16
Около постели находилось окно, закрытое тёмными ставнями, сквозь которые виднелся клочок неба.
Девушка сидела зардевшаяся, смущенная, трепещущая. Она не сняла ещё чадры, и Фарид мог о том лишь догадываться. Однако её длинные опущенные ресницы бросали тень на пылающие щеки. Янычар, на которого она не осмеливалась взглянуть, так и сиял. Всё-таки свидание было для него неожиданным, хотя и ожидаемым вполне.
– Вчера ты хотела говорить. А сегодня, когда нам ничто не мешает, молчишь… – произнёс Фарид, подойдя к окну и рассматривая щель между ставнями.
– И верно – выдохнула она. Наклонилась, сама, не торопясь, сняла чадру, надеясь, что он не будет помогать ей, как вчера; она помнила то прикосновение.
Опять присев на кровать, девушка положила чадру рядом и уставилась в угол.
– Ты сегодня бледнее, чем вчера; и задумчивее… – прервал он молчание.
– Я сегодня плохо спала… всё думала о тебе в эту ночь. И будто всю жизнь о тебе думала и ждала. Ждала, когда увижу.
– Тебе идет, – заметил Фарид.
И, верно, влюбленность к лицу женщинам. Она не увеличивает их красоту, питая новыми силами как делает страсть, но углубляет её, прорисовывая на их лицах доселе невиданные или скрытые чувства.
– Я…я…я не…– запуталась Гайдэ; встряхнула головой так, что волосы подпрыгнули с плечей и шеи. – Я надеюсь, ты не презираешь меня. Я знаю, что это опасно для тебя…
– Презирать. За что? Я сам ждал, когда увижусь с тобой…
– Но я ведь пришла сюда! – не выдержала Гайдэ, – я наложница кади Сеида. Я должна быть ему верна во всём. Это ведь ваша вера так говорит?
– Аллах не так строг, чтобы заставлять таких красавиц прозябать со стариками и евнухами – воскликнул янычар.
И она подняла свои большие черные глаза, увлажненные радостью и нежностью.
– Ты так добр. Я… люблю тебя – слова упали у неё с уст, как капля росы падает с розового бутона армерии, когда утреннее солнце освещает средиземноморские горы.
Но куда делись все требования Гайдэ о жертвовании жизнью. Ведь Фарид ничем не доказал ей, что она самое дорогое для него существо. Он даже никогда не говорил ничего в этом роде. А она теперь любит его сильнее всего на свете.
– Ты любишь меня – восторженно вскрикнул янычар, – я тоже люблю! С первого взгляда… – он обнял Гайдэ за талию. Мягкий шёлк под тяжёлой военной рукой приник к женской коже, обрисовав все тайные соблазнительные места.
– Ах, – прошептала она – как хорошо было бы сейчас умереть.
– Что ты говоришь… теперь надо жить, клянусь Аллахом.
Гайдэ положила руки ему на грудь, слегка наклонилась и поцеловала рукоять килиджа (сабли) со словами «Храни моего любимого, пусть он живёт для меня, а я для него».
Здесь мы оставим наших влюблённых. Зная закон стыдливости, не будем нарушать их покоя неловкими описаниями, банальными сравнениями и приторными вздохами; не станем описывать собственные подвиги под маской вымысла, заменив имена, или подглядывать за другими в замочную скважину – чем грешат все любовные сцены. Скажем только, что солнце уже клонилось к земле, а Гайдэ всё не выходила. И Кирго ждал, стоя на одном месте, изнурённый собственными мыслями, всё понимающий. Каждая секунда его немого страданья была мигом её блаженства. Можете представить, что творится в мужском сердце при таких обстоятельствах. Едва ли ему самому было ясно что. Он ненавидел Фарида, потом Гайдэ, потом себя: свою жизнь и судьбу, свою только что родившуюся гордость; его душила ревность и тут же в нём мягко искрилась радость счастью любимой. Под тяжестью этих чувств душа его омертвела, как муха, которую долго мучит паук, и она медленно затихает; и больше не движется.
Сердце, как и вся природная материя, живёт по принципу бережливости. Как организм вбирает в себя из пищи только необходимое количество веществ, как природа позволяет жить в естественной среде лишь строгому числу животных (излишних ликвидируя голодом и болезнями) – так и сердце способно лишь к тем чувствам, которые его не погубят, не расплавят до основания. Когда же придел его пройден – оно закрывается, сковывается омертвением, чтобы жить дальше (как поле покрывает снег, чтобы весной оно могло родить рожь).
