Из детства на войну с японцами. Жизнь и приключения татарского юноши

Глава 5

Е

щё из детства

У каждой старины есть свои прелести и, конечно же, у каждого детства есть свои яркие события. Эти события отдельных кусочков жизни на всю жизнь остаются в памяти. Они похожи на четкие картинки, запечатлевшие какой-то отрезок жизни, вырванный из длинной череды бесчисленных событий, из которых и состоит наша жизнь. Почему именно эти кусочки запоминаются, едва ли кто-нибудь знает. Иногда запоминается хорошее, иногда печальное. Бывает и так, что в детстве что-то кажется веселыми забавным, а, повзрослев, понимаешь, что это была жестокая драма.

Вот о нескольких таких картинках и хочу рассказать.

В старину – а 50 лет для человеческой жизни – это действительно старина, – в старину под железнодорожной станцией «Зеленый Дол» были замечательные заливные луга с множеством красивых и разнообразных озер. Эти луга и озера не только доставляли удовольствие для души и сердца, но и являлись источником питания для многих людей. А это было, ох как важно в 1931-33 годы!

В семь лет меня научили собирать дикий лук и щавель. Больше собирали дикий лук. У нас были свои фанерные чемоданчики, ловко и красиво сделанные руками отца и старших братьев. С этими чемоданчиками мы с кем-нибудь из братьев постарше рано-рано уходили на луга собирать этот самый заветный дикий лук. Вставать рано, разумеется, мало радости. Но пока шли немного по лесу, просвеченному горизонтальными лучами восходящего солнца, а затем выходили на мокрые от росы луга, настроение становилось таким чудесным, мир становился таким прекрасным, что забывалось постоянное «есть охота».

Утром очень хорошо собирать лук. Правда, ноги мокрые от росы и им немного холодно, но роса вскоре высыхала, ноги согревались, а обувь сушить не было надобности, ее просто не было. Зато лук из-под росы такой упругий, такой твердый и приятный на ощупь и на вкус! Набив свои животики и чемоданчики луком, к полудню возвращались домой, и принимались за обработку. Иногда это делали прямо на опушке леса по пути домой.

Лук очищался от случайных травинок и сухих побегов, сортировался на два сорта. Первый сорт нужно сложить в ровненькие пачки, аккуратно связать их и помыть холодной водой. Второй сорт идет в распоряжении мамы. Она сделает пирог или что-то другое, но горячее для всей семьи.

Первый сорт мы вдвоем с братом несем на станцию. Почти всегда нам удавалось продать его пассажирам проходящих поездов.

Часов в 11-12 ночи нужно занять очередь в коммерческий хлебный магазин. Утром, после открытия магазина, нужно на вырученные от лука деньги купить этот самый коммерческий хлеб. К сожалению, сделать это удавалось не всегда. Хлеба мало, а голодных много.

С этим коммерческим магазином связано еще одно событие.

В один из дней таких двухдневных операций в момент открытия магазина в очереди стоял я (мы с братом хранили очередь посменно). Как только был снят замок с двери, вся толпа нахалов у двери, и все те, кто смог попасть из очереди, набились в небольшое помещение магазина. И я оказался там, даже около прилавка, но человек за 10-15 от весов. Стихийно возникла очередь вдоль прилавка из обрывков ночной очереди, и из втершихся без очереди. Эта очередь была плотно притиснута к прилавку беспорядочной, но еще более плотной толпой, заполнившей всю площадь «торгового зала».

Несколько минут, пока продавец готовился к работе, было чем дышать. Но дальше стало хуже. Мой семилетний рост мне позволял вдыхать воздух только на уровне тех частей тела, которые у взрослых предназначены, отнюдь, не для вдыхания. Моя голова была плотно зажата между двух взрослых тел. Хотя голове было и мягко, но дышать было очень плохо.

