Что сделает безумный скульптор из неживого камня?

Дальше – исторические книги, вроде «Истории Снеговой войны» Шаролина – про самое жестокое и бесславное время в истории Валини, «Бунт Десяти, его подавление и последствия» Зувина, «Гонения на иноверцев с 1176 по 1344 гг., история становления свиатлитства» Литайного, – нет, всё-таки Снеговая война – не самое жестокое время. С изуверством инквизиции в период гонений, шедших, как иронично заметил автор, рука об руку с окончательным становлением религии, не сравнился никто. Кропотливое разглядывание иллюстраций из этой книги почему-то стало приносить Андрею особенно извращённое удовольствие – в сложных, до чудовищного механистических пыточных устройствах, в виде истощённых тел, открытых ран, застывших взглядов и ртов, раскрытых в крике боли, казалось, отразилась то главное, что всегда пытаются прикрыть сладкой ложью. А до чего талантливо передавали каждый оттенок эмоций изображения публичных казней. В этой многолюдной толпе не затерялись стражи порядка, палками сгоняющие народ на площадь, – кто с бессильным раздражением, а кто и упиваясь мизерной, но властью. Без внимания не оставлен ни один мучительно замкнутый в себе взгляд, ни одни глаза, прикованные к пыткам вопреки желанию, ни одни губы, сжатые в немом возмущении, и ни одна рожа, текущая кровожадным наслаждением. Над всем этим – гордая осанка инкизитора, сознание правоты выбито на его лице, и от его фигуры расходятся лучи. Эти небольшие рисунки, – как правило, скопированные с гравюр, – были, пожалуй, самой точной и самой исчерпывающей иллюстрацией жизни человека того времени. Достаточно увидеть, и ощутишь, как страх нависает иссиня-чёрным облаком, которое можно потрогать, почувствуешь, как давится в зародыше мысль, потому что мысли людям тогда замещали образы колесуемых, сжигаемых и раздираемых в клочья.

Для того, чтобы развеяться после подобного чтива, не могло быть ничего лучше, чем «Путь из Миневии в Керавию и обратно» – неимоверно живой рассказ о шатаниях молодого бездельника с воровскими наклонностями в конце восьмого столетия. Андрей провёл не один вечер, развалившись на кровати с флягой дешёвого вина в одной руке, и «Путём» – в другой. Ему доставляло настоящее удовольствие погружаться в жизнь тех городов и деревень со всеми их мелкими происшествиями – кражами, обманом, жульничеством, интригами местного пошиба, мелочной местью, пьянством, зависимостями всех видов, развратом, извращениями, привычной насмешкой над всем и вся, доходившей до надругательства, – хоть над моралью, хоть над религией, хоть над захоронениями или законом. От начала и до конца всё было написано с очаровательной иронией, ни единого намёка на осуждение. Автор точно не замечал, насколько разложены морально его персонажи, поскольку сам родился в одном из тех времён, когда жизнь снимает маску благопристойности. В запирающемся шкафу Матвей оставил «Криминалистику» Талля, «Врождённые уродства» Цаплина, «Вскрытие тела при насильственной смерти» Отеренина и другие «настольные» книги.

Они уже подходили к моргу. Матвей поторапливал обоих на входе. Плащи скидывать не стали – в морге царил холод, ощутимый с самого порога, – сразу пошли в прозекторскую, оставляя на полу мокрые следы. Из-за двери прозекторской тянуло рябой жижей, которую здесь использовали для сохранения мёртвых тканей. Андрей вспомнилось, каким тяжёлым и едким поначалу казался этот запах. Неясно, в чём тут было дело, но, так или иначе, отвращение перед запахом рябой жижи полностью оставило Андрея. Он ощущал её в воздухе, но не испытывал желания отшатнуться или хотя бы прикрыть нос рукой.

Внутри царил строгий минимализм. На кафель ложились отблески цвета болотной тины, в противоположной от входа стене вырезан пустой квадрат окна, а за ним – чернота, лишь немного разбавленная светом фонаря, который и разбрасывал эти отблески сквозь мутно-зелёное стекло. По обе стороны от них располагались металлические столы на колёсах. Андрей направился к правому, на котором лежало тело старухи со снятым скальпом, но Матвей жестами подозвал его к левому столу.