Теперь мы знаем, когда Гайдэ появилась из маленькой двери, Кирго был не способен на чувства. Её пугливые резвые движения напомнили ему, что минуту назад она была в объятьях другого. Но сердце его не сжалось. За несколько минут до того евнух стоял прислонившись к оранжевой закопчённой стене своими персиковыми шароварами. Опустив голову к груди, он разглядывал толи землю, толи свой жилет; тихий, но сладкий звук послышался вниз по улице. Там, в узком переулке, на бочке стояла девочка десяти лет, в платьице, сшитом из лоскутов, повисшем на тонких ключицах. Она принадлежала к роду тех египтян, которых принято величать цыганами, или, по крайней мере, была похожа на них большими чёрными глазами, острыми скулами и чёрными спутанными волосами. Девчушка пела песню о любви сильным и тягучим голосом, тоже характерным для молодых цыганок. Цыгане всегда поют песни либо о любви, либо о матерях; и то, и другое теперь было не доступно юноше, но Кирго узнал в этом напеве знаменитый стих турецкого поэта Джалаледдина Руми. И слух его поразили следующие слова: «На бойне любви убивают лишь лучших, не слабых, уродливых и невезучих. Не надо бояться подобной кончины. Убит не любовью? Знать, жил мертвечиной!».
И немой разговор с мусульманским поэтом 13-го века будто открыл ему новую сторону жизни. Способна ли такая строгая к женщинам культура породить столь чувственные слова по отношению к ним? (Это противоречие и самому Кирго показалось странным, что выдаёт в нём Европейца или хотя бы деревце, не совсем прижившееся в чужом саду.) Как может сочетаться тирания и преклонение? Ведь для начала 18 века стихи Руми были не новостью, а неизменной классикой Османской литературы. Стихи знали все, но гаремы, невольницы… и то был 18-й век.
А если говорить о западе? Еще только век назад Шекспир и Сервантес в один год издали свои главные произведения. Ещё чуть ранее звериными убийствами бушевала Варфоломеевская ночь. И кто бы теперь дерзнул сопоставить эти события? Кто бы сказал, что всё это творилось в одной эпохе? Кто увидел бы в рукоплещущей Гамлету толпе средневековых невежд – тёмных и жестоких? Правда в том, что прошлое, даже самое далёкое, видится нам неизменно выше себя самого, если в нём есть хоть одно по-настоящему яркое светлое место. Часто мы судим историю других народов как варварскую и дикую, не зная их светлых мест.
Кирго вспомнил, как однажды в детстве читал этот стих, и он показался ему глупым. Теперь было иначе. И цыганочка продолжала петь, понижая и повышая голос, как виолончель в Вокализе Рахманинова. А юноша уже не слушал. Он видел Гайдэ, серной выскочившей из двери, идущую к нему на встречу, поправляющую чадру; счастливую и одновременно напуганную своим счастьем.
Они оставили за спиной покосившийся дом; шли быстро, почти летели обратно. Стены и улицы промелькнули перед глазами у обоих. Придя в гарем, Кирго зашёл в коморку и бросился лицом на пол. Он лежал долго, и никто не знал где он.
17
Следующий день был пасмурным. Неизвестно откуда набежали облака, закрыв жёлтый диск. Хоть южная пасмурность похожа на северною солнечность, но в ней все предметы окутываются каким-то странным сиянием; словно чьи-то мысли, стоят они без теней: шероховатости мерцают в неверном свете, очертания подёрнуты безотчётной грустью. И даже счастливый человек, кажется в такие дни чрезмерно задумчивым, точно обеспокоенным.
Кирго же не был счастлив, и потому старался выглядеть счастливым. Не желая обременять Гайдэ своими печалями, хоть она и была их причиной, юноша открыл в себе пусть не самое полезное, но самое лучшее умение. Оно, конечно, пришло не сразу. Сначала жгучие мысли просыпались одна за другой; каждая из них несла в себе немое страдание. После к этим размышлениям он стал добавлять вопросы, и вот что вышло:
«Почему она полюбила так быстро?» – звучал невольный вопрос.
«А почему вообще любят? (Часто без причины.)» – добавлял он усилием воли.
«Она ведь его совсем не знает!» – раздавалось внутри.
«А может ли человек узнать другого или даже сам себя?»
«Он её недостоин» – однозначно заключал страдалец.
«А достоин ли я? Как узнать, кто кого стоит?»
На каждую нарождающуюся реплику находился произвольный философский вопрос, способный остудить любовный пар. Что уж тут, философия и была рождена в тот самый день, когда первобытная женщина предпочла одного мужчину другому. И юноша сделался здесь философом. Обучился главному мастерству: задавать вопросы самому себе.
И всё же был вопрос, который доставлял ему не облегчение, а страдание. «Почему она меня не любит? – Думал он, уставившись в стену. – Потому ли, что я евнух? Из-за физического дефекта или по иной причине?». Те, кто не имеют взаимности, всегда хотят знать почему.
Скрепя сердце, пошёл евнух в комнату младших наложниц. Там уже сидели Гайдэ, Гайнияр и Мусифа. Жарии по обыкновению не было. Три девы были чем-то очень взволнованы, и как только Кирго вошёл, Гайдэ бросилась к нему на шею со словами: – Вот он, вот он мой спаситель! О, как я люблю тебя теперь.
Объятья, крепкие и чувственные. Благовонье, смешанное с запахом женских волос, бросившихся в лицо, окутавших его, будто водоросли потопленный корабль. Вся философия растаяла от прозвучавших слов.
Гайдэ прыгнула обратно на кровать.
– Садись рядом, – приказала она Кирго в нетерпенье.
Он сел.
– Так вот, мы встретились с Фаридом… – начала она, и взгляды слушательниц заострились, – а Кирго, милый мой Кирго устроил нам встречу на базаре…
И Гайдэ рассказала всё в мельчайших подробностях, не думая утаить что-нибудь даже самую малость. Она описывала блаженство, испытываемое от любви мужчины, которого сама любит; говорила, что взгляд Фарида в миллион раз лучше всего того, что дал ей Сеид – и его постели, и его брильянтов.
Гайнияр умилённо слушала рассказ, взмахивая ладонями, переспрашивая и хихикая.
Мусифа мечтательно вздыхала и сыпала наивными беззаботными вопросами.
Кирго чувствовал, будто у него копаются в нутре ржавым ножом. В первый раз от звуков женской болтовни он ощущал не скуку, а гнев.
– А сегодня мы договорились встретиться вновь – опустив глаза, говорила Гайдэ. Кирго слышал об этом впервые.
– Через два часа после полудня – добавила она, взмахнув длинными ресницами и устремившись к Кирго.
Тот кивнул.
– Ах, какое у тебя сердце… – взорвалась Гайдэ детской радостью.
– А вот и любовь – заключила Гайнияр, непонятно к чему относя своё высказывание.
– Какое волнительное приключение – отозвалась Мусифа, воображение которой уже было далеко.
18
Кирго и Гайдэ вновь вышли на улицу и направились к месту встречи. Интересен ли нам теперь Сусс? Нужно ли по новой раскрашивать его образ в вашем воображении? В самом городе жизнь кипела: торговали, грузили товары, принимали моряков, совершали сделки. Но как это бывает в африканских городах, стоило отойти от него хоть на сотню метров, и жизнь улетучивалась: жалкие лачуги и разбитые дороги, безработный люд без цели ходит туда-сюда. Такие города построены по принципу оазиса – внутри их средоточие жизни, вокруг пустыня.
Может вам, читатель, уже наскучило постоянное небрежение описанием города. То единственное прилагательное, коим я наградил улицы Сусса, скорее всего, уже стоит у вас поперёк горла. Да что делать! Сусс тогда не был городом-монолитом, образцом зодческого искусства и истории древних веков. Он и сейчас представляет собой пять или шесть памятников вряд ли способных удовлетворить вкус притязательных архитектурных гурманов. К сожалению всех писателей мира, истории не всегда происходят в громадных городах или живописных деревнях, где есть куда упасть глазу, есть что описать; есть пища для страниц – и можно растягивать своё произведение, в надежде стрясти с издателя лишнюю монету. Сусс не таков. Посему, нет необходимости описывать его с птичьего полёта или совершать подробную прогулку, отвлекаясь на уточнения по поводу пейзажа.
Ингода жаль, что архитекторы Сусса, да и многих других творений ислама, употребляли свои дарования лишь на мечети и крепости. Да что делать – такова двоякая сущность их религии (а значит и культуры); христианин часто недоумевает, как на мечети могут быть бойницы, или как монахи могут нести военную службу. Но есть особый трепет в той воинственности, где в одной руке сабля соседствует с писанием пророка. Коран разрешает молиться с оружием, ибо те, которые не веруют, хотели бы, чтобы вы небрегли своим оружием и достоянием, и они напали бы на вас. (Кажется, чем-то в этом роде были крестовые походы).
