Зажглись ещё несколько фонарей. В их отблесках под вой несущих его людей Алекс плыл на носилках, видя над собой деревья и изредка мелькавшие среди туч звёзды. Куда его несли и зачем? В близкую смерть Алекс не верил. Его сознание полагало себя миром столь же огромным, может быть, безграничным, какой проглядывал сейчас в заоблачной вышине. А миры не исчезают в одночасье. Они существуют очень-очень долго, пусть иногда сотрясаясь под воздействием скрытых механизмов бытия. Разумеется, миры не вечны: сознание вынуждено было признать это, зафиксировав однажды смерть близкого Алексу человека. Только ведь зафиксировать свою смерть, удостовериться в собственном отсутствии сознание не могло, а значит – не желало принимать в качестве непреложной истины конечность всеобщую, или, по крайней мере, конечность по отношению к себе.
Когда лапы елей и сосен над головой Алекса сменились полуголыми ветвями берёз и осин, он понял, что процессия переместилась на юго-восточную часть острова. У символов возрождения, каменных фаллоса и лона, повторилось трёхкратное хождение по кругу, и следующий отрезок пути, сопровождаемый особо прочувствованным воем, завершился у духовного центра острова Веры – дольмена, именуемого храмом.
Исседоны произвели традиционное кружение, и пение прекратилось. Носилки с Алексом опустились на землю прямо перед деревянными столбами, подпирающими гранитную крышу дольмена. Ни загородок, ни запрещающих лент поблизости не было. Кособокий правитель Рузавал, которого Сургон назвал Верховным вождём и жрецом народа исседонов, пригнувшись, вошёл в узкий проём храма. Находился там Рузавал около получаса, и всё это время никто из исседонов не проронил ни слова и даже не двигался, так что слышен был только плеск скрытого от глаз Тургояка.
Рузавал появился в согбенном состоянии. Миновав подпирающие вход столбы, он распрямился в полный рост.
– О Верховный вождь и жрец народа исседонов Рузавал! – раздался голос, по которому Алекс узнал сторожа турбазы. – После заката солнца в день осеннего равноденствия года нынешнего, указанного нам мудростью предков, имел ли ты совет со Всевышним Богом, дающим жизнь, и Великими Духами, следящими за жизнью?
– Да, – сказал Рузавал, – имел.
– О Верховный вождь и жрец народа исседонов Рузавал! – продолжал сторож. – Получил ли ты ответ от Всевышнего Бога, дающего жизнь, и Великих Духов, следящих за жизнью?
– Да, – сказал Рузавал, – получил.
Исседоны встретили его слова восторженными возгласами.
– О Верховный вождь и жрец народа исседонов Рузавал! Получив ответ, можем ли мы отправиться от Священного острова далее, чтобы, завершив начатое, совершить должное?
– Да, – сказал Рузавал, – можем.
Подхватив носилки с Алексом и ведя где-то Таю, исседоны с видимым воодушевлением направились к берегу.
Вопреки погодным ожиданиям полноценный шторм на озере так и не разыгрался, хотя волны неслись по антрацитово-чёрной поверхности Тургояка со злобным остервенением. Встретив на пути препятствия, волны наотмашь хлестали их, шипя брызгами, а на отчалившие от острова лодки набросились, словно хотели тут же разбить их о камни и разметать в щепки. Но не разбили и не разметали и лишь с бессильным отчаянием бились в борта, надёжно сдерживающие их натиск.
Флотилия из пяти лодок пересекала неспокойное озеро. Они шли параллельным курсом, преодолевая большое расстояние под плеск вёсел и скрип уключин. На мокром дне одной из лодок лежал Алекс, перевозили которого двое незнакомых ему исседонов. Кто везёт Таю, Алекс не знал и не слышал её, как ни прислушивался к чужим голосам, доносящимся иногда по воде.
Ползущие по небу тучи, будто огромные портьеры, много раз скрывали и открывали луну и звёзды, прежде чем лодки пристали к берегу. Четверо исседонов – двое перевозивших Алекса и двое подоспевших – вытащили его на землю и поставили на ноги. Парализованное тело Алекса начинало постепенно ему подчиняться, так что он сумел устоять и сохранить равновесие. Тут же у воды он встретился наконец с Таей, кожа которой выделялось в сумраке ночи мертвенной бледностью.
