Сказки рода: Ляля

Майская ночь или Утопленница

Синегуб развалился на своем подержанном диване, промасленным сальностью садившихся и ложившихся на него бесконечно конечностей. Был он похож на серую скрипучую деревяшку – не диван, а сам Евграф Николаевич. Его скрюченные в неестественное состояние пальцы в естественном состоянии сна и скрежет поминутный зубов делали его похожим на ладно скроенное существо… Существо такое, какое если потревожишь, то оно вскочит, вытаращит стеклянные глазища и, скрипя коленками, побежит за тобой.

Сложно думается, что у такой шарнирной тонконогости, движимой к убиению всего теплокровного, есть детище вполне оживлённое.

И для всех звать ее Лилька, Лилит так – для важности, а вот будет ли важность вопрос интересный…

За стеной спит так же, раздражая полудень, мелкорослая и мелкотелая девчушка и как бы тоже Синегуб. Ох, как он с ней намучился, да и мучается до сих пор!

В доме пропахло… да чем попало пропахло, только не ее юностью! Гранитными блестящими плитами – пропахло, немытыми уже годами потолками – пропахло; папиросами и кагором – пропахло! Всем чем угодно – но только не девичьими щеками цвета рыжей ракушки.

Такие ракушки Лилька собирала на бережку Жемчужного озера, пока папка удил мелкую уклейку, а потом создавала “уют” в сосуде, где у них плавали мелкие пестрые рыбешки. Впрочем, рыбий живой уголок был единственным местом в доме, где всегда поддерживался порядок. Конечно, около стен стояли старинные серванты с чашечками, тарелочками и такими прелестными, но строгими чайничками с тонкими носиками, расписанными под гжель. Однако все они покрылись серебрянной пылью, которая сейчас парила по зале под лучами майского солнца. Евграф не до конца занавесил окно, поэтому со сне недовольно морщился.

Спали Синегубы почти всегда в том же, в чем потом могли выйти из дома. Даже если было жарко, Евграф неизменно ходил в темной, закрытой одежде, а Лилит, не имея ничего иного, ему неумышленно подражала. Все дивились, но подозревали, что хозяин похоронного дома очень тощий и все время чувствует могильный холодок, поэтому и подмерзает даже летом, как дряхлая старушонка.

Внезапно, как и полагается всем неожиданным звонкам в полдень воскресенья, зазвенел трубка. Первые мгновения Синегуб даже не дернулся. Еще погодя, в соседней комнате Лилит заерзала по кровати. Еще немного погодя, она раздраженно простонала и накрылась одеялом с головой. Еще чуть погодя, она поняла, что папаша просыпаться не собирается и вскочила. Забежав в главную комнату, девчонка схватила трубку с полки и отнесла прямо под ухо отцу. Затем стала шлепать его по лбу, чтобы тот открыл зенки быстрее.

А тот сморщился весь, как сушеная поганка, и как встанет с подушки! Вырвав из рук доченьки трубку, он одарил ее подзатыльником и сел диван, усталыми глазищами выглядывая имя того, кто нарушил его воскресный сон.

Цокнув и засмеявшись, Лилька подошла к дверному косяку и стала греть уши. Звук голоса ее отца, тем более, когда он был озлоблен, походил на скрип несмазанной дверной щеколды. Почти не слышимые вопросы из трубки межевались с ответами тятьки-Синегуба:

– Да… Встал… И на кой черт ты приперся?… Какое дельце?!… Василий, я тебя сейчас самого схороню!… Я тебе что сказал? Что до первого летнего месяца не доставайте меня!… Я не открою тебе калитку… Я отдыхаю! У меня может быть наконец-то отдых или нет?

Евграф так противно и язвительно протягивал звуки, что у любого здравого человека не возникало никогда желания с Синегубом общаться по нескольку раз, хотя приходилось. Однако местный следователь, Василий Тертый, яду его, казалось, совсем не боялся.

Лилька вертелась, гадая, что же там за дельце опять у дяди Васи.

Евграф бросил, выругавшись, трубку и разминая челюсть, уставился в пол. Зубы его снова заскрипели.

– Папочка, ты будешь яичницу?, – спросила Лилька своим писклявым голоском, как бы невзначай надеясь, что ей сейчас что-нибудь расскажут.

– Какая там яичница…, – послышалась кислое бормотание.

Тонкие пальцы Евграфа, словно паучьи длинные лапы, нащупали на спинке дивана пачку папирос, и он сразу закурил, поднимая свое шарнирное тело, вытягиваясь с хрустом. Будучи уже одетым в темно-синюю рубаху и черные штаны, он вышел из залы, плавно переходящей в кухню, в прихожую, где с острым дерганьем обулся в свои короткие черные чоботы с треугольным носом. Лилька, как хвост бежала за ним, потирая широкий вздернутый нос от сонных соплей и забавляясь папкиным раздражением, ведь она знала, что отец снова будет бранить дядю Васю, а папкина брань всегда была такой смешной и колкой, что она с трудом каждый раз сдерживала смех и предвкушение:

– Чего ты идешь?!, – попытался приструнить ее Евграф, открывая дверь.

– Хочу!

Запрыгнув в старые шлепки, девчонка юркнула вперед и выбежала на улицу, давая весеннему ветерку обласкать ее исцарапанные угловатые коленки. Зная, что сам на взводе, Евграф не стал загонять ее домой и подошел к калитке. Лилька навострила уши и медовые глазища в нетерпении, но встала в стороночку…

Как только калитка открылась, Евграф увидал, что около дома уже стоит черная перевозка и тотчас все понял:

– Да вы, нелюди, издевайтесь надо мною…, – выдавил Евграф с брызжущим отвращением.

Принявши на себя праведный гнев отдыхающего человека, перед Синегубом возник, как положено, низкий, но коренастый мужичок в засаленном темном плаще, с кошачьими чернющими густыми усищами и такой же коротко подстриженной, но взъерошенной головой. Лилька любила дядю Васю за его глаза – один из них был словно куриный желток, прямо как у нее, а другой – светло-синий, прямо как у папеньки. Но папенькины глаза сейчас кололи морозом: