15
Сегодня пребывали корабли с новыми товарами и лавки наполнялись всякого рода диковинками. Торговые улицы неожиданно ожили; запруженные суетливым народом, они напоминал устья рек с бурными волнами.
Лавочники не кричали теперь наперебой, не боролись за каждого клиента, а преисполнившись важности, расхаживали туда-сюда, по временам отвечая любопытным покупателям. Тесные пространства меж белых двухэтажных домов, и окна открытые наружу.
Несколько лавок с украшениями стояли подряд, далее лавки с тканями, материей; остальные разбросаны. Девы торгуются; лавочники скидывают цену в два раза, охают, ахают, бранят торговок и соглашаются на их условия; они всё равно остаются в прибытке. Со страдающим лицом заворачивает лавочник украшение, а внутри смеётся.
Иные девы торговали шелк, базальтовые ленты, черкесские черевички. Как раз среди них были наши наложницы, стоявшие несколько обособленно. Огромная чёрная туча из хиджабов нависла над торговцами золотом. Ракыб с двумя маврами разошлись по периметру, оттесняя остальную толпу и давая немного пространства; Кирго принимал свёртки с покупками, Малей отсчитывал деньги, тяжело вздыхая, тужась, и иногда неправильно оплачивая счет. Бывало, он давал меньше уговора, и лавочник поднимал ужасный шум; случалось, однако, старому евнуху выдавать и больше нужного, тогда торгаш молчал.
Всё вокруг двигалось, толкалось, галдело. Время от времени шум усиливался, а течение реки-толпы относило от лавок тех, кто уже всё купил, и подносило новые, ещё полные кошельки.
Стражи города сидели на папертях храмов торговли, не вмешиваясь в толпу и лениво зевая. А меж людей сновало несколько тех ловкачей, которые любят поживиться чужими кошельками. За день непременно кто-то вскрикивал, что его обокрали. Стражи при сих возгласах только пожимали плечами. «Где же нам тут разглядеть шайтана, – говорили они потерпевшему, – кабы поймали, изрубили бы, а так…»
Каждый знал, что в такие дни на базаре кошель в опасности, но всё равно шёл сюда, думая, точно беда его не коснётся – жалкая привычка, без которой, однако, люди боялись бы выйти из дому.
Если бы европейцу удалось наблюдать то озлобление, ту страсть доходящую до азарта заядлого игрока, ту напряженность лица, с которыми торгуются азиаты и африканцы, то он нашел бы здесь немало любопытного. К сожалению, автор не в состоянии описать столь причудливую гамму эмоций, похожую, к слову, на американский карнавал. Поэтому избавимся от дальнейших описаний и прейдём к нашим героям.
Гайдэ стояла в чадре возле прилавка. Она любовалась на нефритовый шелк платья и мягко гладила его рукой из-под непроницаемой черной ткани. Вся она была в этих движениях и ни одна тяжелая дума не тревожила её. Кирго стоял рядом, он долго наблюдал за ней.
«Человек быстро ко всему привыкает» – вспомнились ему слова контрабандиста Карпера; и он обвёл глазами чадру.
Гречанка без неудовольствия, а с неосознанным смирением носила чёрную ширму мусульманской моды. Хотя здесь, быть может, повинны украшения и наряды. Они составляют половину счастья женщин и лишь другую половину имеем мы, мужчины.
Гайдэ, выторговав себе несколько изящных персидских тканей, была довольна и потому придалась той чисто женской мечтательности, когда воображение не знает на что направлено, когда оно не имеет в себе конкретного образа, а как бы предчувствует; (так дети радуются чему-то, сами не зная чему). Тогда карие её глаза, оттенённые ресницами, без цели обводят окружающих, ожидая немедленного и невероятного счастья. Неожиданно взгляд остановился на странной фигуре, стоявшей боком у лавки, среди толпы, дрожащей как рябь на воде. Эту фигуру нельзя было заметить случайно, в узлах спин и плечей, криков торгашей и торговок; словно какая-то неизъяснимая сила влекла внимание девы.