Стрела подошёл ближе и стал разглядывать лицо трупа со спокойным интересом. Необычным было уже то, что умершей, – а это была молодая девушка, на вид лет двадцати, – умершей не успели закрыть глаза, и теперь в потолок всматривались два мутных зрачка, окружённые с коричневыми пятнами. У него сразу возникло желание зарисовать лицо – его черты были красивыми и отталкивающими одновременно. Андрей достал карандаш с блокнотом и уже приготовился набросать заострённый овал, обрамлённый чёрными волосами, впалые глазницы, вытянутый нос и крупные, разлетающиеся брови, как к нему обратился Матвей:

– Ты подожди, внутри она гораздо интереснее.

Сашка усмехнулся, Андрей же никак не отреагировал – циничные шутки давно перестали его возмущать. Матвей откинул простыню, и всем стало видно, что у мёртвой девушки необычно высокий рост, длинные, тонкие руки и ноги, будто лишённые жировой ткани, под стать им длиннющие пальцы, и вся она худая до невозможности.

– Она что, голодала? Какие впалые щёки, – Сашка озвучил мысли Андрея.

– Нет, этого с ней не происходило. Тут вещи более странные.

Матвей достал из деревянного шкафа перчатки и какие-то бумаги. Перчатки он надел на себя, а бумаги передал Сашке.

– Держи. Читай, начиная с этого места. А ты, Андрей, сейчас будешь рисовать, а что – сам увидишь.

На этих словах он аккуратно развел края глубокого разреза, проведенного через середину живота и грудной клетки. Андрей с Сашкой отступили от неожиданности. Возглас удивления застыл у них в горле и повис во взглядах, которыми они обменялись. Андрею показалось, что он увидел какую-то невообразимую анатомическую диковинку из тех, что выставляют напоказ в прозрачных сосудах с рябой жижей. Матвей обстоятельно продемонстрировал им утроенное сердце, верхняя часть которого располагалась едва ли не в шее, а в нижнем из сердец красовалась огромная дыра, под которой свернулся сгусток тёмной крови размером с небольшой мяч. Затем показал удлинённые бугристые лёгкие, изорванные у нижних краёв на тряпки с бахромой, непонятные выросты, выглядывавшие из сухожилий, огромную печень, закрывавшую собой половину брюшной полости, местами прорезанную какими-то линиями, напоминающими молнии, а местами изрешеченную круглыми дырчатыми ходами. Андрей старательно зарисовывал всё подряд. Сначала он не замечал, что ноги умершей слегка искривлены, а руки и вовсе напоминали изогнутую тетиву лука – всё это стало очевидным, когда Матвей продемонстрировал им кости. В некоторых местах выделялись грубые мозоли от сросшихся переломов.

К удивлению Стрелы, всё это показалось ему … красивым. Уже не в первый раз он ловил себя на том, что вид внутренностей иногда вызывает в нём не отвращение, а интерес и даже восхищение причудливостью линий и сложностью строения. Он не смог бы точно сказать, когда это началось, но помнил, что ещё года три-четыре назад думал совсем иначе. Андрей помнил, даже слишком отчётливо, как в один из пасмурных дней на исходе лета бродил по полю и разглядывал высохшие травы. Его блокнот наполнился зарисовками лыни серой – в иссохшем виде она смотрелась прекрасно. Не иначе как отсюда взялось его нынешнее увлечение натюрмортами с жухлыми листьями и гнилыми плодами. Увядание придало серой лыни удивительный выжжено-чёрный оттенок, так хорошо сочетающийся с охрой полевых колосьев, сделало её жёсткой и витиеватой так, что каждый из её листьев причудливо закручивался вокруг стебля. Растение словно и не разрушилось, а только приобрело сложность и красоту, которой не обладало в период цветения. Так он ходил, пока среди трав не натолкнулся на мёртвую птицу с разодранной грудкой, облепленной землёй, кровью и грязными перьями. Его передернуло от омерзения.