Чем хуже мне было, тем отчаянней я боролся за существование. Старался повернуть лицо в сторону, где можно глотнуть воздуха, но не очень удавалось шевельнуться. В конце концов, начал издавать крики и писки, которые заглушались гулом толпы. Последняя мысль была о том, чтобы не выпустить из кулачка деньги, а последнее, что я слышал, был крик стоящей за мной женщины: «Мальчонку задавили, ироды!»

Дальше было как в калейдоскопе, быстро и разрозненно. Чьи-то руки, много рук, толкают меня в спину. Я лежу на твердом, и чувствую небывалую прелесть воздуха…. Кто-то трогает мои пальцы. Первые слова, дошедшие до моего сознания, были: «Кулачок-то с деньгами не разжал, сердешный».

Оказалось, произошло обыкновенное дело. На крик женщины толпа как-то среагировала, дала возможность выдернуть меня из тисков между передней и задней частями женщин и передать на руках над головами на выход.

На крыльце через какое-то время я пришел в себя и ушел домой без хлеба, но зато не потерял деньги.

Мама моет полы в нашей новой квартире. Из барака, где мы жили с артелью плотников, мы перебрались в другой барак, разделенный на квартиры дощатыми перегородками. Перегородки на 30-40см не доходят до потолка, чтобы тепло распространялось. Это уже семейный дом – не барак.

Когда мама моет полы, я должен сидеть на саке́ (проще говоря, нары, где спали четверо братьев). Старшие уже разошлись по своим делам, я один. Мне тоже хочется идти, но мама не велит сходить на пол, пока не высохнет.

Созрел план. Если с саке́ прыгнуть на скамейку, а с нее на табурет, то дальше можно допрыгнуть до порога. Принято. Стою на скамейке. На табурете лежит помятая газета. За нее ругать не будут. Прыгаю на нее … и с криком валюсь пол. Под газетой оказался только что вынутый из печки казеиновый пирог.

Казеин это клей для изготовления фанеры, но он делается из отходов молока. Если найти что-нибудь подобное муке и раскатать тесто, а вовнутрь залить кашицу из разведенного в воде клея, то получится пирог. Когда он остывает, получается нечто подобное современным плавленым сыркам, но, разумеется, далеко не таким вкусом.

Горячий пирог с такой начинкой плотно облепляет ногу и печет беспощадно. Не вдруг сотрешь и не сразу смоешь!

Пока мама не опомнилась, я это проверил на себе. Затем мама стала вытирать мою ногу руками – растерялась бедная. И сама, поняв безрассудность затеи, и почувствовав боль в руках, стала вытирать половой тряпкой. Только потом сообразила окунуть мою ногу в ведро с водой, которой мыла пол.

Первая отчаянная боль стала униматься, но возникла боль за испорченную еду для всей семьи. Мама успокоила, что раздавленный пирог тоже можно есть.

Через несколько дней я уже бегал.

Довольно позднее время дня. Четверо братьев пришли откуда-то вместе. Возможно, играли где-то, или из бани ли, или по хозяйственным делам ходили – например, собирать ветки для козы, не помню. Вот усадила мама нас четверых за стол чай пить. Что-то было, надо полагать, и поесть.

Запомнилось другое. Такие милые заботливые глаза мамы около нас и ее беседа с нами.

Старалась говорить о чем-то веселом, радостном. Затем она сказала, чтобы мы подумали хорошо и сказали, что бы мы очень и очень хотели сейчас.

Ответы нас, двоих младших, я не помню, но ответы старших запомнились на всю жизнь и, уже взрослому жгут душу. Один, из двоих старших, помоложе, который впоследствии в свои 22 года погиб на фронте, мечтательно ответил, что он хотел бы досыта поесть белого хлеба.

На большее у него фантазии не хватило. Это в 14 – то лет!!!

А самый старший «размечтался» еще больше. Он хотел досыта поесть белого хлеба с яблочным вареньем.

