Из детства на войну с японцами. Жизнь и приключения татарского юноши

Глава 9 Военврач

Как и в любой воинской части, в нашем батальоне был военврач – капитан медицинской службы. Фамилию капитана я не помню. Фамилии военнослужащих запоминаются хорошо потому, что при докладах и рапортах они называют свою фамилию в конце доклада.

Доклады строевых командиров старшим командирам солдаты слышат часто. Это происходит в их присутствии. А доклад военврача можно и ни разу не услышать.

Фамилию капитана не знали, но офицеры батальона обращались к военврачу просто – «Роза Сабитовна». В это обращение они вкладывали и уважение и нежность. Роза Сабитовна была несколько близорука, но очки надевала только при чтении. Поэтому без очков она смотрела чуточку прищурившись. Это придавало ей еще больше привлекательности. Офицеры были в нее влюблены, а солдаты (вчерашние пацаны) смотрели на нее как на нечто недосягаемое, божество. Разница в возрасте и звании не допускала влюбленности в обычном понятии.

Роза Сабитовна несколько раз останавливала меня, когда я бежал исполнять приказание какого-либо своего командира, словами:

– Сагитов, почему Вы бежите?

При этом она смотрела через свой обычный прищур и останавливала меня за плечо или за руку. Слова она произносила медленно и ласково.

– Выполняю приказание, товарищ капитан, – отвечал я обычно.

– Не надо бегать! Выполняйте шагом, Вы такой худенький.

Она была права. Через год службы я весил 39 кг 800гр.

В конце января 1944 года Роза Сабитовна пришла в нашу казарму во время занятий на турнике (кусок трубы между двумя столбами землянки). Постояла, посмотрела, как многие из нас трепыхались на трубе, безнадежно пытаясь забросить ноги на нее. Это скорее напоминало развешенное для сушки нижнее белье при слабом ветре.

После моей попытки забросить свои кости на трубу, Роза Сабитовна подозвала меня к себе и задала несколько вопросов о моем здоровье. Затем нажала на правый бок живота и спросила, больно ли. Я ответил утвердительно. Она велела мне завтра прийти в медпункт и ушла.

На другой день я получил направление в госпиталь с диагнозом «аппендицит» и после обеда отправился туда в сопровождении санитарного инструктора нашей роты.

Операция прошла удачно, шов начал зарастать, но сантиметра 2-3 не зарастало дней 10-12. В конце концов, во время очередной перевязки из ранки показался конец длинной нитки от тампона. Нитка была извлечена, и ранка вскоре зажила.

Из палаты выписывают в команду выздоравливающих. Там выполняют некоторые легкие работы, набираются сил и затем отправляются в свою часть.

Обычно в этой команде бывают 1-2 недели. Но командир медсанбата продержал меня больше. Теперь я уверен, что это тоже было сделано не без участия Розы Сабитовны.

В свою часть я вернулся в марте 1944 года значительно окрепшим. В батальоне остались только командиры. Курсанты были из вновь прибывшего состава 1926 года рождения.

Весь рядовой состав 1925 года был отправлен на западный фронт. Вскоре начали получать письма с сообщениями, кто убит или ранен из состава нашей роты.

Читать о гибели товарищей, оставленных мной в этой землянке при уходе в госпиталь, было и странно и жутко.

Так вмешалась в мою судьбу военврач, капитан медицинской службы Роза Сабитовна, ставшая вскоре Федосимовой, т.е. женой нашего командира роты.

А мне по возвращении из госпиталя присвоили звание младшего сержанта. Я стал командиром отделения. Через 2 месяца получил звание сержанта и начал обучать курсантов воинскому делу в должности помощника командира взвода.

Глава 10

Тяжелая учеба и легкие бои

Обучение нового пополнения стали проводить особенно интенсивно. Нарушения границы японцы начали совершать все чаще, а у нас курсанты еще не приняли присяги.

Принимать участие в боевых операциях необученным и не принявшим воинской присяги солдатам не разрешалось.

Поэтому обучение проходило на пределах физических возможностей, чтобы быстрей подготовить людей. Подготовили несколько позиций для каждой роты с блиндажами и ходами сообщений «в полный профиль». Только одна эта работа при полускальных и скальных грунтах с переноской крепежного леса не менее чем за 1 километр, истощала людей до предела.

Кроме того, боевая подготовка, марш-броски, почти еженощные боевые тревоги с броском до позиций – от 2 до 8 км! Даже самому сейчас не верится, что можно выдержать такую нагрузку при далеко не курортном питании и бытовых условиях.

