На кострами заросшем Плутоне

стекло

 
там, где память была, теперь
всё чугун да зима, зима.
оставляешь себя в стекле
любоваться на дольний март,
 
 
на сучёные тишь да гладь,
на приблудные абы как,
на индейца Иная Блажь,
что снимает со смерти скальп,
 
 
на манерные фонари,
что ведут прямиком в Аид.
зажигаешь, чтоб прикурить,
а стекло на тебе горит,
 
 
но недолго: седой Гудзон
сквозь тебя утекает вверх,
и на пепельное лицо
родниковый ложится свет.
 

корни

 
мой наполнитель это скорее лес,
воспитанный грибниками и пауками.
мальчишки на пнях оставляют солёный хлеб,
который ещё в руках превращается в камень.
 
 
меня обжимает свет, повторяет воздух,
ровняет огонь, отслеживает вода,
я по костям зверей узнаю свой возраст,
по мху на деревьях – откуда любви не ждать,
 
 
по жирным следам лесника выбираюсь в люди,
по тёплой листве забираюсь опять в себя.
таёжное небо, ссутулясь, меня кормит грудью,
и звери мои, как бы ни было тихо, не спят,
 
 
а я им даю имена, а затем изменяю,
потом выгоняю наружу – они не идут:
звери с ничего не значащими именами;
лес, уходящий корнями в пустоту.
 

завеса

 
я всё превращаю в дым, и дым превращаю в дым,
а сам становлюсь водой расслабленной, молодым,
вещающим о тебе, сокрытая в пустоте,
мол, ты превратилась в дым, что ты без меня теперь
как зёрнышко на весу воздушное, под весной
качаешься надо мной, качаешься, подвесной
высокий и длинный мост – ни шагу ступить нельзя,
нельзя не попасть домой, где тени по мне скользят,
спеша превратиться в дым, как ты превратилась в дым,
хлебнув от меня воды, найдя на воде следы,
ведущие от меня, петляющие к войне
за облаком проливным на выжженной стороне,
где гнётся предсмертно дым, где дыму уже невмочь
не видеть меня седым и располагать не мной.
 

пожитки

 
останешься как есть, не став собой,
и прошлое не вспомнится как надо,
пиши: за смертью следует любовь,
а за любовью – смерть. одна расплата
за всё как за одно: расплаты нет,
как нет такого слова. оставайся,
как водится, вне слов. финальный снег
переводи в начальный, расступайся,
переходя во внутренний разбег,
в нечёткую звезду в ночных глазницах,
и неопределяемый размер
души твоей растянутой приснится
ему, тому, кто вышел и ушёл,
сказав, что остаётся. он смеётся,
не оставаясь. хохот приглушён,
и в нём никто себе не признаётся.
но ты всё знаешь, видел, отгадал,
не веря, не смотря, светясь ошибкой,
как медленной любовью, что всегда
приходит, чтоб забрать свои пожитки.
 

хоккей

 
одиноко лежащий велосипед на мосту.
баночка витаминов «ревит»
дребезжит в кармане, перебивая сердечный стук.
ничего, что было бы о любви.
 
 
разве только билет на вчерашний хоккей.
озябшее небо не отражает речная вода,
маленькая девочка вдалеке –
для меня она останется маленькой навсегда –
 
 
маленькое облако, его огромная тень.
вспоминаются записи в собственном дневнике:
«вторник. хочется уже иметь детей.
ненавижу хоккей».
 

моя любовь

 
любовь моя ни в кого не материализуется,
так и остаётся: красивой, словеснообразной,
всеми разделённой, разлуконенаказуемой
и ко мне как будто бы непричастной.
 
 
не называть же каждое своё увлечение любовью –
одна она у меня, одинокая, тюлево-бежевая.
я держу её в тепличных условиях,
и она меня за кого-то держит.
 
 
нет у неё ни страха, ни целомудрия,
девственности нет /её, кажется, вообще не было/
она пользуется моей доверчивостью,
припудривается
косметикой каждой моей подруги,
на мягкой мебели
оставляет своё мерцающее оперение.
 
 
длительность
наших отношений наводит на мысль,
                                               что любовь у меня последняя.
хотя всё самое искреннее в жизни звучит неубедительно,
всё равно что лирическое отступление.
 
 
и что мне с ней делать? пожалуй что взять да выставить
на посмешище или за дверь,
или стервою, обнажающей свою грудь.
иногда мне кажется, что я умру от сердечного приступа,
если раньше приступа не умру.
 

не обращай внимания

 
да, не надо, не обращай, незачем,
давай забудем, какие мы с тобой вероломные,
какие мы друг другу первые встречные,
голодные.
 
 
сердце – это просто орган для перекачивания крови,
                                                                                 помни,
ну стучит, ускоряется, захлёбывается – бог с ним.
а кто-то из нас второму не ровня,
неровный.
 