Об этих мечтах братьев я не рассказываю. Скажут, что это неправда. Если даже я упоминаю нынешней молодежи о тяготах на фронте и в тылу во время Отечественной войны, получаю ответ: «То было тогда, а сейчас другое время».

Глава 6 1941 год

Весна 1941 года для нас отличалась от других весен обилием вешней воды. В прежние годы каждую весну нашу квартиру в полуподвальном помещении на улице Федосеевской вода заливала только на 30-40 сантиметров. В этот период все наше имущество поднималось на столы, стулья, кровати и разные временные сооружения.

Мама с младшим сыном (4 года), переходила жить к родственникам, а остальные продолжали жить в «венецианских условиях». Только вместо синего неба над головами был сырой потолок, а вместо южного солнца – керосиновая лампа. Этот период был интересен тем, что мы могли играть в любые «морские» игры. Только ноги зябли до колен в грунтовой или снеговой воде.

В остальном было очень интересно. В нашем распоряжении были таинственные заливы, пороги (дверные под водой), даже черная пещера была, так как одна из печек затоплялась до поддувала.

Совсем стало весело, когда купили игрушечную пароводяную лодку, работавшую от елочной свечки. Все было «хорошо», но весной 41 года нас так залило, какие-то начальники нас переселили в аварийную квартиру, где мы жили (опять) три семьи в большой комнате, перегороженной занавесками из подручных средств.

Первое страшное известие о войне я услышал от нашей родственницы, к которой мы с мамой поехали утром. Первое сообщение было, видимо тогда, когда мы были в пути к ней.

Едва мы переступили ее порог и поздоровались, она спросила: – «Слышали? Война!».

Ей довольно долго пришлось втолковывать нам смысл этих двух слов. Тяжелейший период для всей нашей страны для меня начался вот так.

Через месяц ушел добровольцем на фронт старший брат. Один брат к началу войны уже служил в воздушно-десантных войсках. Отца тоже вскоре не стало.

О продолжении учебы не могло быть и речи. Но на работу без паспорта еще не принимали. Пришлось ходить по городу и читать объявления, чтобы найти такую работу, куда бы приняли без паспорта. Где-то требовался курьер. Обязанности курьера я представлял весьма смутно, но пришел по адресу. Там несколько женщин начали меня активно убеждать, что необходимо учиться, а не работать курьером. Мои слабые возражения, что дома две женщины (мама и жена старшего брата) и два ребенка до 4 лет, что есть нужно всем, а учиться не обязательно, рьяными агитаторами не принимались к сведению. Они может, и не слушали их. Они были увлечены моим воспитанием. Обида и горечь перебороли мою выдержку. Я поспешно ушел, чтобы они не видели моих первых горьких слез войны.

Но вот нашлась работа. Один наш родственник работал в Госстрахе. Он взял меня в помощники. В мои обязанности входило заполнение различных извещений и доставка их по адресам застрахованных. Хотя хлебная карточка у меня оставалась «иждивенческой», но я обедал в столовой и получал сколько-то денег. Я был доволен, что помогаю семье. Моя деятельность на ниве Госстраха продолжалась несколько недель. Мой опекун был призван в армию и вскоре погиб. С его уходом я остался опять без работы.

До получения паспорта оставалось чуть больше месяца. За это время мы немного запаслись овощами. За рекой Казанкой были совхозные огороды. Из-за нехватки рабочих, призванных на фронт, там можно было работать поденно любым желающим (в основном, детям). Платили натурой, из расчета 10% собранного и сложенного на месте урожая. Из своей доли платили лодочникам за перевоз.

Получение паспорта, конечно, событие, но мне запомнилась «картинка» на другой день после получения документа. Дело в том, что еще до войны мне очень и очень хотелось ходить со старшими братьями на вечерние сеансы кино, а особая мечта была – попасть вечером в цирк. В то время были знамениты борцы Хаджи Мурат, Ян Цыган, Яунзе, Алупский, Верден и др. На дневных представлениях борцы не выступали. Так вот. На другой день я купил билет в цирк и с паспортом в кармане пошел на вечернее представление. Меня, естественно, контролер отстраняет властной рукой в сторону (даже через год, когда я уходил в армию, мой рост был 149 см).

