечего с ним возиться.

—Нехорошо бросать тело без погребения.

—Да ну тебя. Работы, что ли, мало.

Но Танг-Карна уже перевернул тело.

—Али, иди сюда!

—Чего?

—Это не парень!

—Чего?

—Не парень это, говорю!

—Да ты что? – Али осторожно съехал по насыпи. Надо же, девчонка, и прехорошенькая. Была прехорошенькой, поправил сам себя пастух.

—Ты что, сразу не понял, что это девка? Вон какие волосы.

Напарник не ответил. Эх, ну разве это жизнь для славного разбойника – в горах овец пасти? Кому сказать – засмеют. А ведь пару лет назад не было караванщика, который бы не знал имени Али Проклятого. Сам Али предпочитал, чтобы его величали Львом Пустыни. Но минули дни былой славы, словно их и не было. Где теперь серебряный ятаган да верный конь, добытый в первом бою, неизменный товарищ, не раз спасавший разбойничью шкуру от преследователей. В конюшнях султана тысячи лошадей, но ни одна не сравнилась бы с Каюром. Знать бы, чья же рука поднесла ему отраву, знать бы, в чьем сердце взошли горькие ростки измены, кто указал грязным псам султана путь к тихому оазису. Чудом избежал расправы Али, чудом скрылся, чудом выжил в пустыне, чудом обвел вокруг пальца проклятых заптиев^[11]. И вот теперь великий воин пасет в горах тупых овец на пару с не менее тупым напарником.

И девка эта непонятная. Откуда она только взялась? Танг склонился над телом, бормочет чего-то. Вот уж точно дикая страна, дикие люди, и боги у них тоже дикие. Али однажды заглянул в местный храм, так чуть не умер со страху, такое чудище там стояло: человек – не человек, зверь – не зверь, так, не пойми что. И молятся странно, лоб краской мажут, цветы какие-то на алтарь кладут, и лежат цветочки целый год, высохнут, гнить начнут, запах в храме ужасный, но нет, не убирают служители приношение, ждут, пока снова зацветет священный лотос.

– Обыскать надо, – заметил Али. Танг замотал головой. Эх, послал же Аллах напарника, ни поговорить, ни подвигами былыми похвалиться – не поймет индус проклятый или, паче того, донесет куда надо. И закончится тогда вольная жизнь Льва Пустыни на плахе у местного султана. Раджи. Местный султан правильно называется «раджа».

—А я тебе говорю – надо. Неспроста эта девка в горы поперлась.

Танг задумался. На лице написано, не нравится ему идея, но и перечить не смеет, Али сильнее.

– Не хочешь ты, давай я. – Бывший разбойник ловко оттер напарника от тела. Девка. И хорошенькая была, кругленькая, ладненькая, волосы что твой шелк, густые, мягкие, и личико соответствует. Даром что мертвая да чумазая. Али мокрой тряпочкой вытер грязь с лица, зачем, и сам не знал. Захотелось.

И не пожалел. Подобной красоте в серале место, а не в горном ущелье, и чтобы вокруг птички певчие в золоченых клетках, масла душистые, ткани легчайшие, украшенья золотые, а не жесткий камень да ледяная вода горной реки.

—Видать, плохо ты своим богам молилась, девонька, не те цветы на алтарь клала, не теми колокольчиками звенела, раз лежишь здесь.

Танг-Карна сопел рядом, а Лев Пустыни не мог отвести взгляд от мертвого лица. Ему все казалось, что еще немного, и холодные веки дрогнут, глаза откроются, и девушка улыбнется. Интересно, какие у нее глаза? Голубые, точно вода в здешних озерах, или зеленые, будто цейлонские изумруды? Нет, такие встречаются лишь у северянок с бледной кожей и желтыми волосами. У мертвой красавицы глаза черные, подобно бездонной бархатной ночи, крылья которой несут покой и прохладу…

—Похоронить нужно, – напомнил напарник. Али встрепенулся. Шайтан! Что это с ним? Поплыл, точно сопливый юнец. Не бывать такому! Ни одна баба, ни живая, ни мертвая, не будет вертеть Али Проклятым!

А не простая, видать, девчонка, демоны в ней сидят, ищут новое тело, душу свежую, вот и ворожат. Прав Танг-Карна – хоронить надо, и быстрее, пока бесы из мертвого тела в живое не перебрались. Но Али не стал бы великим разбойником, если бы не умел задуманное до конца доводить. Отвернувшись, чтобы не видеть лица, разбойник обыскал тело.

—Что-то есть!

Танг отвернулся, чтобы не видеть, как напарник грабит мертвую. Брама накажет нечестивца, так пусть мудрейший видит, что Танг-Карна не одобряет поступков Али. Но удивленный полувздох-полухрип заставил индуса обернуться.

Али стоял на коленях, а рядом на огромном, вылизанном водой и временем камне, сияло НЕЧТО.

—Ты… Ты видишь? – просипел разбойник. Танг кивнул. Брама Милосерднейший, неужели подобное и в самом деле возможно?