Напрягая непослушные мышцы лица, Алекс улыбнулся и по испуганным глазам Таи понял, что улыбка получилась не слишком ободряющей. Но только так мог он сейчас проявить свою любовь, и Тая, оценив это, благодарно кивнула в ответ.
Из леса, подступающего к берегу, вдруг посыпали люди. Их было много, и они всё прибывали. Вскоре на берегу собралось пятьсот или более того человек. Толпясь и оживлённого переговариваясь, они обступили пленников, разглядывая их, в особенности Алекса, с каким-то зловещим интересом. Те, кому не удавалось подойти близко, требовали от стоящих впереди уступить место, а некоторые полезли на деревья, чтобы видеть привезённых с высоты.
Фонарей не зажигали, но было не слишком темно, поскольку воды Тургояка, то ли излучая свечение, то ли отражая небесный свет, рассеивали темноту. Алекс смотрел исподлобья на обступивших его людей, замечая в их фигурах и чертах множественные физические недостатки, которые в таком количестве являлись явными признаками вырождения замкнутой кровной общины. Не составляло труда догадаться, что на пленников высыпал полюбоваться народ исседонов – в полном ли составе, или только из числа прибывших на сборище, – но от их любопытствующих взглядов по коже пробирал мороз.
Удовлетворив интерес толпы, Алекса и Таю отвели от озера вглубь леса. Распоряжался происходящим Сургон, на плече которого даже здесь висела сумка с ноутбуком. В лесу пленникам приказали опуститься на землю и привязали к двум соснам, стоящим поблизости друг от друга. Убедившись в прочности уз, Сургон обратился к Алексу:
– К тебе возвращается возможность разговаривать, так что не лишним будет следующее предупреждение: попытка не то что закричать о помощи, но даже излишне повысить голос приведёт к тому, что Гызату придётся вырвать вам языки и голосовые связки, так что будьте благоразумны. Здесь вы пробудете некоторое время, а в полночь вас отведут к месту проведения мистерии.
Действие паралитического укола заканчивалось: Алекс всё сильнее ощущал холод ветра и боль в связанных конечностях. Сургон, возившийся с ноутбуком, кажется собрался уйти – туда, где из-за деревьев пробивался свет и слышалось ликование толпы. Ещё с трудом размыкая губы, Алекс поспешил произнести:
– Сургон, не уходи, я хочу поговорить с тобой.
– Я пока не собирался уходить, – сказал тот. – О чём ты хочешь поговорить?
– О… предстоящем, о вашей мистерии.
– Я к твоим услугам.
Алекс облизнул сухие губы, собираясь с мыслями.
– Ваш ритуал… съедение людей… До сих пор не могу поверить, что происходящее является правдой, а не кошмарным сном… Ведь всё это дикость, пещерная дикость, неужели вы не понимаете?
– «Съедение людей» – некорректное выражение, – сказал Сургон, – поскольку мотивы, которые нами движут, отнюдь не гастрономического свойства: смею тебя уверить, мы не умираем от голода. Предстоящее является священнодействием, осмысленным и прочувствованным ритуалом.
– Но чего вы стремитесь им достичь?
– О, очень многого! Во-первых, как я уже говорил тебе, наш ритуал является жертвоприношением. Умерщвляя человека и вкушая его плоть, мы приносим жертву Всевышнему Богу, дающему жизнь, и задабриваем Великих Духов, следящих за жизнью.
– Но почему, если уж вы непременно хотите принести Богу кровавую жертву, нельзя сделать этого с помощью животных, как поступают другие народы? Ведь кто-то приносит в жертву быков, кто-то овец, кто-то птиц.
– Это момент принципиальный, – сказал Сургон, – поскольку во время трапезы мы желаем соединиться со Всевышним Богом, дающим жизнь. А подобен Богу только человек, а отнюдь не животное. Ибо человек, как и Бог, владеет мыслью и волей. Так что, как видишь, ни баран, ни птица здесь не подойдут. Во-вторых, – продолжал Сургон, – мы желаем соединиться не только с Богом, но и с предками, отправляя к ним жертвенного родственника и таким образом поддерживая единство рода, – ведь в тебе течёт кровь исседонов, а значит, ты наш родственник.