Гайдэ пошла в сторону фигуры, не сводя с неё глаз. И только подойдя ближе, не доходя до двух мавров и стража Ракыба, она полностью в мельчайших деталях рассмотрела следующий образ: высокий чернобровый красавец со смуглым, но не слишком лицом, похожий чем-то на иранца, чем-то на кабардинца, чем-то на араба: вместивший лучшие их черты. Густые чёрные волосы были щегольски подстрижены и вымыты, что было редкостью для тех времён. Карие глаза озаряла фиолетовая искра, когда незнакомец вертел в руке очередной кинжал с серебряной рукоятью. Дева сделала вид, что рассматривает безделушки, а сама не сводила зрачков с фигуры. Одет он был прекрасно. Красный распахнутый капанич (турецкий кафтан) стягивал синий кушак из грубого сукна (пояс). Из-под капанича торчала хлопковая рубашка, заправленная в желтый дзагшин – широкие штаны. А от колен вниз уходили кожаные сапоги. Пёстрый, но гармоничный наряд подчёркивал широкие плечи, рост и худобу незнакомца; висевший на бедре килидж (сабля с изогнутым вверху лезвием) предавал его виду грозную силу, как бы обещая отмщение за любую обиду. И при всём том лицо его было лишено тех несменных атрибутов грозных людей: нос был не сломан и тонок, щёки были не рябы и не имели шрамов, кожа была гладкая, без морщин; он был ещё довольно молод, хоть уже не юн.
Гордая осанка, всегда поднятый подбородок и пренебрежительное выражение лица выдавали в нём человека военного. Он был янычаром, османским воином, выполнявшим и полицейские, и управленческие функции. Судя по синему поясу, звания он был не высокого и начал карьеру недавно; но в Тунисе, да ещё и в провинциальном Суссе, этого было достаточно для всеобщих почестей со стороны мужей, и мягких дрожащих взглядов от женщин. И Фарид, а так звали фигуру, которую мы наблюдаем, Фарид был полностью доволен своим положением. Тем более теперь, когда перед ним сейчас блистали шашмиры с чёрными рукоятями (сабли), позолоченный кинжал кама и пара недавно привезенных из самого Стамбула ятаганов; для мужчин орудия, как и кони, те же наряды для женщин.
И если какой-нибудь из духовных лиц или соратников бея Хусейнида (правитель тех мест) обходился с Фаридом высокомерно и пренебрежительно, то сейчас он точно об этом забыл. А вот Гайдэ отчего-то смутилась своей чадры, своей невозможности подойти и поговорить – собственного положения. Она оглянулась. Кирго шёл со свёртками в обеих руках.
Дева скользнула к нему, миновав нескольких прохожих.
– Отведи меня к той лавке, под любым предлогом – шептала она на ухо Кирго.
Евнух лишь удивлённо покачал головой: – Мы уже уходим. Ракыб сказал: время покупок прошло.
– Пожалуйста… – в голосе девы слышались и просьба, и приказ, и мольба.
Кирго покорился, принимая это за сию минутный каприз. Евнух подошёл к Ракыбу, который стоял, скрестив руки на груди. Шрам чернел у него на лбу, искрясь в каплях пота, блестящих на дневном солнце. Кирго сказал, что наложница хочет ещё поторговать безделушку; Ракыб ответил отказом; тогда юноша предложил останется с ней на рынке и через пол часа вернуться в гарем. Он был так красноречив, так старался, что верный страж не выдержал и согласился. Часто мы стараемся приблизить пользу, грозящую затем лютой бедой. Но Кирго с гордым видом отдал свёртки одному из мавров и направился к Гайдэ.
– Пошли – сказал он.
Гайдэ невольно улыбнулась. И они вдвоём ушли дальше по рынку, проталкиваясь сквозь людей. Она благодарила судьбу за такого друга. А когда оказались возле той лавки, где стоял Фарид, сначала обошла его сзади, пристально оглядела; янычар не отвлекался от клинка и всё крутил его в руке. Затем девушка приблизилась к нему, делая вид, что разглядывает что-то на прилавке; там было одно оружие. Кирго стоял сзади, забытый ею. Минутная женская благодарность была рассеяна женским же любопытством.
Ей хотелось привлечь красавца-янычара. Да трудно сделать, когда всё твоё тело перетянуто непроницаемой ширмой. Гайдэ обернулась вокруг себя, скакнула вперёд к прилавку на одной ножке, отскочила. Даже чадра не могла скрыть плавных и гибких движений берёзы, раскачивающейся на ветру.
– У этой лавки нет ни шелка, ни брильянтов, потому девушке здесь нечего делать – заговорил Фарид, не отрываясь от сабли.
– Разве дева не может иметь оружие?
– У вашего пола есть кинжал более острый, более смертельный, чем любое лезвие в мире.
Фарид говорил складно, с охотой и искусством – это хороший знак. Кирго подошёл ближе и слышал нарождающийся разговор, но не смел двинуться; потому остался незаметен. Смущённый взгляд Гайдэ не ускользнул от его внимания; понимая, что вмешавшись, он пойдёт против воли Гайдэ, он покорился этому несказанному приказу.