Андреевым размышлениям положил конец голос Сашки, посреди тишины звучавший особенно замогильно:

– «24-го стеребренника», – в прошлом году, значит, – «больная поступила к нам из Особской клиники без пяти полночь».

– А это какая?

– Это через дорогу и ещё три двора направо, психическая.

– «При поступлении – вид классического отёка лёгких. Прибыла в сопровождении санитаров, которые записями о больной не располагают. После разговора с ними и осмотра причину выяснить не удалось. Проводим лечение вдыханиями паров настоя веретилени травянистой. Благоприятный исход маловероятен, ожидаем смерти в течение ближайшего времени. Врач Мирна Тольная.

25 стеребренника. В половине первого ночи состояние больной разрешилось внезапно и без видимых причин. Дыхание свободное. Больная пребывает в повреждённом сознании, ворочается в постели, стонет, издаёт странные гортанные звуки. Оставлена в палате. Ожидаем сведений из Особской клиники. Приходил отец пациентки, рассказал самые общие сведения, однако ничего, что прояснило бы состояние.

26 стеребренника. В ночь с 25 на 26-е состояние (отёк лёгких) повторилось, по внешним признакам продолжает соответствовать классической картине. Эпизод длился более двух часов, что необычно для нарушений подобной тяжести. Вдыхания паров настоя веретилени травянистой проводились с самого начала, однако никакого заметного влияния на ход приступа не имели. Причина неясна. Под вопросом – аллергия (на что?). До этого больная находилась в палате под постоянным присмотром, спала. По-прежнему ждём сведений из Особской, их длительное отсутствие настораживает».

На Андрея накатило знакомое чувство покоя, полюбившееся ему в последние месяцы – то самое, за которым он теперь приходил на кладбища, в морги и заброшенные дома, ради которого часами штудировал литературу, посвящённую самым мрачным страницам человеческих жизней. Чувство, похожее на стук капель по крыше в беспросветно дождливый день. В последнее время эта злобная успокоенная печаль сходила для него за острое удовольствие, от которого горели глаза у его приятелей – достаточно было посмотреть на Матвея, чтобы в том убедиться. Всё в мире на какой-то миг встало на свои места. «Всё разрушается и гаснет, полное жизни – умирает, и любая красота в конечном счёте оборачивается уродством». Здесь никто не обманывал ни себя, ни других, твердя, что это не так. Это бескомпромиссное знание было разлито по всей комнате – оно было в холодном кафеле стен, в монотонном свете фонаря, в исковерканных внутренностях, им дышали разрушенные болезнью ткани, искривлённые кости, о нём твердило это пугающе неподвижное лицо с запавшими глазами.

– «27 стеребренника. За прошедшие сутки у больной дважды отмечался сильный жар, держался с первого часу дня до второго и с четвёртого до девяти вечера. Также в периоды жара – одышка, пот, иногда кашель, жалобы на боль в горле, нехватку воздуха. В нижних отделах лёгких – все признаки воспаления. Больная заговорила со мной, коротко рассказывала о себе. Во время лихорадки сознание нарушается, кричит, размахивает руками, зовёт на помощь, с широко раскрытыми глазами смотрит в одну точку на потолке, однако может высказать отдельные жалобами на самочувствие, ответить на простые вопросы. Попеременное развитие и разрешение лихорадки не удаётся ни с чем связать. Проводится согревание, даётся тёплое питьё, в том числе отвар из серебристой нервны и коры чремниши обыкновенной. Отправила с посыльным записку в Особскую, если в течение суток не ответят, отправлюсь туда лично.

28 стеребренника. Лихорадка не возобновлялась, однако сегодня в полдень больная пожаловалась на боль в правой ноге и неспособность опираться на ногу. После самого беглого осмотра очевиден перелом малоберцовой кости, которого ранее определённо не было. Больная не помнит о падении, отрицают его и сёстры. Договорилась о том, чтобы её осмотрели ещё несколько врачей, и сама повторно осмотрю несколько раз за эти сутки. Наложена повязка. Принесли бумаги из Особской. Пациентка находилась у них впервые, лечилась от болезни вселения на протяжении трёх месяцев. Записи не содержат ничего, что прояснило бы состояние. Через посыльного передано, что необходимы более подробные сведения.

