– Сама крутишь?
– Какая тебе разница?
– Чтобы знать с кого спрашивать…
– С меня спросишь, если сможешь… – Хохотнула она эдаким баском.
– Ладно, пока не надо, но на заметку взял.
– По вагонам не шляйся… Закройся в купе и спи, – упредила она. – В поезде никого нет, сезон закончился, а у кого-то только начинаются гастроли. Таких артистов иногда заносит, мама не горюй!
– Что такое? Это ты о чём? – заинтересовался я.
Она почему-то посмотрела на дверь, словно за ней кто-то мог прятаться, и продолжила вкрадчивым голосом:
– В прошлом году, в это же самое время, коммерсанта убили… Ну, сперва ограбили, а потом выбросили с поезда.
– Так-так, и что же милиция? – спросил я с некоторой тревогой, состроив очень серьёзную физиономию.
– А милиция в это время пьяная спала… в обнимку с буфетчицей. – Она опять хохотнула, и у меня мурашки побежали по спине.
– Женщину насиловали в купе, – продолжала она нагнетать обстановку, – целую ночь… Ну, сперва напоили, как водится, а потом по кругу пустили…
– И что… их взяли? – спросил я с надеждой.
– Неа, в Волгограде сошли ночью…
– Да-а-а, весело тут у вас! – воскликнул я и на всякий случай проверил выкидной нож, похлопав себя по карманам, но его не было, – я обомлел и тут же вспомнил, что потерял его где-то в Небуге, а может, его вытащила из кармана Марго, а может быть, он сам выпал, в любом случае это был нехороший знак.
– Так что попей чайку и ложись спать. Только дверь закрой на задвижку. Куришь?
– Курю.
– Кури прямо здесь, в окно… И постарайся никуда не выходить. Шо ты скалишься? Ты думаешь, я шучу?
– Может, у тебя и ночной горшок найдется… за дополнительную плату?
– Ой, некогда мне с тобой… Пойду я.
– Не уходите, тётенька: мне страшно, – юродствовал я, складывая ладошки вместе.
– Между прочим, меня зовут Жанной.
– Как в песне? А меня – Эдичкой, как Лимонова.
– Очень приятно, – буркнула она, резко встала и ушла, крутанув своим огромным достоинством; я даже на секундочку представил её в колено-локтевом положении и тут же испугался собственных фантазии – чего только с голодухи не придумаешь!
Потом я сходил к «Титану» и заварил крепкий чай. Помню, как постепенно отпускала боль – с каждым горячим глотком, с каждой горькой затяжкой… «Тах-тах, тах-тах, тах-тах», – летело в открытую фрамугу, и ветер рывками приносил запах гари – запах сгоревшего лета.
– Ничего уже не изменить, – говорил я самому себе, тонкой струйкой выпуская дым. – Можно обманывать себя, можно её обманывать, чтобы всем было приятно, но наши счастливые дни сочтены. Хотя это было понятно с самого начала.
Сгущались сумерки. За окном плыли тёмные изломанные хребты. Звёздно-фиолетовое небо кружилось в окне, словно калейдоскоп. К ночи горы постепенно превратились в холмистую степь. Жёлтая пятнистая луна то догоняла поезд, то отставала от него. Её сияющая аура расползалась по всему небу. «Тах-тах, тах-тах, тах-тах», – громыхало в тамбуре, и меня бросало от стены к стене. Голубыми тонкими слоями висел сигаретный дым, словно загадочная фата-моргана.
– Все вопросы решены, и ты абсолютно спокоен. Тебе не нужны эти качели. Единственное твоё спасение – это одиночество.
Последнее время я всё чаще и чаще разговаривал с самим собой. По-другому у меня не получалось прийти к правильному решению: диалог позволял моему разуму абстрагироваться от происходящего и выступать в роли третейского судьи в бесконечных прениях моего Эго со своим главным оппонентом.
– Не звони. Не приходи. Не открывай дверь, если она придёт. Откажись от любых допингов, в том числе от алкоголя и секса. Ты никогда не поладишь с женщинами. Тебе никогда не избавиться от чувства вины. Научись жить трудовыми буднями. Праздники тебе не нужны.
Поезд начал потихоньку останавливаться – заскрипели тормозные колодки. В окне проплывали мрачные пакгаузы, товарные вагоны, тусклые фонари. Появилась привокзальная площадь – на перроне в разные стороны метнулись какие-то люди с котомками и чемоданами. Наконец наш вагон остановился напротив фасада с табличкой «Тихорецкая. СКЖД».