Были случаи, когда за одну ночь объявлялось до трех боевых тревог. В этих случаях спать удавалось 3-4 раза не более чем по 20-30 минут.

Из-за истощения случались и драматические и трагические происшествия. На стрельбище появилась какая-то собака. Командир части для собственной тренировки выстрелил в нее из пистолета с 50 метров. Один из самых крупногабаритных солдат побежал к ней. Командир окликнул его, но тот на ходу крикнул, что он снимет с собаки шкуру. Командир разрешил. Наутро под подушкой этого солдата обнаружили два котелка вареной собачатины. Один котелок был наполовину опорожнен. Солдат получил пять суток гауптвахты, где страдал расстройством желудка.

Другой солдат был застигнут замполитом в кустах, когда варил картофельную шелуху с выброшенными на свалку побелевшими жабрами соленой кеты. Этот солдат тоже попал на гауптвахту.

Один часовой, охранявший продовольственный склад, поднял половицу снизу, проник в склад и набрал 3-4 кг печенья, предназначенного для дополнительного пайка офицерам. Показательное заседание военного трибунала определило 8 лет заключения без права отправки на западный фронт.

Это запрещение отправки было не случайным, так как почти весь сержантский состав (в том числе и я) неоднократно писали рапорты с просьбой отправить на западный фронт, но получали отказ. Если бы трибунал не сделал в приговоре такой оговорки, могли начаться повальные преступления.

После принятия присяги молодым пополнением наш батальон начал принимать участие в отражении и ликвидации мелких групп японцев, нарушавших границу. Обычно их было от взвода до роты. Изредка больше.

Занятия и тревоги продолжались, но теперь мы не знали, когда учеба, когда бой. При каждой тревоге с собой были по 2 диска к автомату и по 2 гранаты. Они могли пригодиться в любую минуту.

К физическим перегрузкам добавились психологические. Дошло до того, что когда выяснялось, что тревога учебная, все были разочарованы и злы. Удовлетворения от того, что принес пользу и уничтожил или отбил врага – не было. Была злость за то, что напрасно не дали поспать.

В период особо сильной психологической нагрузки произошли два печальных случая. Один солдат застрелился, когда стоял на посту часовым. А через несколько дней один хороший парень во время перестрелки с японцами встал во весь рост и пошел на японцев, строча из автомата «с бедра». Парень явно напросился на пулю.

Зимой через р. Уссури японцы начали перегонять стада кабанов, изредка – косуль. Иногда среди них, особенно среди косуль, проникали к нам японцы, накрытые шкурой. Чаще всего, как нам объясняли, это делалось не для сопровождения диверсантов, а для распространения у нас различных эпидемий через зараженных животных. В том и другом случае эти животные расстреливались до единого, если не убегали обратно к японцам.

Японцы присмирели только в 1945 году, где-то в феврале-марте.

В те годы нам было категорически запрещено писать в письмах о стычках с японцами.

За все время провокаций со стороны японцев в нашей роте погибло человек 8-10. В моем взводе были трое раненых, которые к началу войны с Японией вернулись в строй.

Я сам не был задет ни пулей, ни гранатным осколком. Пришлось только более 2 –х недель пробыть в медсанбате с обморожением ступней. Получилось некоторое осложнение, так как портянки крепко примерзли к ногам. Когда ребята силой сдернули сапоги, портянки с кусками кожи со ступней остались в сапогах. Из ободранных мест кровь пошла только через некоторое время, когда поверхность ног несколько оттаяла. Это я догадался только потом, а в то время ничего не чувствовал, плохо понимал происходящее и полностью отдался во власть санинструктора.

Лето 1945 года начиналось с некоторыми, весьма ощутимыми облегчениями в нашей службе.

Японцы утихли. Занятиями особо не напрягались. Батальон был уже обстрелянным и боеспособным.

Вскоре отметили Победу над фашистской Германией.

Во время салютной пальбы одному из солдат досталась на память небольшая шишка на голову от головной баклашечки сигнальной ракеты, запущенной кем-то вертикально. Это событие только усилило веселье и восторги солдат. Здоровью «именинника» не повредило.

Глава 11

Е

ще раз война

Не пришлось нам долго отдыхать от интенсивных занятий и оборонных работ. В июне вышли лагерем к самой границе. От пограничной полосы нас отделяла только одна гряда сопок. Все началось по старым, уже знакомым нам режимам. Несколько тревог ночью, марш-броски то на левый фланг, то на правый. Иногда на флангах готовили позиции. Работали ночами и скрытно. Во всем было уже пройденное, только не было нарушений границы. С одиночками справлялись пограничники. Даже учебных стрельб не было.