29 стеребренника. Сегодня общалась с Петром Завитовым, врачом Особской клиники. Разговор ничего существенно не прояснил. Творится странное – у пациентки прошла боль в ноге, исчезли все признаки перелома, на его месте – зелёная сыпь, множество круглых пятен разного размера. Никому из нас не случалось раньше видеть подобной сыпи. Разговаривала со всеми врачами, наблюдавшими за ней, и с сёстрами – все подтвердили, что перелом был. Больная сегодня в обычном сознании, в целом чувствует себя хорошо. К истории прилагаю записи из Особской клиники».

Саша пролистнул в начало записей, затем в конец, принялся изучать лист за листом, но тут его остановил Матвей:

– Не ищи, нет их, эти придурки спрятали куда-то отдельно.

– Зачем?

– Непонятно, но я успел заглянуть. Там пишут, что она в бреду говорила о культистах, которые вселили в неё некое существо, вроде духа. В сумасшедший дом её привёз какой-то тип, кем он ей приходился – неясно. Оставил без лишних объяснений и исчез как в пустоту. И вот ещё.

Матвей кивнул на истрёпанный лист бумаги. На листе острым карандашом были нанесены многочисленные линии – то ли беспорядочная штриховка, то ли абстрактный рисунок – непонятно. В левом нижнем углу выделялась деталь покрупнее – заключённое в круг изображение женщины в развевающемся платье, стоящей напротив дерева с необычными, извитыми лианами вместо веток. Изображение делилось на две половины, левая его часть – та, в которой стояла женщина, – обведена только по контуру, а правая – с деревом, – густо заштрихована в несколько слоёв.

– Видели что-то подобное?

Андрей помотал головой, а Сашка внезапно задумался. Затем ответил не слишком уверенно:

– Было что-то похожее в газетах. На этот рисунок, – он показал его приятелям на вытянутой руке, – довольно громкий случай был. Помните историю с исчезновениями людей в Штормовой?

Все закивали. Андрею отлично помнились оживлённые споры о деревне, которая внезапно перестала подавать какие-либо признаки жизни, а отряды, направленные туда, пропадали без вести. Про Штормовую в прошлом году говорили все подряд, а потом резко перестали. Интерес схлынул сам собой, и новых заметок на эту тему больше не появлялось.

Пока листали историю, Сашка запоздало обратил внимание на первую страницу и зачитал:

– Имя: Светлана Везорина, возраст…

– Да не может такого быть! – У Андрея перехватило дыхание.

Пелена равнодушия прорезалась. На какое-то время мысли испарились у Андрея из головы, он просто застыл от неожиданности. Тут же всплыло спасительное разрешение ситуации. «Это, должно быть, ошибка», – так он решил. «Да, точно, по-другому и быть не может. Они перепутали… или есть кто-то с таким же именем и фамилией… или она лечилась в этой больничке, и листок из её карты по ошибке перекочевал в записи о другой больной… или бестолочь Матвей перепутал записи. Да, наверняка так и есть».

– Ты что принёс? Это не про неё…

– Как не про неё, ты с ума сошёл? Во! – Матвей ткнул пальцем в обложку.

– Что тебе не нравится? – Сашка монотонно продолжал, – «Светлана Везорина, возраст: 20 лет, бывшая студентка Керавийской академии искусств, факультет живописи. Стой, а это не…

«Невозможно, бред…»

– Не может это быть она. Она совсем по-другому выглядит!

«Однозначно ошибка. Эта высокая, а Света была ростом чуть ниже среднего. Эта костлявая как смерть, длинноносая, в лице всё крупное, резкое… каждая чёрточка… не её лицо, у Светы было… изящней, что ли, более хрупкое. И тело точно не её. Люди так за всю жизнь не меняются, не то что за год».

Матвей откликнулся:

– А в чём дело? Ты её видел, что ли?