 
ты, наверное, жажда,
вот смотрю на тебя и думаю: ты жажда,
моя тёплая жажда,
я смотрю на тебя так, как будто бы совершаю кражу,
нет, это именно что настоящее, как раз важно.
а так и не скажешь.
 
 
а так и не подумаешь. да мало ли.
такая маленькая, тоненькая, с далёкой улыбкой,
                                                         с холодными ногами.
эти реки текут в тишину. знаем – плавали.
ты нравишься моей маме,
 
 
хотя она почти ничего о тебе не знает
кроме того, что ты дорога мне,
что ты дорога мне,
что ты
родилась в мае,
а я, наверное, в мае умру
без тебя,
тебя и подобных тебе проклиная.
 
 
только
не обращай на меня внимания.
 

сабрина

 
когда я умру, ты рассмеёшься, наверное.
мол, нет ничего закономерного,
вот жил-жил и неожиданно умер –
в этом столько зауми.
 
 
она всегда тебя здорово смешила.
мне не будет ни радостно, ни паршиво.
я буду представлять себе твою улыбку,
подходя к райской калитке.
 
 
а улыбка у тебя нескромная, ножевая.
вспомнишь, как я тебя всегда называю.
я и там тебя буду называть так же, даже
ещё бессовестнее, как сейчас не скажешь,
 
 
там открывается что-то вроде второго голоса,
которым можно говорить полностью,
которым невозможно наговориться,
и самое страшное в нём – повториться,
 
 
но я буду повторяться, и ты тому виною,
это непоправимое и смешное.
а ты будешь улыбаться и думать, что невинна,
моя дорогостоящая сабрина
 
 
да, ты будешь смеяться над всей этой бессмыслицей,
но, сабрина, всё ещё выяснится,
прояснится, и я буду недалёк от правды,
так же как рай недалёк от ада,
 
 
так же как мы с тобой недалеки друг от друга,
всё перемесится, перебесится – станет глухо.
ничего не изменится, сабрина, только перевёрнётся.
и я не умру – хотя что мне ещё остаётся.
 

сентябрь уже

 
я встал. за мною встало утро,
и – ноготками по спине.
у нины я запомнил кудри
и слово «нет».
 
 
еще мне отроду не тридцать.
беру я время на измор.
на аллу можно было злиться,
но я не мог.
 
 
у эммы я запомнил гетры,
ужимки, шарканье ногой.
уже сентябрь, ты знал об этом?
такой вот год,
 
 
такая осень – спозаранку
ко мне чугунною спиной.
зима была, я помню аньку,
у аньки – ночь,
 
 
а после – музыка включалась,
и до сих пор снега летят.
не начинается с начала.
уже сентябрь.
 

кораблём

 
видится: кораблём иду сквозь булыжное море страшное,
ну, каким кораблём – невзрачным таким корабликом.
воздухом наполняются паруса, в закатное окрашенным,
по вкусу напоминающим паприку.
 
 
матросы на борту моём голодом вымотаны,
жаждой изувечены, миражами изъедены.
мнятся им девушки, родниковою водою вымытые,
на всё согласные, торопливо раздетые.
 
 
 а девушкам этим о мускулистых юношах мечтается,
 населяющих местности дикие, тестостероном
пропахшие.
 девушки хотят заниматься любовью,
                                                           но занимаются танцами,
 чувственные, бедовые, ненастоящие.
 
 
каменные шторма налетают на судёнышко квелое,
впрессовывают его в пучину бетонную,
                                                               смертью огрызаются.
матросам является девушка, бутоновая, апрелевая,
улыбаясь, дотрагивается до них раскалёнными пальцами.
 
 
и хватают матросы её за тело иллюзорное,
и покрываются руки их ранами ужасающими,
плачут они слезами, огромными, бизоновыми,
девушка гладит их по волосам, цветущая, всепонимающая,
 
 
а вокруг всё гудит, чертыхается, дух захватывает,
                                                                 море выворачивает.
матросы обнимают девушку, ощущают биение жизни,
                                                  бессмертию в дар уготованы.
на самом деле ничего этого нет –
                                 есть лишь запах забвения вкрадчивый,
полный штиль и кораблик пустой,
                                            плывущий в подземную сторону.
 

кипяток

 
варимся в одном кипятке с одинаковыми приправами,
только моё право в другой стороне
                                                           от чьего-либо права,
только моё недовольство
                          это как недовольство новорождённого,
и у меня вместо смерти всякий раз пробуждение.
 
 
живёшь и видишь сам себя от третьего лица,
                                                            соглядатайствуешь,
фотографируешь что ни попадя,
                                  оформляешь на себя дарственную,
вписываешь в неё одно знакомое имя, другое, пятое
хочется отдать её кому-нибудь, но все спят уже.
 
 
а будить никого не хочется, да и вообще беспокоить
не хочется никого в этом мире,
                                                     выполотом под корень,
дышишь тем, чем дышать перестали
                                                             или ещё не начали,
и стучаться ни к кому не хочется,
                                                  и ни к кому не назначено.
 