– Как можно поддерживать единство рода, убивая родственников?! Единство с умершими поддерживается памятью и любовью. Я знаю это совершенно точно!
– Одной памяти мало! – горячо возразил Сургон. – Необходим посланник между «тем» светом и «этим». Любви же никто отменять не собирается, и даже напротив, в подобные минуты её ощущают сильней. И вот тому пример, который тебя, как отчасти русского, славянина, заинтересует. Знаешь ли ты, что одно время у славян – возможно, у части славян, а возможно, и у всех – не было стариков? Когда человек старился, его полагалось «отправить на тот свет». В соответствие с традицией дети либо закрывали родителей в погребе, пока не умрут с голода, либо оставляли в дремучем лесу на съедение диким зверям, либо вывозили на мороз, чтобы замёрзли, либо попросту убивали дубиной. И община строго следила, чтобы отправка «на тот свет» в каждой семье совершалась неукоснительно и без отсрочек. Ты думаешь, дети тогда не любили родителей? Ещё как любили! Сохранились даже упоминания, как сын пытался спрятать своего пожилого отца. Но исключений ни для кого не существовало. И что интересно: готовя родителей к смерти, их при этом просили, чтобы, очутившись на «том свете», они похлопотали за живых. То есть никому и в голову не приходило, будто свершается нечто предосудительное. Или возьми Ближний Восток, древний Ханаан, где существовал культ божества Молоха. Поклоняясь Молоху (или совершая ритуал «молох» – учёные спорят об этом), жители Ханаана бросали в жертвенный огонь самое дорогое, что у них есть – своих маленьких детей. Можешь ты представить, чем такая жертва была для родителей?
– Но люди давно пережили подобную дикость!
– А может быть, зря пережили, – сказал Сургон. – Может быть, из-за этого связь с «тем светом» оказалась прерванной. А что касается любви, то любовь и страдания всегда идут рука об руку.
– Я чувствую в твоих словах ущербность, но не могу ухватить, в чём она состоит.
– Это из-за страха.
– Да, наверное.
Алекс и вправду ощутил сильный приступ страха. Смерть, ещё час назад казавшаяся невозможной, вдруг словно выступила из-за плеча Сургона, глянув на скорую добычу тусклыми бесцветными глазами.
– Подожди, я, кажется, понял, – постарался сосредоточиться на предмете разговора Алекс. – Любовь и страдания идут рука об руку, это так. Но вот в чём ваша ошибка. Когда любят кого-то, то стремятся избавить любимых людей от мук даже ценой собственных страданий. А когда любят себя, то причиняют страдания ближнему, не желая мучиться самому. Да, это главное: живительно не чужое страдание ради себя, а своё страдание ради другого!
– Мы ещё вернёмся к теме страданий, – сказал Сургон. – Пока же я хочу, чтоб ты понял: мотивы, которые движут исседонами при осуществлении ритуала, являются самыми возвышенными.
Алекс горько усмехнулся.
ГЛАВА 40
– Есть, конечно, у ритуала мотив и более практический, – продолжал откровения Сургон: – остановить вырождение рода исседонов. Я тебе тоже говорил об этом. Вкушая плоть достойной жертвы, мы совершенствуемся умственно и физически. Скажем, ты являешься весьма достойной жертвой, поскольку неглуп, силён, здоров, любвеобилен, в чём мы имели возможность убедиться, устроив тебе несколько испытаний.
– Умственное и физическое совершенствование достигаются не пожиранием других людей, а упорными занятиями и тренировками! – яростно сказал Алекс.
– Ты думаешь, после тренировок у нас исчезнут физические недостатки? Скажем, у Верховного вождя и жреца Рузавала выровняются плечи, или у меня округлится щека?
– Ваши физические недостатки – следствие вырождения, вызванного замкнутостью племени. Ведь вы женитесь только на своих, а вас слишком мало. Разомкните круг, вступайте в браки с окружающими, и физические недостатки исчезнут или станут редки.