– Он с ней спал на третьем году, – вяло прокомментировал Сашка.

Оба приятеля переглянулись. Андрей мысленно проклял всю ситуацию. «В голове не укладывается…». Сашка отложил историю болезни и потянулся к простыне, чтобы накрыть тело.

– Нет-нет, оставь.

– Андрей, мы можем…

– Нет, продолжай. Саш, читай дальше. Просто… Как?

Смотреть на тело оказалось не сложно, ведь мозг просто не видел никакого сходства… Матвей твёрдо посмотрел на него.

– Здесь очень странное дело, Андрей. Сейчас ты услышишь такое, что можно поседеть.

– Уверен, что хочешь слушать? – вмешался Саша.

– Хочу. Это безумие какое-то…

– Безумие.

– Она оставила академию в позапрошлом году после первого летнего дня, – Андрей размышлял вслух, ни к кому особенно не обращаясь, – просто отчислилась и уехала, не предупредив. Почему? Куда? Ни слова. Мне кажется, я видел её на Мшистой улице. Это было… Это было тоже летом, значит, через месяц или полтора, не больше. С ней были двое, женщина и мужчина. Только я их плохо помню. Она не откликнулась, а я не догнал. Если это, конечно, была она.

«А потом мне полюбилось бродить по заброшкам и кладбищам».

Матвей достал из черепной коробки мозг, выглядевший так, будто часть его перевернули, поставили в вертикаль и закрутили колесом. Пока Саша скучным голосом зачитывал всё более сухие заметки Мирны Тольной, сквозь которые ненароком пробивались фразы, выдававшие ужас, Андрей под литанию «воспалений лёгких», «деформаций суставов», «обызвествления хрящевой ткани», «множественных опухолей», «преходящих судорог», «внезапных отёков лёгких» с «неясным воспалением печени» и «распространённой тотальной деструкцией» разглядывал то, что когда-то, как утверждал этот псих Матвей, было Светланой Везориной. Сашка тем временем дошёл в своём чтении до прошлого месяца. Андрей прислушался внимательней.

– «36-го числа месяца снега. Вынуждена написать о новых симптомах, которые не упоминала ранее. Причина, по которой я не писала о них, заключается в том, что, как ни странно это прозвучит, никто из нас до настоящего времени не верил собственным глазам. Лишь после недавнего обсуждения я могу с уверенностью утверждать – внешний облик больной претерпевает выраженные изменения. Имеют место увеличение роста, в настоящее время 1 нильфен 2 бремолы⁹, при прибытии в нашу клинику – 1 нильфен ½ бремолы, при произвольных колебаниях веса от 6 до 10 сетун¹⁰, удлинение конечностей, в том числе пальцевых фаланг, лицевые деформации, вероятно, связанные с удлинением носовых хрящей, углублением глазничных впадин, изменением формы надбровных дуг и скуловых костей. Необычным является ступенчатый, а не постепенный характер нарастания деформаций, как того можно было бы ожидать. Более того, стремительные темпы развития данных изменений, не доходящих до степени уродства, однако несомненно к нему ведущих, нехарактерны ни для одного известного заболевания».

Вот почему Андрей её не узнал. Полная перемена всего – и строения, и внешнего облика. В голове зациклилась дурацкая песня про шатёр, вертелись привычно недоделанные мысли: «всё разрушается, полное жизни умрёт, красота обратится уродством». Его посетило непонятное сомнение. Что-то стало подтачивать его изнутри, а дальше и вовсе началось странное. Какое-то мгновение он смотрел на всё другими глазами, видевшими неимоверно много, быстро и одновременно, и от этого у Стрелы закружилась голова. Нахлынуло странное безразличие, – не то обычное для него безразличие, которое, как он теперь понимал, было чистым позёрством, а другое, абсолютное безразличие к миру, людям и себе самому. Он отчаянно захотел, чтобы это прекратилось.