Жалость берёт при виде безликих белёных домов с плоскими крышами и кофейно-чёрными ставнями на окнах. Европейский вкус привык к обилию изваяний, витражей, барельефов, капителей и балконов. Эти проявления светскости появились, когда у церквей отобрали право роскошно выглядеть сначала замки и усадьбы дворян, а уж потом и простые дома, кои образуют городские улицы. На востоке никто ничего не отбирал. А потому толпы безликих прямоугольников составляют сегодня историческое наследие Сусса.
Как пылкое сердце в невзрачном теле стоит Великая мечеть посреди этих прямоугольников. Как у каждой Европейской страны есть свой собор святого Петра в Риме, названный по-другому, так и у каждой мусульманской страны есть Великая мечеть Сусса, построенная на плитах и камнях Византии; маленькая, скромная, без роскоши и золота, рождённая в годы войны; аскетичная, будто пещеры первых христиан. В ней нет жеманства и пресыщенности более поздних мечетей – посмотрите на мечеть шейха Зайда в Абу-Даби.
Но пока мы рассуждали, наложница и евнух достигли уже злачного квартала и стояли напротив покосившегося дома. Фарид явился с другой стороны на чёрном арабском скакуне, быстро проскакал по улице, лихо разогнав народ.
19
Фарид лежал на кровати. Гайдэ сидела на сундуке, близь него, рука её без цели ходила по стене. Оба были наги.
– Ты же грешишь со мной? – сказала она, удерживая вздох.
– Сура о женщинах запрещает нам только замужних. А ты наложница – не жена ему, – объяснял Фарид, видимо, уже привыкший к её расспросам.
– А как же то, что мной овладевает другой?
– Ты же его не любишь, Гайна, что мне до него…
– Да, но сегодня меня поведут. Мне будет противно.
Рука её скользнула по стене; душистая кожа тонкая и прекрасная устремилась к нему. Прикосновения таких рук стирают все прошлые увлечения. Она прыжком оказалась на ложе. Но не заключила его в объятьях, не поцеловала, а стыдливо взглянула. Перед огнём её глаз потускнели бы сапфиры.
– Фарид, научи меня твоей вере.
– Зачем же?
– Чтобы я стала твоей женой, и мы вечно были вместе.
– Вот как. Разве мы собирались жениться? – продолжая говорить, он делался ближе и ближе.
– Я готова верить в Аллаха; – говорила она. И для неё это значило сменить одно рабство на другое. – Я буду соблюдать посты, ходить в парандже, молиться денно и нощно, забуду своё имя и буду покорна, – повторяла дева, отдавшись нахлынувшему чувству.
– Мне совсем этого не надо, – перебил Фарид, – какой толк от завываний муллы, от молитв и покорности, если ты будешь несчастна и пойдёшь против себя.
Лицо Гайдэ выразило благодарность.
Женщины ценят мужчин, которым не нужно многого, для которых не нужно жертвовать гордостью, но это не значит, что они не готовы пожертвовать ей. В любовной жертве для дев есть особая сладость: бросив всё в огонь чувства, женщина и сама с улыбкой кинется в него, только чтобы потом сказать: «Я всё тебе отдала». И даже если такой огонь потухнет, женщина будет сжимать в руке тлеющий уголь, обжигая собственную кожу до костей; чувствуя себя обманутой любовью, дева способна найти в этом положении превосходство, словно вознаграждая себя за способность любить до безумия. Тут она вновь скажет: «Я всё ему отдала».
Фарид же не требовал гордости, не требовал всей души, и тем как будто был чужд мужскому эгоизму. Он чувствовал: сейчас Гайдэ в его власти. Но не воспользовался положением, чтобы сделать из неё рабу; и тем сделался ей ещё дороже.
Всё было как во сне, как в горном тумане. Минуты растворялись. И, вот, кто-то постучал в хлипкую дверь так громко и бешено, что Гайдэ вздрогнула от страха. Фарид вскочил, взял килидж и медленно на цыпочках подошёл к двери. Постучали снова. Всё ещё красный от поцелуев, с растрёпанными волосами, он хотел было найти брюки, дабы не встретить неприятеля нагишом, но подойдя к двери, услышал за ней голос: «Это Кирго. Нам уже пора».
Гайдэ быстро оделась, поцеловала янычара и выбежала прочь.
Пока шли назад, Кирго пытался о чём-то непринуждённо беседовать, но девушка не отвечала, тогда он начал оправдываться: – Прости, что так громко стучал. Должно быть ты испугалась. Сначала было тише, но вы не слышали… – тут он замолчал и более не пытался заговорить.