– Увы, это невозможно, – вздохнул Сургон, – ведь, как ты сам правильно заметил, исседонов слишком мало, и начни мы вступать в браки с окружающими, как это делают некоторые наши отступники, через несколько поколений исчезнут не только недостатки, но и сами исседоны, и совершенствовать будет некого.
– Слышишь ли ты, что говоришь! – воскликнул Алекс. – Что вы пожираете себя, чтобы совершенствоваться!
– Я бы сказал шире! – с воодушевлением поддержал Сургон. – Чтобы сохранять само существование! Мы поедаем себя – чтобы жить, как ни парадоксально это звучит. И разве не таким же образом поступают все другие народы Земли? Возьми любой из них: кажется, на протяжении своей истории каждый народ только и делает, что перемалывает и поглощает лучших своих детей! Не забывая, разумеется, воздавать им должное после смерти.
Видя бесполезность доводов, Алекс замолчал. Сургон же, выждав немного, со значением проговорил:
– И ещё я не сказал тебе о последней, четвёртой цели священного ритуала, может быть, несколько эгоистичной, но тоже очень важной: проводя ритуал – мы желаем очиститься душевно, нравственно.
– Очиститься нравственно, убив и съев человека? – устало проговорил Алекс.
– Да. Но для этого нам с тобой в очередной раз придётся вернуться к теме страдания. Дело в том, что нравственное очищение возможно только через страдание, и увы, никак иначе. Чтобы просветлеть, нужно перестрадать. А зачем нужно просветление? Потому что светлый человек, как считается, ближе к Богу. Каждый из нас хочет быть ближе к Всемогущему Богу, дающему жизнь, но разве кто-то хочет добровольно страдать? Не хотим для себя мук и мы, исседоны. Противоречие на первых взгляд кажется неразрешимым. Но, к счастью, из него есть выход: можно почувствовать себя посветлевшим, вобрав чужую, уже очищенную муками сущность! Надо лишь, чтобы ритуальная жертва не просто умерла, а невыносимо страдала перед смертью. Страдание очистит душу жертвы, и тогда, вобрав чистую сущность в себя, мы очистимся сами!
Алекс, только-только оправляющийся от действия парализующей иглы, почувствовал на этих словах, как его тело вновь стал охватывать холод.
– Очищаться, мучая жертву перед смертью, придумали не исседоны, – продолжал Сургон. – Так делали, скажем, индейцы (майя, ацтеки, ирокезы), жители Индии, Африки, Полинезии, Новой Гвинеи и разные другие племена и народы, и нет сомнений, что некоторые продолжают делать до сих пор. Например, ирокезы по нескольку дней поджаривали свою жертву на сковороде, заставляя при этом петь. А на границе Индии и Бирмы в деревнях существовал обычай приносить в жертву маленьких детей, которым на шею набрасывали верёвочную петлю и водили по дворам. В каждом дворе детям отрубали по одному пальцу, и хозяева лизали обрубки и мазали кровью себя и котлы для приготовления пищи. Когда же все пальцы оказывались обрубленными, ребёнка долго умерщвляли, нанося несильные удары копьем.
– Господи, – тихо проговорил Алекс, – дети-то при чём?
– Потому что в качестве жертвы предпочтительны безгрешные души: дети и девушки-девственницы, – пояснил Сургон. – В сегодняшней мистерии у нас имеется безгрешная девушка, – посмотрел он на Таю, – но нет детей, поэтому тебе, Асие Холви, предстоит много страдать, дабы страдательным очищением приблизиться к чистоте ребёнка.
Сургон обратился к погасшему было экрану ноутбука.
– Здесь, – сказал он, пробуждая компьютер, – записаны фрагменты некоторых предыдущих ритуалов. – Вы увидите, что предстоит каждому из вас: в общих чертах, конечно, ибо ветеринар Гызат каждый раз придумывает что-нибудь новое.
– Зачем нам это?! Мы не хотим смотреть! – почти крикнул Алекс.