Однажды днем вышли на обозреваемый с японской стороны склон сопки, разметили и начали копать повзводные позиции. Склон был поросший стланником и мелколесьем. В целях маскировки работали в гимнастерках, невзирая на жару. Грунт состоял из осколков скалы, перемешанных и спрессованных с глиной. Лопата не брала, а лом и кирка вязли в глине. Норма на человека была очень велика. Люди падали от изнеможения. У нас первым упал Петя Путилин, худее всех и длиннее всех был солдат. Его вытащили из траншеи и уложили под кустом. Через несколько минут он опять спрыгнул рядом со мной.

– Почему не лежите, Путилин?

– Да ведь Вам тоже тяжело, товарищ сержант.

При этих словах его глаза выражали такое адское утомление, такую муку! В то же время передо мной стоял человек кристальной честности, готовый на все ради общих дел со своими товарищами. Несмотря на свою молодость, я тогда понял, как глаза могут открыть всю душу человека.

Вдруг к нам поднялся командир дивизии в сопровождении нашего комбата и своей свиты. Поговорил, порасспросил и дал команду работать в нательных рубашках.

– Пусть японцы видят, что мы не дремлем ! – пояснил он свое решение.

На следующий день после окончания строительства позиции наш взвод отправили в караул охранять зимний городок батальона в городе.

В моем взводе было 9 человек пожилых таежных охотников. Из них один попросился со мной, его семья жила в городе, а остальных комбат оставил при себе.

Мы сменили караул и стали нести караульную службу в городском расположении. Прилично отдохнули. Через несколько дней этот охотник Иванов нашел в помещении санитарной части несколько пузырьков жидкости, предназначенной для смывания с тела капель иприта. Он отозвал меня и стал убеждать, что это можно пить; только надо размешать в стакане ложку соли. Останется чистый спирт. Спокойная и самостоятельная служба помогла ему убедить меня попробовать выпить этот «спирт». Экспериментировали трое: я, охотник и еще один самый проверенный и надежный солдат. Результаты начали проявляться часа через полтора. Я и молодой солдат в течение 2-3 часов бегали в туалет через каждые 15-20 минут. Но пожилому пришлось хуже. Он слег. Его тошнило и рвало. Сильно побледнел. Мне ничего другого не оставалось, как отправить его домой с надежным сопровождающим, чтобы жена отпаивала молоком.

Мы с солдатом постепенно пришли в себя. Опьянение снялось как рукой.

Ч.П.!

Отравлен солдат!

Скоро начал успокаиваться.

К вечеру, когда начало смеркаться, меня вызвал часовой у въездных ворот. Когда я подошел к нему, пятки похолодели. К расположению в походной колонне, во главе с командиром шел наш батальон. Я вышел навстречу в отчаянной борьбе: говорить или нет? Когда подошел к комбату, твердо доложил, что все в порядке. Комбат приказал снимать посты и через час выступать в составе своей роты. Я спросил его, где мои охотники, и получил ответ, что они выполняют его задание.

Наутро начиналась война с Японией. Ситуация для меня сложилась не из завидных. Взводного лейтенанта не было. Он был с охотниками. Я исполнял его обязанности. Без дальнейших колебаний все рассказал своему командиру роты – капитану Федосимову – отличному офицеру и замечательному человеку. Он похвалил за откровенность, пожурил за легкомыслие и велел послать к Иванову надежного солдата и передать: идем в Маньчжурию через город Жаохэ. Пусть догоняет. Это я поручил соучастнику наших злоключений, который все сделал быстро и аккуратно.

После ужина, приготовленного в полевых кухнях во время марша, батальон пошел вглубь от границы, перешел по мосту реку Бикин и вышел к пограничной реке Уссури на 10-15 км выше вчерашнего расположения. Перед рассветом сосредоточились в ожидании понтонов для форсирования реки и вступления на территорию хваленой Квантунской армии Японии. За эту ночь мы прошли форсированным маршем 55 км.

Залегли в прибрежном лесочке. Напряжение росло с каждой минутой. Одно дело, сидеть на своей земле в оборудованных и обжитых позициях, и ждать противника с известного направления и в известном количестве. Совсем другое дело – ступить на чужую землю в неведомое, да еще с форсированием такой крупной реки.