Арочные окна с лепниной, мезонин с механическими часами, красная кирпичная кладка – всё это подчёркивало особый архитектурный колорит вокзала. Я очень живо представил себе, как в Гражданскую войну приходили на этот перрон теплушки и бронепоезда и как их встречали с оркестром будёновцы в длинных шинелях, как уходили отсюда на фронт эшелоны под марш «Прощание славянки» в 1941 году.
Потом я вышел на платформу, закурил, прогулялся туда-сюда, втянув ноздрями тёплую южную ночь с нотками графитовой смазки и солидола. Вспомнил, что заканчиваются сигареты. Открыл пачку – три штуки.
– Сколько стоим? – спросил у Жанны.
– Двадцать пять минут. А ты куда собрался?
– За сигаретами. Вон туда… – Я ткнул пальцем в конец перрона, где светилась тусклая неоновая вывеска небольшого магазинчика.
– Только без канифоли, – сказала она строго. – Стоянку могут сократить. Слушай диктора.
– Хорошо, Жаннет. Если что, рви стоп-кран.
– Давай без этого…
– Тебе что-нибудь купить? – спросил я тоном джентльмена.
Она удивлённо выпучила на меня глаза.
– Ну, например, эклеров.
– Иди давай, болтун! – И тонкая усмешка искривила её бледные ненакрашенные губы.
Выйдя из магазина, я не пошёл к своему вагону, а завернул за угол и очутился на привокзальной площади. Постоял там, огляделся. В темноте двигались какие-то люди: были слышны голоса и шарканье ног. Какая-то деклассированная личность катила тележку, набитую барахлом. Серая «волга», прилипшая к бордюру, пялилась на меня единственным зелёным глазком, напомнив забытую песню. Тусклые огни фонарей расплывались в пыльных сумерках.
Вдоль площади тянулась улочка с деревянными одноэтажными домами, потонувшими в тени садов. Остроконечные силуэты южных тополей возвышались на фоне звёздного неба, а дальше под луной стелилась бескрайняя степь.
– Удивительной захолустье. Как здесь люди живут? – сказал я вслух и тут же спросил у самого себя:
– Хотел бы остаться на время в этой сонной лощине?
Подумал секундочку и ответил:
– А почему бы и нет? В Тагиле сейчас – унылая дождливая осень, а здесь – такая сакральная тишина… Покой… Вот где нужно собирать камни.
И вдруг меня осенила безумная мысль:
– А что если сойти с поезда и задержаться здесь на полгода?
– А чем будешь заниматься? Как на хлебушек будешь зарабатывать?
– Пойду работать в депо… Электриком… Слесарем… Да хоть грузчиком… Какая разница?
– Не валяй дурака. Завтра утром ты проснёшься и пожалеешь об этом. Кинешься бегом на вокзал и сядешь в любой проходящий поезд, лишь бы здесь не оставаться. Это же погост для живых людей!
В этот момент я услышал голос из репродуктора:
– Внимание! Поезд до Нижнего Тагила отправляется через пять минут. Стоянка сокращена. Повторяю…
– Чёрт! – выругался я и побежал на перрон.
Когда я появился на платформе, все двери поезда были уже закрыты, и только моя Жанночка с тревогой вглядывалась в темноту, стоя у распахнутой двери и переминаясь с ноги на ногу.
– Эдуард, ну ты даешь! Ты где шляешься?!
– Совершал экскурсию по городу, – ответил я.
– Чего?! Огребёшь когда-нибудь на свою тощую задницу!
– Ты так разволновалась, Жаннет! – воскликнул я, нежно приобняв её за талию. – Поможешь скоротать ночку?
– Ты о чём, малыш? – молвила она грудным басом. – Я вообще-то при исполнении… Это у тебя – отпуск.
– Ну ладно… Что ты из себя целку строишь? Не первый раз замужем? Да?
– Давай шевели булками! – рявкнула она. – Тоже мне жених выискался! – Но по выражению её глаз было понятно, что она разомлела от моих ухаживаний, и у неё даже румянец выступил на щеках.
– Жануля! – орал я, поднимаясь по ступенькам. – Из нас получится охуительная парочка… Даже круче, чем Бонни и Клайд!
Через пять минут мы уже сидели в служебном купе, цмыкали крепкий чаёк и закусывали антоновскими яблочками. За окном всё так же мелькала степь и висела полная луна. Поезд летел на всех парах: «Тах-тах, тах-тах, тах-тах», – мне было очень комфортно и уютно в обществе этой грубоватой простой женщины, словно я после долгих скитаний вернулся домой. Я – простой русский мужик.