В этот же момент в прозекторскую ворвался какой-то старый пень – Андрей с Сашей его раньше не видели, а вот по лицу Матвея пробежало нечто вроде узнавания. Из-под застёгнутого пальто у мужчины выглядывал воротник пижамы. Вслед за дедом плёлся Птаха – рыжеволосый курчавый парень, весь растрёпанный, наспех одетый в мятое. Он виновато уставился в пол, и глаза у него еле разлеплялись. Оба выглядели так, будто их только что выдернули из постели. Последовала неимоверно бездарная сцена, не вызвавшая у троих приятелей ничего, кроме истерического смеха. Дед, – по видимому, кто-то из мелицинской академии, к которой относилась Глешинова больница – размахивал руками и что-то орал, и не было той ноты, которую он не смог тогда взять. Общий смысл ора сводился к тому, что он глубоко возмущён, а потому собирался позаботиться об отчислении Тёмного, – решение показалось Андрею очень и очень мудрым, и вообще, давно пора было это сделать, – а Андрея с Сашей старик намеревался сейчас же выгнать прочь, если, конечно, у них не появилось желание пообщаться с полицией. Оба равнодушно ухмыльнулись. Они вышли в дождь под несмолкающие проклятия и бесплодные попытки пристыдить, и направились по домам. Матвей задавался вопросом, кто ещё мог обо всём узнать, Сашка вяло ругался на старика, а Андрею, по правде сказать, было абсолютно всё равно.

Засыпал он с трудом. В голову настойчиво лезло лицо Светланы, искажённое до неузнаваемости. Он пытался успокоить себя, убеждал, что сегодня всего лишь в очередной раз получил ещё одно, может, чересчур реальное подтверждение тому, что всё в мире болезненно, уродливо и мертво. Ему хотелось укрыться под одеялом своего обычного хода мыслей. Ночью началась дикая вереница вложенных друг в друга кошмаров, в каждом из которых он был уверен, что не спит. Ему казалось, что дверь в комнату открыта, а рядом с постелью стоит Светлана в своём новом облике. Он хотел прогнать её, но, как часто бывает, не мог ни говорить, ни двигаться. Постепенно образ Светы становился всё более размытым, пока в каком-то по счёту сне не превратился в постепенно наползающее тёмное пятно. Наконец за окном начало пробиваться утро, и он решил, что всё, наконец, позади, перевернулся на другой бок и снова заснул. На этот раз страха не было. Было множество образов, сменявших друг друга с поразительной скоростью, и все их он забыл, кроме одного, – он помнил, как что-то схватило его и понесло всё выше и выше, так, что от высоты занимался дух, а потом – падение. Последним, что он увидел перед тем, как открыть глаза, было совершенно непроглядное серое пространство, вихрь и сияющая белая точка, за которой, как за кометой, тянулся светящийся хвост. Белая точка подпрыгнула вверх и затем, будто с балкона, полетела внутрь серого пространства и скрылась из виду. По какой-то причине этот огонёк казался ему ужасно притягательным. Андрей проснулся с ноющей тяжестью в груди, и его захлестнула печаль от мысли, что он что-то упускает.

Как ни странно, после этих событий Андрею стало намного легче. Непонятная болезнь ума с каждым днем отступала всё дальше и дальше, сменяясь обыкновенной грустью от потери. Он действительно ощущал себя как выздоравливающий после длительного помешательства. Первым делом он убрал с глаз долой часть книг и снял со стен некоторые картины – не все, лишь те, в которых не было ничего стоящего, помимо эстетики уродства. К нему возвращались прежние его вкусы вместе с отвращением к подобным темам. Он снял со стену репродукцию Вьёлевского «Притона», собираясь выбросить его с глаз подальше, но вдруг пригляделся повнимательнее и передумал. Лицо мужчины у окна перестало казаться ему глупым, поза же говорила не об излишке выпитого, а о прямо противоположном. Посетитель пребывал в состоянии собранного выжидания, и в уголках его раскрытого рта Стрела отчётливо читал смесь изумления и тревоги.