– Тише! – прошипел Сургон. – Ведь я предупреждал тебя. – И, снизив тон, продолжил: – Просмотр является начальной, обязательной стадией страданий, поэтому отменить его невозможно. – Он развернул компьютер к пленникам. – И не смущайтесь, если под воздействием увиденного у вас произойдёт опорожнение кишечника, дефекация, такое случается довольно часто. После наступления смерти жертву всё равно будут омывать.
Сургон щёлкнул клавишей встроенной «мыши». На экране возникла лесная поляна, освещённая огнём от костра. Костёр горел ближе к краю поляны, а в её центре помещался гранитный камень: плоский, невысокий, но очень большой, более человеческого роста в диаметре. Рядом с камнем был вкопан обструганный деревянный столб, венчал который покрытый золотом человеческий череп, виденный Алексом в доме правителя Рузавала. У подножия столба чернел раскрытый чемодан с аккуратно разложенными в нём орудиями пыток: инструментами ветеринара Гызата. По кругу поляны толпились сотни людей, мужчин и женщин, лица которых, озаряемые отблесками пламени, выражали религиозное благоговение и нетерпеливое ожидание.
Но вот в одном месте толпа расступилась, впуская на поляну Верховного вождя и жреца народа исседонов Рузавала. На голове Рузавала переливался рубинами сверкающий обруч, изготовленный из золота, а тело покрывал просторный балахон до пят, расшитый золотыми нитями и алым, кровавым атласом.
– Братья и сёстры! – обратился Рузавал к окружающим. – Каждые три года в ночь, следующую за днём осеннего равноденствия, мы собираемся на одной из священных полян, дабы согласно традициям и закону народа исседонов принести жертву Всевышнему Богу, дающему жизнь, и Великим Духам, следящим за жизнью, а также воздать дань умершим предкам и вдохнуть новые силы в живущих. Возвещаю о начале ритуала, и да не прервётся древний род исседонов!
Под восторженные крики соплеменников Рузавал подошёл к костру. Золото и рубины на голове Верховного вождя и жреца вспыхнули светом, словно зажглись от жертвенного пламени. Воздев руки к небу, Рузавал произнёс молитву, которую глухо повторила толпа. Затем он направился к столбу с черепом. Опустившись на колени и обхватив столб ладонями, Рузавал стал читать другую молитву. Толпа, пав ниц, повторяла за Верховным вождём и жрецом слова на неизвестном наречии, но когда он закончил и встал, продолжала оставаться коленопреклонённой. Со стороны мелькнувшего в кадре озера появилась женщина в чёрном одеянии, поднося Рузавалу изготовленную из черепа чашу, наполненную водой. Обмакнув в чашу пальцы, Рузавал окропил водой гранитный камень, и лишь тогда толпа по кругу поляны поднялась на ноги.
В кадре возник ветеринар Гызат. Он вёл к костру, схватив за волосы, обнажённую девушку, которая плакала и умоляла о пощаде. Толпа возбуждённо застонала. Когда ветеринар Гызат с девушкой остановился, в круг вышел сторож турбазы и громко произнёс:
– О Верховный вождь и жрец народа исседонов Рузавал! После заката солнца в день осеннего равноденствия года нынешнего, указанного нам мудростью предков, имел ли ты совет со Всевышним Богом, дающим жизнь, и Великими Духами, следящими за жизнью?
– Да, – сказал Рузавал, – имел.
– О Верховный вождь и жрец народа исседонов Рузавал! – продолжал сторож. – Получил ли ты ответ от Всевышнего Бога, дающего жизнь, и Великих Духов, следящих за жизнью?
– Да, – сказал Рузавал, – получил.
– О Верховный вождь и жрец народа исседонов Рузавал! Примут ли Всевышний Бог, дающий жизнь, и Великие Духи, следящие за жизнью, жертву от исседонов этой ночью?
– Да, – сказал Рузавал, – примут.
– О Верховный вождь и жрец народа исседонов Рузавал! Согласны ли Всевышний Бог, дающий жизнь, и Великие Духи, следящие за жизнью, принять ту жертву, что предстала пред ними на закате солнца, а пред народом исседонов – в свете жертвенного огня?