Тётка она была, конечно, улётная, как и многие проводницы – прожжённые русские бабы, которые на своих мощных плечах несут все тяготы жизни. Такие бабы круче любых мужиков, и моя «стюардесса» была типичной представительницей этого класса. Женись на такой – будешь как у Христа за пазухой. Она будет носить тебя на руках как в прямом, так и в переносном смысле этого слова, ни то что все эти субтильные стервы, которые умеют только мозг выносить мужикам.
Как говорится, слово за слово, под мерный стук колёс начался задушевный разговор, в котором не было места для понтов и лицемерия. В основном говорил я, а моя визави внимательно слушала, подперев свою лошадиную челюсть здоровенным малиновым кулаком. Её маленькие колючие глазки пронизывали меня насквозь и вытягивали из меня самые сокровенные вещи. Таким, как она, врать невозможно.
По мере того как я узнавал эту женщину, она начинала мне нравится всё больше и больше, а лицо её постепенно становилась приятным и родным. Я вспоминал своё первое впечатление: она показалась мне очень грубой и злой, но на самом деле это был добрейшей души человек и прекрасный собеседник.
– Может, ты водочки хочешь дерябнуть? – спросила в какой-то момент Жанна.
Я крепко задумался и хотел уже махнуть рукой – «наливай!» – как вдруг во мне что-то сломалось и рука не поднялась, и душа тревожно заскулила, как собака, и в купе потемнело от просадки напряжения.
– Не… Я пока погожу, – ответил я и почувствовал, как сердце колыхнулось в груди.
Повисла тишина (насколько она возможна в бегущем поезде), и только чайная ложечка позвякивала в пустом стакане: «Дцынь-дцынь, дцынь-дцынь, дцынь-дцынь, дцынь-дцынь…»
– Ты чё… подшитый? – спросила Жанна.
– Нет. – Я криво ухмыльнулся. – Просто не хочу. Насинячился вдоволь. Лето было слишком упоительным.
– Понятно. А я рюмашку опрокину перед сном. Нам без этого нельзя – с ума сойдешь от такой работы.
Она достала из шкафчика бутылку без наклейки и налила себе в стакан пятьдесят граммов. Лихо опрокинула – даже не поморщилась. Закусывать или запивать не стала.
– Так что ты там рассказывал про свою подружку? – спросила она после некоторой паузы. – Говоришь, она предметы глазами двигает?
– Она реально людей двигает… Жизнь меняет на своё усмотрение.
– Во как! – удивилась она. – А ты тогда по телефону с ней разговаривал?
– Где?
– На вокзале.
Я сперва не понял, о чём идёт речь, но всё-таки у меня появилось ощущение дежавю: за спиной мелькнуло любопытное лицо и коротко стриженная «химия».
– Ты чё… меня не узнал? А вот я тебя сразу же… ещё на перроне в Туапсе… по затылку. – Она щурилась на меня, как будто хотела получше рассмотреть. – Это жена тебя провожала?
– Да.
– Миленькая.
И вдруг меня прорубило:
– Твою же мать! Жаннет! Так ты… – Я целился в неё указательным пальцем. – …та самая тётка, которая мне в спину бухтела, чтобы я заканчивал по телефону трепаться! Вот это да-а-а-а!!!
– Ты ещё жаловался, что тебя никто не любит! – Она громко рассмеялась, закинув голову вверх и широко распахнув свою щербатую пасть.
– Бля-я-я! – Я схватился за голову. – Остановите поезд – я сойду!
Мы ещё долго не могли успокоиться, а потом она молвила назидательным тоном:
– Это ты, Эдичка, никого не любишь… И всех пытаешься поиметь.
– Обоснуй.
– А что тут обосновывать? Ты и сам всё знаешь. Ты ненасытный. Ты самоуверенный крендель, который считает, что любви достоин только он и больше никто. От женщин ты требуешь даже не любви, нет… преданности… и даже поклонения… А по-другому тебя не заводит.
– Да-а-а, – одобрительно промурлыкал я. – Мне нужно захапать все ништяки, а потом и сдохнуть не страшно.
Я изменил мимику, тон и начал кривляться, изображая пресыщенного павлина:
– Деточка, ты кого-то любила до меня? У тебя – отвратительный вкус. Что?! Ты кого-то полюбила после меня?! Что ты несёшь, дрянь?! Ты просто пытаешься меня уколоть!
– А по большому счёту я не верю в любовь… Это всего лишь оборотная сторона нашего эгоизма, – продолжал я. – Очень часто мы выдаём за любовь желание быть любимым. Это элементарное чувство солидарности: я люблю себя, а ты любишь меня, и в этом мы с тобой солидарны. А где самопожертвование? Где терпимость и глубокое понимание близкого человека? Не вижу я этого вокруг – каждый тянет одеяло на себя.
Она смотрела на меня с какой-то материнской жалостью.