– Что ж, Энгин, друг мой, – обратился Фарид к тучному лавочнику в белом грязном жилете и с неровно растущей, рассыпанной по щекам бородой, – я, пожалуй, взял бы вот этот ятаган, да у меня совсем нет денег. Я займу их у Багатура и приду к тебе завтра.
– Завтра могут уже купить, – заметил Энгин, смотря как бы в сторону.
– Тогда отложи его для старого друга – усмехнулся Фарид.
Гайдэ была возмущена. Янычар не мог не знать, что перед ним чья-то наложница; к тому же сама искавшая его общества. Герою какого-нибудь французского романа это обещало бы большое приключение, и он с радостью откликнулся бы на немой разговор сладострастья, стучавший в груди под чёрной чадрой. А вместо этого Фарид пристально смотрел на сальное лицо торговца, похожего своим сложением на то животное, которое запрещает есть Коран. Торговец Энгин тем временем отвечал: – Добавь пол цены, и я отложу его для тебя.
– Пол цены… – возмущался Фарид. Это уже сближало их с наложницей, – максимум десять динаров!
– Двадцать, – выкрикивал Энгин, торжествуя, – и лучшего ятагана в Суссе не найдёшь.
– Согласен, – ответил Фарид, кинул ятаган на прилавок и, сказав, – До завтра, – пошёл куда-то.
Гайдэ окаменела. Он уходил, не ответив, будто оскорбив безразличием. Нужно что-то делать. Нельзя оставлять последнего слова за мужчиной.
Девушка бросилась за Фаридом; Кирго последовал за ней, оставив улыбающегося Энгина радоваться своей ловкости. И верно, люди лишённые ловкости физической, как наш толстый лавочник, имеют всегда ловкость в чём-то ином – будь то торговля или обман; часто сложно отличить одно от другого.
Гайдэ почти добралась до Фарида, но Кирго нагнал её и схватил за руку так крепко, что ей стало не по себе.
– Нужно идти – произнёс юноша твёрдо.
– Дай поговорить с ним.
– Пошли.
– Я хочу говорить наедине.
– Нельзя.
– Я сказала, жди здесь!
Кирго хотел возразить, но видя её интерес ощутил спазм в горле; в груди что-то задрожало, будто надорвалось. Гордость не любит быть свидетельницей подобных сцен: когда в тайне подстрекаемое самолюбие мужчины режется о собственное обещание. Что может он теперь требовать? На что надеяться, когда всё меж ними ясно – они друзья. Юноша разомкнул свои пальцы, покоящиеся на её трепещущем запястье; Гайдэ убежала вперёд, боясь потерять Фарида.
– Стой! – выкрикнула она, поравнявшись с янычаром – Я хотела спросить: как тебя зовут?
Фарид вытянулся струной и представился. – Что вам угодно? – наклонился к ней, чтобы разобрать ответ в рыночном гуле.
– Мне… я и сама не знаю, – эти слова овевало благоухание такой невинности, будто мотылька спросили, почему он летит за огнём. В тот миг у неё действительно не было ни одной предосудительной мысли, какие бывают при виде красавцев; она покорялась каком-то высшему закону – правилу не человеческому, а значит не объяснимому ни страстью, ни похотью. Потому она стояла растерянная, слегка приподняв чёрные бровки. Фарид не мог не заметить жгучую красоту её лица, пусть даже скрытую в чёрной рамке. К тому же смущение Гайдэ сделало его смелее.
– Нам неприлично так разговаривать посреди рынка. Давай отойдём… я знаю один переулок, там нам не помешают, если хочешь…
– Пойдём – опомнилась Гайдэ. И они скользнули меж лавок, прошли по улице вниз, свернули на другую, третью и упёрлись в тупик, окон там не было, и никто не мог их видеть. А так как в город прибыло много кораблей с товарами, все миновали этот тупик и бежали на рынок, потому улицы были теперь пустыннее обычного; все зеваки собрались в одном месте.
– Что ж, теперь нас не осудят, если не увидят; если увидят, то осудят в два раза строже – смеялся янычар, поправляя свой капанич (кафтан).
– Меня зовут Гайдэ… – отвечала она на не заданный вопрос.
– Странное имя.
– Можешь звать Гайна
– И чего ты хочешь, Гайна?
– Я же говорю – не знаю. Хочу говорить с тобой.