– Мальчик, не мешайся!

– Я не мешаюсь, я иду в цирк.

– Нужно было приходить днем.

– А я хочу вечером!

– Вечером придешь, когда получишь паспорт.

И я гордо достаю из кармана «дубликатом бесценного груза» свою краснокожую книжицу. Суровое выражение на лице контролера меняется на шутливо серьезное, но, с каким-то непонятным оттенком во взгляде. Этот оттенок я долгие годы не мог забыть. Только много лет спустя понял, что это было сострадательное и жалеющее выражение пожилой женщины, возможно, уже познавшей за эти 4 месяца горькое горе войны. Действительно, вид маленького изможденного мальчика, радующегося возможности посетить вечернее представление и не подозревающего, что его ждет в ближайшее время, не мог не вызвать сострадание.

Теперь, имея паспорт, можно было смело поступать на работу. При этом на такую работу, где и зарплата побольше, и хлебная карточка на 800 грамм в день. Это уже кое-что! 600 грамм для дома, а 200 – на обед.

Поступил на эвакуированный из Ленинграда оборонный завод. Цех, где я работал, находился в старом здании завода искусственных кож, за ТЭЦ-1. Работали с 16-00 до 4-00 (или, наоборот) в две смены без перерыва на обед. Обедали после смены с 4-00 до 5-00 (или с 16-00 до 17-00). Обед почти всегда состоял из горохового супа и немного овсяной каши. В супе, кроме 1-2 ложек гущи и воды, было много гороховой шелухи. Она не давала ощущения сытости, но живот от нее болел. Один из друзей, побойчее меня, научил нас получать дополнительное питание. Поев свой суп, мы сливали из оставшихся на столе мисок воду с шелухой и шли показывать повару несостоятельность «своих порций». Чаще всего, он наливал еще.

Все было терпимо, но зимой перестали ходить трамваи. Некому стало чистить заносы, а может, и другие были причины. Теперь на работу ходил (жил около Кремля) 2,5 часа в один конец. Домашнего времени оставалось только 6 часов, которых не хватало и на сон. А спать очень хотелось после 12 часов работы на ногах у станка и 5 часов ходьбы. Выходных и праздников не было.

Моим мастером был седой старик, соратник Михаила Ивановича Калинина, с которым они в молодости работали на станках на этом же заводе. К сожалению, не помню его имени. Однажды он постоял около меня и сходил за ящиком. Опрокинул его около моего станка и ласково потрепал по плечу:

– Встань, сынок, на него. Так стружка будет лететь тебе на грудь.

Действительно, какое это облегчение, когда горячая латунная стружка и опилки бьют не в голую и потную шею, а на закрытую рубашкой грудь. Чтобы это понять, надо испытать! Смена-то без перерыва 12 часов.

Вот так было до декабря 1942 года, когда моих сверстников стали призывать в военкомат, а меня не вызывали. Тогда я сам пошел туда. Оказалось, что по какой-то ошибке, я не состоял у них на учете. Так была восстановлена справедливость и я 5 января 1943 г. был уже на сборном пункте с кружкой, ложкой и парой белья.

До предела видимости провожала мама. В рыдающей и кричащей толпе она выделялась гордым и молчаливым взглядом грустных, но без единой слезинки глаз.

Некоторые провожавшие женщины бросали на нее удивленные и несколько осуждающие взгляды. Но я – то знал, что будет дома. Она до меня уже провожала двоих сыновей и мужа. Ни разу при отъезжающих не проронила ни единой слезинки. Дома она ночами тряслась в рыданиях не одну неделю после каждых тяжелых проводов. К моему отъезду она уже знала, что муж и один сын никогда обратно не вернутся.

Так я ушел в неизвестность военной службы.