– Да, – сказал Рузавал, – согласны.
– Да будет так! – склонил голову сторож, после чего скрылся в толпе.
– Да будет так! – объявил Рузавал.
Поляна огласилась возгласами всеобщего ликования. Рузавал, взяв в руки чашу, вылил остатки воды на голову жертвы и отступил назад, а двое подошедших исседонов, схватив девушку за руки и распластав на гранитном камне, заткнули ей рот. Тем не менее вой несчастной пробивался сквозь кляп, и, по-видимому, это предусматривалось процедурой публичной пытки.
То, что стало происходить потом, разум воспринимать отказывался. Невозможно было представить, чтобы люди, наделённые сердцем и чувствами, имели способность так истязать себе подобных и находили в этом удовлетворение. Алекс несколько раз закрывал глаза, продолжая слышать душераздирающий вой с экрана, но ещё большие страдания ему приносило молчаливое оцепенение привязанной у соседнего дерева Таи.
Затем на ноутбуке сменился сюжет. В качестве новой жертвы предстал связанный верёвками мужчина, который вначале крепился, хмуро оглядывая толпу и будущих истязателей, но по мере применения пыток, продолжительность которых на экране была явно сокращена, превращался в хрипящий кусок окровавленного мяса.
Заканчивались сюжеты одним и тем же: когда измученная жертва почти переставала дёргаться, ветеринар Гызат резким движением перерезал ей горло, и величественно подступивший Рузавал собирал тёплую кровь в изготовленную из черепа чашу. Сделав глоток, Рузавал передавал чашу другим исседонам, которые пускали её по общему кругу. Из тех, кто пил первыми, в кадре видны были сторож турбазы, Сургон и похожий на орангутанга человек, проживавший в бывшем доме Бориса Холвишева. После того как чаша пустела, жертву пронзали шестом вдоль тела, несли к озеру и, вернув омытой, жарили на костре. Начиналось отвратительное каннибальское пиршество.
ГЛАВА 41
Демонстрируя Алексу и Тае очередную запись, Сургон с большим интересом наблюдал их реакцию и даже приоткрыл рот, от чего «текущая» половина лица его провисала ещё сильнее.
– Сургон, – произнёс Алекс, не в силах более видеть происходящего на экране, – выключи компьютер, я хочу поговорить.
Сургон, помедлив, выполнил просьбу.
– У меня есть предложение – к тебе и твоему народу. Я хочу предложить выкуп, чтобы вы смогли отпустить нас.
– Выкуп? – удивился Сургон. – А что ты можешь предложить?
– У меня есть кое-какие сбережения, там, в США, и дом пополам с братом. Но Вильям согласится продать свою половину, я уверен. Я позвоню ему, или напишу, как ты скажешь, и он пришлёт деньги, а если этого окажется недостаточно, соберёт сколько надо.
– Деньги бы нам сейчас не помешали, – согласился Сургон, – вот только отменить ритуал жертвоприношения, который начнётся ровно в полночь, ни можем ни я, ни Верховный вождь и жрец Рузавал, ни кто-то ещё, иначе следующие три года народ исседонов ждут несчастья: Всевышний Бог, дающий жизнь, и Великие Духи, следящие за жизнью, нам этого не простят. Про предков я даже не говорю.
– То есть отменить ритуал невозможно?
– Нет.
Наступила тяжёлая пауза.
– Тогда, – произнёс Алекс глухо, – может быть, Всевышнему Богу и Великим Духам хватит одной жертвы? Судя по видеозаписям, такое у вас практикуется.
– Ты предлагаешь отпустить одного из вас? – уточнил Сургон. – Я так понимаю твои слова? Что ж, – поразмыслил он, – эту тему можно обсудить. Но операция по переправке денег из США несёт слишком большие риски: спецслужбы обеих стран приложат максимум сил, чтобы вычислить получателей. Поэтому твоя свобода будет стоить весьма дорого.
– Я предлагаю отпустить не себя… Таю.
От соседнего дерева раздались рыдания. Громкие и захлёбывающиеся, они вырвались из груди девушки, словно потоки воды прорвали рухнувшую плотину. Сургон даже не посмотрел в ту сторону.