Сам он позже решил, что именно встреча с по-настоящему необъяснимым вывела его из болота, в которое он был затянут целый год. На Сашу его перемены никакого впечатления не произвели – тот всегда оставался монотонно мрачен и циничен сверх всякой меры, – но таинственная история Светланы и его заинтересовала. Видит Свиатл, каждый из них по своим причинам приложил все усилия, чтобы выяснить, что же всё-таки произошло. Они терроризировали Матвея расспросами о персонале больницы. Под конец Андрей мог с закрытыми глазами составить список сотрудников, сменявших друг друга в течение последнего года. От Матвея же он узнал, что работников больницы несколькими днями позже допрашивали полицейские.

Вместе с Сашей и по отдельности они разговаривали со студентами-художниками, особенно с одногодками, и всегда старались ненавязчиво перевести разговор в нужную им плоскость, но то было бесполезно – где Светлана пропадала и что в итоге с ней произошло, никто не знал.

Самым рискованным из того, что они тогда проделали, было достать полицейские медали – то ли настоящие, то ли поддельные, – и явиться в Глешинову больницу с «повторным» допросом. Они и сами не знали, где Матвей добыл эти тяжёлые серые броши, они выглядели совсем как настоящие. Немного побродив по корпусу, где лечилась Светлана, они выбрали в жертвы молодую сестру по имени Мария. Изо всех лиц, встреченных в отделении, её казалось наиболее доверчивым, тем более рядом с сестрой в тот момент не было никого – чем меньше свидетелей у их разговора, тем лучше. У неё не возникло ни малейшего сомнения в том, что они следователи или кто-либо ещё из полиции – медали убедили ее полностью.

Они беседовали в отдельном кабинете. Мария нервничала, часто опускала глаза, теребила светлые пряди и вздыхала. Андрей начал расспрос успокаивающей фразой, чтобы заверить сестру в том, что разговор совершенно безопасен. Его слова подействовали, она заговорила тихо и неуверенно:

– Я не боюсь, дело не в этом. Меня тогда, в первый раз не допрашивали. Скрывать мне нечего. Просто…, – Мария вытерла пот с лица, – просто от самой этой истории тревожно.

После пары вопросов она собралась с мыслями и рассказала то, что знала:

– Её привезли в прошлом году из Особской больницы. Знаете? Для душевнобольных. В первую ночь она буквально захлёбывалась пеной из лёгких. Доктора её откачивали долго и трудно, так и не поняли, почему это случилось. В конечном счёте всё списали на аллергию. Собрались возвращать обратно, и тут снова приступ. Постепенно всем стало ясно, что она здесь задержится надолго. Болезнь оказалась сложнее, чем думали с самого начала.

– Кто её привёз?

– Не знаю.

– Расскажите, пожалуйста, про её болезнь. Что вы именно видели, что доводилось слышать?

– Было всё – судороги, непонятные высыпания, удушье. Пульс учащался ни с того ни с сего, даже пропадал иногда. Кожа моментально меняла цвет. Перенесла воспаление чуть ли не всех возможных органов. Все эти проявления были…, были такими жуткими, все казалось страшно… гротескным. Человек ведь не может жить с такими расстройствами. Но это было реальным, и она продолжала жить. Её тело буквально ломалось изнутри.

– Оно выглядит крайне необычно.

– Да, болезнь её изменила. Знаете, что больше всего пугало? То, что это происходило быстро. Не раз – прощаюсь с ней вечером, наутро прихожу, вздрагиваю – совершенно другой человек. Когда работаешь в больнице, всякого насмотришься. Здесь есть люди с тяжелейшими уродствами, но я привыкла, спокойно смотрю на них. Только с Везориной было по-другому, меня от одного взгляда на её лицо начинало трясти.

– Что вы сами думаете о её болезни?

– Да вы что, этим не я занимаюсь! Вам надо поговорить с врачами.

– Я сейчас хочу узнать то, что говорилось при вас. Заключение было составлено крайне… расплывчато.

– А я-то что могу в этом понимать, если они сами не знали? Кто её только не смотрел. Кровь забирали по нескольку раз за неделю, а что толку?

– А кто-нибудь не из больницы её смотрел?