Спросить чего хочет женщина – это всегда верный шаг. Но как не оступиться на второй ступеньке? Фарид решил перепрыгнуть через несколько разом.
– Только говорить? Тогда мне пора. Больше не беспокой меня.
– Ах ты, нахал! Я тут … а ты…
–Что же я виноват? Ты в чадре. Вдруг ты окажешься уродкой, а я не могу тратить время на всяких чучел.
– Мужлан! В деве красота не главное.
– Так говорят только уродки.
– Ах, ты… – вскрикнула она – будешь сожалеть о своих словах. Будешь в ногах ползать, дрянной янычарский сапог.
– Ну?
Гайдэ рванула туго затянутый хиджаб, чуть не порвав его, но эффектно убрать ширму не получилось. (Она снимается через голову)
И, слегка запыхавшись, толи от усилия, толи от гнева; с волосами, неловко упавшими на глаза и лоб, она предстала перед ним – прекраснее и свежее чем раньше.
Фарид прыснул заранее заготовленной остротой: – Ты же говорила, что я буду в ногах ползать, а тут ничего особенного.
– Как ты смеешь?
Фарид толи смеялся, толи ухмылялся, но молчал.
Гайдэ не выдержала: – Чего молчишь, а?
– Как тебя там зовут? Ты ведь не отсюда?
– Не твоё дело!
– Вот тебе раз. Сначала говорит мне, что я ей понравился, а потом..
– Когда я такое говорила!
Гайдэ скорчила презрительную гримасу, нахмурилась, что по опыту Фарида было хорошим знаком.
– Признавайся, Гайна…
– С чего взял?
– Кто подошёл? Кто заговорил? Да ещё и чадру сняла – уже преступление… если узнают.
– Пусть. Мне плевать на их правила!
– Ты смелая. И, признаюсь, такая красивая, что подобного я за всю жизнь не видал; а Аллах знает, что я видел не мало. Не обижайся. Я оробел, когда тебя увидал. Единственным средством против твоего оружия была грубость.
– Какого оружия? Разве мы соперники? – вопрошала Гайдэ с любопытством.
– Конечно. Мужчина и женщина вечные соперники, тем более в любви.
Гайдэ покраснела. Стыдливый румянец, так шедший ко всему её виду, к общему тону разговора, обнаруживал в ней брильянт довольно редкий для опытных в сладострастье наложниц – невинность души; робость перед страстью есть лучшее украшенье этой страсти.
Но слово любовь, сказанное Фаридом произвело на девушку неизъяснимое впечатление. Воображенье её резко вступило в игру, поминутно раскрашивая настоящее, рисуя прошлое и обещая будущее.
Нужно было действовать решительно. И хотя Фарид желал ещё задать множество вопросов, он стремительно приблизился, заглянул в бездны её глаз и молвил: – Встретимся завтра в полдень, здесь же.
– Мне нельзя – испугалась она.
– Ты же говорила, что тебе плевать на их правила, – спокойно возражал янычар.
– Хорошо. Завтра. В полдень, – произнесла она и хотела уже убежать. Но Фарид остановил её, указав на чадру, висящую у неё в руках. Она вспомнила об обычае, начала надевать балахон; от волнения запуталась в ткани. Янычар подошёл медленно, дотронулся до её плеча, тягучим движением распутал ткань; помог ей. Как быть! Даже непроницаемая ткань слабая защита перед электрическими искрами. И как говорил классик: все почти страсти начинаются так.
Расстались. Гайдэ вернулась на рынок, где Кирго ждал её, и когда она посмотрела на него, он не смог удержаться от немого упрёка. В руках юноши была маленькая коробочка с красивой тесьмой; он выторговал серебряное простенькое кольцо и купил его для Гайдэ, пока её не было. Купил на свои деньги, хотел, чтобы подарок был от него и никак не напоминал о гареме.
– Это тебе, – смущённо произнёс он – скажешь, что сама выбрала. А теперь пойдём, нам пора.
И они молчали всю дорогу до дома. И весь оставшейся день не виделись. Гайдэ было не до того. Она влюбилась. Почему? Может всему виной уже описанная скука гарема, а может красота янычара. Кто знает.
Наутро Гайдэ пошла к Кирго и стала упрашивать отвести её на тайную встречу. Ничего не утаив, пересказав ему весь разговор с янычаром от начала до конца, дева надеялась получить согласие за откровенность. Но евнух отчего-то отворачивал голубые глаза, когда она говорила: «Мне нужно к нему! Очень нужно».