– Разве я не объяснил тебе предпочтительность невинной жертвы? – спросил он.
– Но ведь случалось, вы убивали и поедали мужчин… Таких, как я. Просто… – Алекс с трудом выговорил, – истязали их дольше.
– Такое случалось, – подтвердил Сургон, – и в принципе, Всевышний Бог и Великие Духи соглашались на подобное.
Сургон надолго задумался.
– Я могу донести до Большого Круга Старейшин твою просьбу, – сказал он, – только боюсь, вариант с домом и семейными накоплениями выглядит слишком слабым. Подумай вот над чем, раз тебе всё равно умирать, – приблизился Сургон к Алексу. – Твой дед Боеру Холви начертил на стене дома знак и сделал фотографию. Но в тайнике под знаком оказалось пусто. Почему? До меня туда никто не лазил: ни один грабитель не станет маскировать ограбленное место. Значит, сам клад – а то, что золотоискатель Боеру Холви спрятал клад, я не сомневаюсь – находится в другом месте. В каком? Подумай над этим. Может быть, в вашей семье имеется нечто, проливающее свет на загадку? Хорошенько подумай! От тебя зависит жизнь этой девушки. А если ничего не придумаешь, ветеринар Гызат, приступая к её закланию, продемонстрирует своё искусство в полной мере. Думай, Асие Холви. Я же пока посоветуюсь с другими старейшинами Большого Круга.
Сургон ушёл, оставив Алекса и Таю одних.
– Господи, – выговорила Тая сквозь рыдания, – спаси нас и помилуй!
– Господь нам не поможет, – сказал Алекс. – Ведь не помог же он тем несчастным, которых мы видели на записи, и не покарал их истязателей: они спокойно ходят по земле. И маме моей не помог, когда она умирала. Значит, если он есть, и если есть его любовь, то она в чём-то другом. Хотя мне всё больше кажется, что вера в доброго справедливого Бога существует лишь в нас самих. Я не сомневаюсь в его существовании, я сомневаюсь в его вовлечённости в судьбы обычных людей.
– Что же нам делать?
– Нужно постараться понять, почему ниша в стене оказалась пустой.
Мысли Алекса путались в голове и распадались. Было трудно выстроить из них хотя бы подобие логической цепочки, но Алекс собирал свои мысли, как камни, стараясь сложить из них основание, способное приблизить его к просветлению.
Раз в фотографии, твердил себе Алекс, увидели отметину на стене три разных человека: он, его брат Вильям и Сургон – значит, ошибки нет: Борис Холвишев сделал снимок неспроста и хотел, чтобы на отмеченный участок обратили внимание. Так и случилось, внимание было обращено, и к знаку в виде крестика, как к месту возможного тайника, устремились и Алекс, намеревавшийся найти там ответ на семейную загадку, и Сургон, который искал спрятанное золото. Ничего этого в тайнике не оказалось. И если причину бегства деда из России Алекс вскоре узнал, то Сургон вожделенного золота не получил. Тогда где же оно, и было ли вообще?
Алекс содрогался, думая о том, что ожидает его на жертвенном камне исседонов после полуночи, но душе становилось чуть-чуть теплей, как только в ней зарождалась призрачная надежда спасти свою Таю, избавить её от нечеловеческих страданий. Свою Таю. Он хотел теперь называть её только так. И должен был, должен найти способ её избавления. Алекс снова и снова возвращался мыслями к обнаруженной в бревенчатой стене нише и со всё большим ужасом понимал, что не находит ответа на вопрос, почему она оказалась пустой? Алекс с мольбой обратился к деду, может быть, видящему его сейчас здесь, привязанным у сосны, напрягал до звона в ушах, до царапающей боли в затылке внутренний слух, чтобы услышать далёкий голос, но всё было тщетно: дед не отвечал на мольбы, или не имел возможности ответить, и тяжёлая свинцовая реальность с осознанием надвигающейся беды сдавила сердце Алекса.
– Тая… Тае-чка, – проговорил он непривычное русское слово, повернув голову к затихшей у соседнего дерева девушке. – Прости меня, my darling, my love, моя любовь. Я не знаю, где находится клад.