– Вот тут я сама поражаюсь, такая больная – и никому больше о ней не известно. Вам, наверное, лучше профессора расспросить, как выйдете – вторая дверь справа. Я краем уха слышала, он всё собирался про неё написать, но почему-то руки не доходили. Говорил, отвлекаюсь, стоит за бумаги усесться. Может, и так, а я думаю, ему просто было страшно. Потому что нам всем тут было страшно.

– Замечалось ли необычное в её поведении? Она ведь поступила из психиатрической клиники. Может, говорила о чём-то своеобразном?

– Иногда она вела себя совершенно нормально, но иногда психическая болезнь проявлялась. Наверное, все они себя так ведут, я не знаю – я пока мало видела подобных больных. В такие моменты она лопотала что-то бессмысленное. Причудливые слова, будто на иностранном языке. Потом замолкала, и это состояние было самым жутким. Понимаете, она разглядывала всё вокруг, и людей тоже, таким длительным взглядом, что меня насквозь пробирало. До неё было невозможно достучаться – не реагировала, во всяком случает так, как реагируют обычные люди. Бессмысленно ходила по палате, несколько раз так же бессмысленно пыталась уйти из больницы, один раз с балкона выпрыгнуть. Мы её запирать стали. Потом в отдельную палату переселили, когда у неё завелась привычка к кому-нибудь подойти близко-близко, и сверлить глазами, как будто собирается ударить.

– Что она делала в нормальном состоянии?

– В основном писала картины. Вы, должно быть, знаете – она училась на художника.

– Кто-нибудь её навещал?

– Только отец, старый такой господин. Это он ведь он приносил холсты и краску. У нас есть отдельная комната, где этим можно заниматься, да и её палата была достаточно просторна. Потом он перестал приходить, умер, насколько мне известно.

– Что она рисовала?

– Разное. Пейзажи, натюрморты, портреты реже, потом что-то не вполне понятное.

– Что-то особенное?

– Это прозвучит глупо… Я ведь совсем не разбираюсь в картинах.

– Всё равно скажите, это может быть ценным.

– Хорошо, только не смейтесь, если это полная ерунда. Мне кажется, тут была закономерность. Поначалу её картины были… более реалистичными, что ли, и цвета в основном тёплые. Потом они становились всё непонятнее. Фантасмагории, так их называют? Странные, противоестественные картины. Это, наверное, не очень важно, но первые из них мне даже нравились, они светлые. Приглашают – «подойди поближе». Те, что она написала позже – полная противоположность, цвета холодные, синий в основном, белый, фиолетовый. И сами картины холодные, отталкивающие. Их нормальному человеку понять, мне кажется, невозможно. Чувство от них, как будто рядом с тобой – чёрная дыра.

– Что с ней происходило накануне смерти?

– Ничего такого, что я бы заметила. Вечером она была спокойна, в ночь не потревожила никого и звуком, а наутро ее нашли мёртвой. Так и не ясно до сих пор, что её убило. Ещё перед тем, как ее похоронили, в морг пробрались трое студентов – не знаю, зачем, возможно, просто поглазеть хотели. Больные на голову, так я считаю. Их много сейчас, – Андрей с Сашей переглянулись, но медсестра ничего не заметила, – слышала, что странные, нездоровые, словом, по всему виду просятся в сумасшедший дом.

Сестра в очередной раз вздохнула, разгладила край платья и подытожила:

– Удивительное дело, до безобразия. Как есть отдаёт чем-то неправильным.

Больше ничего содержательного им выяснить не удалось. Они попробовали зацепиться за исчезновения людей в Штормовой, но расспросить было практически некого – большинство успели наглухо забыть об этой истории меньше, чем за год. Впрочем, всегда найдется хотя бы горстка чудаков, повёрнутых на нужной теме, и не важно, что она из себя представляет. Именно с такими Саша и свёл Андрея. Оба ушли в больших сомнениях по поводу того, была ли им вообще полезна беседа с этими безумцами, впрочем, впоследствии их сомнения развеялись. Из стоящего удалось получить кипу газетных вырезок за 2676-2677 годы, когда проводились поиски пропавших. Это помогло освежить в памяти события годовой давности. Кроме того, их натолкнули на интересное исследование местного быта, культуры и верований.