Уже подходя к дому, у той самой стены, где разросся дикий вьюн, Кирго услышал сильный окрик. Оба они обернулись на него. Пред ними стоял страж Ракыб, грозный вид которого заставил их испытать страх судорожный, тёмный, как морская глубина; Кирго умело скрыл его и поприветствовал Ракыба. Гайдэ стояла ошеломлённая и благодарила бога, что на ней была чадра, слабо скрывшая её волнение.
– Где вы были? – прогремело у них над головами.
– На рынке … – начал Кирго, едва не запнувшись, как человек, придумавший ложь на ходу.
– Ты же знаешь, что наложницам нельзя выходить, – перебил Ракыб и взгляд его карих стеклянных глаз скользнул по Гайдэ.
– Да, но… – стремился оправдаться юноша.
– Мне продали некачественный товар – вступилась Гайдэ. И Ракыб уже не вскольз, а прямо посмотрел на неё. В его глазах читалась мысль: не смей говорить без позволения. И при иных обстоятельствах Гайдэ бы взбунтовалась, но здесь, чувствуя свою вину, боясь к себе пристального внимания, она лишь опустила глаза.
– Идите в дом, госпожа, – сказал ей Кирго, стремясь освободить её от неожиданной пытки.
Она медленными шагами пошла далее, оставив евнуха и стража посредине улицы.
– Ты же знаешь, Кирго, что я охраняю собственность господина. Всю собственность. И мне не хотелось бы подвергать её риску, – выговорил Ракыб грозной скороговоркой.
– Она требовала лично обвинить продавца, – начал юноша, – а что я скажу любимице господина. Она ведь сегодня будет у него на ложе и может изъявить неудовольствие моей службой. Тогда я буду наказан.
Ракыб, поверивший притворству, сменил тон с гневного на порицающий: – Мог бы попросить меня сопроводить вас.
– Я не хотел беспокоить…
– Ох уж эти женщины… – вздохнул стражник.
– Лучшие наложницы самые капризные, – добавил юноша.
Оставшись довольным своим наставлением, Ракыб попрощался и пошёл вверх по улице. Кирго долго смотрел ему вслед; оставшись один, он тяжело вздохнул, ноги его подкосились.
Зайдя в прихожую, юноша увидел Малея, тот отвёл взгляд, будто не заметил его. Кирго прошёл дальше, вышел на внутренний двор, который был пуст – все наложницы сидели по комнатам своими маленькими компаниями.
Он прошёл в комнату младших наложниц, уже готовый громко говорить, но неожиданно он увидел Жарию, лежавшую на шести подушках. Гайдэ сидела на своём ложе, затаив дыхание, Мусифа и Гайнияр с сожалением смотрели на неё, не смея проронить и слова в присутствии Жарии.
В ту секунду, когда Кирго показался в дверях, Гайдэ вскочила, побежала к нему, вытолкала его из комнаты и указала в направлении беседки на крыше. Они пошли туда, а из дверей спален сверкнули несколько взглядов.
– Тебя не накажут? – произнесла она дрожащим голосом, как только они поднялись на крышу.
– Нет, – отвечал Кирго, – я заболтал его. Но больше в город выходить нельзя.
– Ох, всё ещё хуже! Заходил стражник, спрашивал об нас и Асира всё слышала. Все думали, что меня уводят по повелению господина. Теперь сплетничают.
– Это не беда, – утешал Кирго, – главное, чтобы Сеид и Ракыб ничего не заподозрили. А Малей старый, да похоже, меня боится.
– Но тебя ведь не накажут! – повторяла она, словно желая отделаться от неких мыслей, – ты такой добрый… ты самый лучший… а стражник так на тебя смотрел, словно хотел…
– Всё будет хорошо.
– Да?
– Да. Только больше нельзя встречаться с Фаридом.
Эти слова были для Кирго слаще рахат-лукума, и он благодарил Ракыба за его неожиданный визит, за страх, внушенный женскому сердцу. Гайдэ же встрепенулась: любовь оказалась сильнее страха.
– Мы будем осторожнее… – молвила она виновато, – не будем задерживаться, будем отправлять мальчишек разведать дорогу.
– Это опасно! – отвечал Кирго.
– Будем реже видеться с ним, – упрашивала она.
– Не будешь вовсе,
– Но…
– Никаких но. Пройдёт время. Всё забудут. Тогда быть может.
Гайдэ уступила. Но потому лишь, что на кону была не только её жизнь, но ещё и жизнь друга. Если бы можно было рискнуть лишь своей, она бы решилась. Юноша утешил её, отправил в комнату, а сам, оставшись один, почувствовал нечто вроде счастья: уверенный в том, что у Гайдэ и Фарида не будет больше свиданий. Да только есть арабская поговорка: что случилось два раза, непременно случится и третий.