И между ними воцарилось долгое молчание.
Прервал его Сургон, который появился, как дьявол, из ничего, из воздуха.
– Ну, что? – спросил он Алекса. – Вспомнил?
– Бесполезно, – сказала Тая, – он ничего не знает про клад.
– Это точно? – посмотрел на неё Сургон.
– Точно. Если бы знал, или догадывался, то сказал бы.
Сургон освобождал Таю от верёвки. Алекс, не понимая, что происходит, смотрел на них.
– Ты удивлён? – спросил Сургон. – А я, признаться, расстроен: клад Боеру Холви так и остался ненайденным, и даже актёрские способности моей племянницы Таисии – вообще-то, исседоны произносят её имя как Тисуа – не помогли.
Тая отряхивала с себя налетевшую от сосны кору.
– Зато я восхищён тобой, – сказал Сургон Алексу. – Нет, правда: не часто встретишь в людях подобное самопожертвование. Жаль только, что ты не знаешь, где золото. Мне, конечно, жаль, потому что твоё-то желание исполнилось: ты хотел освободить девушку – и она освобождена. А теперь пора, без четверти полночь, тебя ждёт жертвенный камень. Сейчас должен подойти ветеринар Гызат. А вот и он.
Из леса, хрустя ветками, появилось безбровое чудовище с блестящими глазами и огромными подвижными ноздрями – ветеринар Гызат. Отвязав от дерева пленника, так, чтобы руки его оставались спутаны за спиной, а ноги могли делать только маленькие шаги, Гызат повёл его через кусты, где ночь освещалась красными всполохами огня. Следом, переговариваясь, отправились Сургон и Таисия.
ГЛАВА 42
Ветеринар Гызат железной рукой остановил Алекса у края поляны, вид которой был Алексу знаком по записям на компьютере Сургона. Центром подготовленного к действию капища являлись жертвенный камень и столб, увенчанный золочёным человеческим черепом. По одну сторону от камня разверзал страшное нутро чёрный чемодан с пыточными орудиями, по другую – пылал костёр, швыряясь искрами в отстранённое небо. В ожидании кровавого ритуала по кругу толпились людоеды-исседоны, к которым, выйдя из леса, присоединились Таисия и Сургон. Алекс бросил на Таисию только один взгляд и исключил её из своего восприятия, смешав с обступившей языческую поляну толпой.
Всё дальнейшее Алекс видел как бы не от себя, а со стороны. Он видел появившегося Верховного вождя и жреца Рузавала в расшитом балахоне, с золотым обручем на голове, видел его ритуальные метания от огня к жертвенному камню, слышал бормотание молитв и разноголосый отклик погружаемой в экстаз толпы, наблюдал за появлением чёрной женщины с черепом в руках и окропление жертвенного камня.
Но вот Алекса сильно толкнули в спину. Его время настало. Едва удержавшись на ногах, он выпал на поляну. Обступившие капище людоеды встретили появление жертвы возбуждёнными криками. Ветеринар Гызат, продолжая подталкивать Алекса, довёл его до Верховного вождя и жреца Рузавала, и из общего круга к ним вышел исседон, в обычной жизни скрывавшийся под обликом корыстного сторожа турбазы.
– О Верховный вождь и жрец народа исседонов Рузавал! – произнёс сторож, покрывая голосом поляну. – После заката солнца в день осеннего равноденствия года нынешнего, указанного нам мудростью предков, имел ли ты совет со Всевышним Богом, дающим жизнь, и Великими Духами, следящими за жизнью?
– Да, – сказал Рузавал торжественно, – имел.
– О Верховный вождь и жрец народа исседонов Рузавал! – возглашал сторож. – Получил ли ты ответ от Всевышнего Бога, дающего жизнь, и Великих Духов, следящих за жизнью?
– Да, – сказал Рузавал, – получил.
– О Верховный вождь и жрец народа исседонов Рузавал! Примут ли Всевышний Бог, дающий жизнь, и Великие Духи, следящие за жизнью, жертву от исседонов этой ночью?