И сделав, наконец, вид безразличия, Кирго отвечал, что затея опасная и не стоит риска. Гайдэ же мягко тронула его за плечо своими тонкими перстами; из губ её пошли увещевания и напоминания об их дружбе: о том, что друзья помогают друг другу.
Кирго эти напоминания были особенно тягостны; он согласился, единственно чтобы прекратить их. При том, сделав вид, что они полностью справедливы; мужская гордость подсказала ему.
Было бы драматичнее, если бы Гайдэ не знала о чувствах Кирго. Однако, для пестроты портрета, скажем: она уже давно убедила себя, что Кирго её разлюбил или же его чувства явились в преданную дружбу. Посему, красавица не предполагала неудобств, нанесенных своей просьбой. Хоть втайне от самой себя и знала, что любовь так легко не смыть. Но что делать… женщины внушают себе какое-то мнение и сами ему покоряются; это роднит их с самой истиной: не зря ведь истина женского рода.
После согласия Кирго, Гайдэ сделалась так ласкова, так внимательна. Теперь её указательный палец украшало не золотое кольцо с большим камнем, подаренное Сеидом, а тонкая серебреная полоска вчерашнего подарка. И самолюбие Кирго вновь расцветало тёмной, романической надеждой. Всё утро она шутила, говорила, но была задумчива; небольшие тени повисли у ней под глазами.
В полдень Гайдэ и Кирго стояли возле тупика, где вчера происходило объяснение наложницы и янычара. Фарид появился из-за угла; медленной и размашистой походкой подошёл он к ним.
– Кто ты? – вопросил без церемоний Фарид, взявшись за рукоять своего килиджа (сабли) и уставившись на Кирго. Тот не оробел и, расправив плечи, ощутил, что кинжал, лежащий у него за поясом, сейчас, на коротком расстоянии, будет намного полезнее, если с наскока ударить им в шею или грудь, не дав достать из ножен длинный калидж, у которого к тому же изогнуто лезвие в верхней части.
– Я Кирго… – произнёс юноша, уже готовый перейти к делу.
– Он евнух, – вступила Гайдэ – он мой друг и мне помогает.
– Что ж, салям алейкум, Кирго – снисходительно отозвался янычар. Его тон и слова Гайдэ казались упрёком. И если бы наш герой мог выбрать между тем, чтоб быть разрубленным калиджем или через секунду услышать этот упрёк, он без колебаний выбрал бы первое.
Фарид уже не обращал на евнуха никакого внимания. Он наклонился к Гайдэ, что-то шепнул ей, она кивнула.
– Раз я могу говорить при нём, то не буду ходить вокруг. Улицы неверное место для встречи. Я откупил жилище, где нам не будут мешать. Оно не далеко. Можно отправляться.
Гайдэ кивнула ещё раз. Кирго подивился её покорности. Они втроём быстрыми шагами отправились далее по улице; и, оказавшись у самых городских стен, в дрянном квартале, где жили бедные моряки и на улицах шныряла голытьба, увидели двухэтажный покосившийся дом.
– Ты же слышала, как я вчера торговался, – объяснял Фарид, – я занял денег, но не пошёл к этому ушлому жирдяю, все динары ушли на то, чтобы снять комнату для нашей встречи. Так что ты стоила мне порядочного ятагана.
Кирго сжал кулаки.
– Там просторная комната – продолжал янычар, – светлая, чистая, хотя ты и привыкла к роскоши, но тебе понравиться. Жаль места не так много, – он косо посмотрел на евнуха.
И вот они оказались перед низенькой дверью, внутри было темно, наверх уходила лестница. Гайдэ на секунду остановилась, как в трансе посмотрела на Кирго, и пошла дальше. Кирго хотел остановить. Но ему стало неловко перед Фаридом, не хотелось показывать ему чувств своих. Поэтому он предоставил Гайдэ выбор. Не потому, что верил в свободу, а потому, что был теперь горд. И мы часто себя очень обманываем, думая, что любая свобода предоставляется от великодушия или разумности, а не из гордости. Будь то свобода, данная мужу женой, которая «не знает», что такое ревность, а сама любит смотреться в зеркало; или свобода ребёнка, данная родителем, уверенным в правильности и незыблемости собственного воспитания. Или даже свобода граждан, дарованная монархами или олигархами, дарованная лишь для того, чтобы сказать: «Даже имея равные права с нами, вы не равны нам». Быть может, от того и бог дал человеку свободу воли.
Гайдэ зашла в дверь. Фарид последовал за ней. Кирго остался на улице в лучах полуденного солнца. Выбор был сделан.