Обо всех нарушениях границы японцами наша разведка действительно знала почти все. Когда ставили нам задачу, говорили и о направлении противника и о его количестве и о времени появления до минут. В этом отношении разведка была на высоте.

А сейчас все по – другому. Может, командование и знало больше, но нам была поставлена задача: форсировать Уссури и продвигаться к Жаохе. Кто и что нас ждет на том берегу, мы не знаем.

Ждем саперов с понтонами. Ко мне подползает Володя Жалнин. Он с 26 года. Ему досрочно присвоили младшего сержанта и приняли в кандидаты партии. Очень уж старательный парень. Командует отделением в соседнем взводе. Напряжение в его глазах на грани паники.

– У тебя где комсомольский билет? – спрашивает он.

– В кармане, – ответил я и удостоверился, что он на месте, потрогав карман гимнастерки.

– Говорят, японцы сразу расстреливают комсомольцев и коммунистов, – шепчет он.

Я молча гляжу на него.

– Я закопаю, – говорит он и, не дожидаясь моего ответа, расковыривает перед носом ямку, достает кандидатскую карточку, рвет ее и кладет в ямку. Я его за руку, а он вырывается, достает из вещмешка Б.У.П. (боевой устав пехоты) и тоже кладет в ямку. Закапывает, трамбует дерном. Стало мерзко. Остановить его я не смог, ябедничать не приучен. Хочется хватить его прикладом, но за эти штуки перед боем сам попадешь под трибунал. Так и отполз, гадина.

Подъехали саперы. Спустили и состыковали понтоны. Наш взвод садится на крайний, нижний по течению понтон. Остальные рассредоточены вверх. Все присели за бортами и приготовились к стрельбе. Я на носу по правому борту. Отчалили. Мотор работает с подводным выхлопом на малых оборотах. Чуть слышно. Туман. Берегов не видно. Примерно на середине реки туман рассеялся. Из-за спины показались лучи солнца, но солнце или еще за горизонтом, или за лесом. Эту благодать и тишину разорвали первые залпы артиллерии японцев. Били с приличного расстояния, но нащупывали нас быстро. Саперы дали полный газ с надводным выхлопом. Скрываться бесполезно, нужен рывок вперед. Справа понтонов нет. Влево смотреть некогда. Все внимание на приближающийся берег. Стрелкового огня оттуда нет. До батарей нашим оружием не достать. С нашего берега заработала батарея горно-вьючных пушченок нашего батальона. Подключились еще какие-то орудия покрупней. Враг тоже бил. Подходим к берегу. Небольшой песчаный пологий откос. Метров через 10-15 обрыв высотой 1,5-2 метра. Нужно броском подняться на обрыв, чтобы избежать неожиданностей.

Крикнул:

– Броском на обрыв!

Понтон ткнулся на отмель. Вскакиваю и прыгаю в воду, успев подумать, что сапоги не зальет – мелко. Удобно будет бежать. Все эти мысли за те мгновения, которые понадобились, чтобы встать на борт и оттолкнуться от него.

Раннее утро. Полная тишина. Прохладный песок и гладь реки. Чуть греет низкое солнце. Где-то, видимо, отец с друзьями рыбачит своим бреднем. Надо идти к ним, но не хочется вставать. Но надо встать и идти. Стал подтягивать ногу и почувствовал прохладу. Ноги были в воде. Быстро встал и все исчезло. За мной по воде в полной тишине шли понтоны с нашими батальонными пушками. Полная тишина стала жуткой. На каком я свете? Вспомнилось, как вспыхнуло в мозгу, команда: «броском на обрыв!», толчок от борта и красно-голубой фонтан огня, воды и песка.

– Первое – где наши?

Бегом на обрыв. Тяжело, тошнит, голова разрывается, в ногах неудобно и тяжело от мокрых сапог и портянок. С обрыва я увидел у подступов к окраинам города наши цепи, а навстречу им вспышки винтовок и пулеметов, чуть заметных при солнце. Мелькнула мысль, раз не свистят пули, значит, сюда не долетают. Дошло только тогда, когда под самым носом срезалась ветка куста. Спрыгнул с обрыва и побежал вдоль берега ближе к своим. Тошнота усиливалась, нога болела. Видимо, сбилась мокрая портянка. Время от времени поднимался, чтобы не потерять наших из вида и не пробежать. Наконец, надо подняться на обрыв и бежать от берега. Свои уже близко, но они уходят от меня, не очень опасаясь огня. Я присмотрелся, но не заметил встречных вспышек. Присел отдохнуть. Голова закружилась.