 
один скажет «пустое», а другому я о пустом поведаю,
третий выйдет за дверь, покинет подъезд,
больше не вернётся, наверное,
одного сачка бабочки – жизнь и смерть,
                                                       имя всему – прелюдия,
я и ты, два местоимения, посмотри,
                                                     но совсем как люди мы.
 

диалоги

 
внутренние диалоги со знакомыми
                                                        и случайными людьми,
со знакомыми – чаще, со случайными – неожиданее,
продолжаются. ты хочешь,
чтобы я называл тебя мисс:
мисс, выруби телевизор,
                                     мисс, займёмся этим на пристани.
 
 
твои намерения прозрачны, как тонкая футболка,
которую ты снимаешь с себя,
                                            делая это предельно невинно.
встань-ка вот так: подбородок приподнят,
                                                 губки надуты, руки в боки –
я рассматриваю тебя на свет и тебя не вижу,
 
 
и ухожу в соседнюю комнату,
                                полную неоправдавшихся ожиданий,
выгоняю взашей их, даю им подзатыльники,
                                                     пытаюсь дверь запереть,
но она остаётся открытой,
                                           словно граница таджикистана.
денег, как обычно, не набирается даже на смерть.
 
 
значит – живу, и в сердце моём терракотовом
живёт затерявшаяся там невесть когда стрекоза,
а в той стрекозе живёт голос твой,
                                            слышимый будто из сотового,
ты опять забываешь о том, что ты хотела сказать,
 
 
тебя слышно всё хуже и хуже, точно засыпаны гравием
ты, и пространство, и время, и то,
                                что обращает их в абсолютный нуль,
минуя обратный отсчёт. есть одно особое правило:
не закрывай глаза, пока окончательно не уснул.
 

проект

 
когда отменили жизнь
ну вышел указ и в общем
уже не живём не ропщем
не топаем не брюзжим
под временем не лежим
 
 
ведь нам отменили жизнь
и стало всё ярче проще
тела без души полощет
безжизненный наш режим
и мы налегке бежим
 
 
а души как витражи
отдельно в фигурных рамках
на них ни единой ранки
красивые же скажи
в них раньше водились вши
 
 
и мы отменили жизнь
а в следующем проекте
отмена любви и смерти
но как до него дожить
когда отменили жизнь
 

лезвие

 
не ровен день споткнёшься об себя
и выплюнешь отравленное лезвие;
теряя перья, стая голубят
сорвётся с языка несоответствием
делам и помыслам; придвинется итог
всего грядущего, прозрачный, незначительный.
 
 
вчера общался с мёртвыми – и что?
сегодня – мелковат и необщителен,
сегодня, сталь нашарив за губой,
чудишь себе, заламывая прошлое.
и свет в тебе вещает голубой,
и боль тебя, несбывшаяся, тощая,
переживёт.
 

брют

 
круглый, как боль, короткий, как человек,
даже когда живой, замечаю дымку,
воздух прожжёный, над всем занесённый свет,
смерть и любовь – за ручку, потом – в обнимку.
 
 
мало курю. почти не курю. курю.
всё преходящее – топливо: вздутые печи,
пепел по кругу, огонь обращается в брют,
выдох на вдох, а больше и крыть-то нечем.
 
 
в сумерки вижу: там у меня внутри
мало-помалу в пустотах зола осела.
я открываю сердце по счёту три,
тёплый, как ночь последнего воскресенья.
 

ненасытные дни

 
счастья нет, хотя казалось вот-вот.
 это где-то «без пяти» тридцать лет.
 полдень жизни, или вроде того.
 город тула или, может, смоленск.
 
 
память тонкую, что девичий сон,
притесняют ненасытные дни.
под ладонью затихает висок.
шепелявит раритетный винил.
 
 
бродит юность, бредит, щурится в даль
близоруко. ничего не болит.
полночь. Падает отвесно звезда
и отскакивает от земли.
 

никогда

«– Говорят, бывает ещё какая-то другая звезда.

 

– п. 111, § 4: «Никогда».»»

Андрей Пермяков

 
когда я пережил своё детство, вернулся отец:
в многочисленных шрамах, прокуренный и больной,
говорил долго, тускло, порою в бессвязный текст
добавляя кусочное пламя «прости, сынок».
 
 
когда я пережил свою маму – казалось, уснул,
только сны вызывали язву и непокой:
в них пытался я длинным ножом наобум пырнуть
человека, который гладил меня с тоской.
 
 
когда я пережил свою совесть, пришла весна –
я назвал её изабеллой и полюбил.
изабелла была смешная: смеялась над
завалящей попыткой моей рядом с нею быть.
 
 
когда я пережил свою старость, никто не пришёл,
 словно вовсе людей не осталось, но если бы
 догадался взглянуть наверх, обнаружил, что
 там прощальное небо
 в алмазную крошку,
 в алмазную пыль.