– Несчастный ты человек, Эдуард, потому что не способен любить, а питаться чужой любовью – то же самое, что и чужой радостью… Или завидовать чёрной завистью.
К тому моменту я уже был готов расцеловать это грубое асимметричное лицо с тяжёлой челюстью, маленькими бледно-зелёными глазками и рыжими конопушками вокруг носа. Она была некрасивой, грубо сколоченной, я бы даже сказал, наспех, – и не за что было зацепиться глазу, кроме её огромного таза, – но какая-то она была искренняя и добрая в лучших проявлениях своей души.
– Можно я тебя обниму? – сказал я с нежностью и протянул к ней руки, но она сделала строгое лицо и недовольно буркнула:
– Давай ещё будем сосаться до синих губ.
Мне даже показалось, что на лице у неё проступил лёгкий румянец.
– Жанн, так я ведь без задней мысли… Ты мне просто нравишься как человек.
– А ты мне нравишься как мужик. Давай я тебя тоже кое о чём попрошу.
– Попроси.
Она жутко смутилась и начала бормотать себе под нос:
– Ну ладно! Хватит! Что ты к бабушке пристаешь?
Я давно уже заметил: мы задаём вопросы Богу, а ответы приходят к нам через людей.
– Значит ты считаешь, что причина всех моих бед в том, что я никого не люблю?
– Да ты и себя не особо любишь, – ответила Жанна.
– Верно! – воскликнул я и ударил себя по коленке. – Я не очень высокого мнения о себе, поэтому я так падок на лесть. Обожаю, когда меня хвалят. Душу готов за это продать.
– А Танька твоя… красивая?
– Нет, но она больше, чем красивая… Меня красотой не удивишь: у меня было столько красивых женщин, что это понятие для меня давно обесценилось.
Я задумался, подбирая более точное определение, а она в этот момент смотрела на меня уставшими воспалёнными глазами и терпеливо ждала.
– Ты знаешь, есть в ней какая-то дьявольская харизма… А ещё… Девки в общей массе своей как матрёшки: одинаково одеваются, одинаково улыбаются, одинаково красятся, несут одну и ту же пургу, трахаются одинаково… Сиськи, письки – всё одинаковое. Особенно красивые девчули лишены своеобразия, ведь красота подчиняется строгим клише. Их как будто с конвейера выпускают… Только страшненькие девушки имеют индивидуальность, поскольку каждая из них некрасива по-своему.
– Меня чем зацепила Танька? – продолжал я, а моя собеседница уже с трудом сдерживала зевоту. – Незаурядностью своей. Она как будто появилась из другого мира и затмила всех… Кроме моей жены, но она её в постели обскакала, и это не мудрено: безупречное тело нерожавшей женщины и маленькая слюнявая дырочка.
– Тьфу, бля! – через плечо плюнула Жанна. – Как можно променять любимую жену на какую-то дырку?!
– Не нужно вырывать мои слова из контекста…
– Я тебе так скажу, Эдуард… Красивых женщин выбирают мужчины, а некрасивые бабы сами себе подыскивают мужиков. Она думает так: «Этому я не нужна. Этому я тоже не нужна. И этот на меня смотрит как на бревно. А этот меня вообще не замечает. Ну всё, буду в одиночестве век коротать». И вдруг на тебе – обратил на неё внимание какой-то интеллигентный мусчина. Нашёл он, понимаешь, в ней что-то особенное и вляпался как кур во щи… И вот тогда она для себя решает: «Этот будет мой, и я всё для этого сделаю!» – и так через дьявольское искушение рождается ведьма… Или как ты там сказал?
– Дьявольская харизма.
– Я сама через это проходила.
– То есть ты уверена, что Танька меня не любит? – спросил я.
– Может быть, и любит, только тебе от этого не легче, – философски заметила Жаннет.
Она встала с диванчика и вновь открыла заветный шкафчик… Опрокинула ещё пятьдесят – ух! аж брюхо подвело! Я сглотнул слюну, а она спросила меня:
– Вкрутишь соточку для сугрева?
– Не-е-е-е, мне нельзя… – промямлил я, схватился за ручку подстаканника как за спасательный круг и стыдливо улыбнулся. – Я тормозить вообще не умею… Сперва выпью твои запасы, потом – вагона-ресторана, а потом сойду на каком-нибудь полустанке…
– Так вот… – продолжила она свою мысль, закрывая шкафчик. – Как ты думаешь, откуда столько ведьм на свете?
Я пожал плечами.
– От неразделённой любви, от похоти бабской.
– Слушай, Жаннет… Я тут нашёл её дневник. Она прятала его в тайнике, но я дедуктивно вычислил… В этой толстой тетрадке была вся её жизнь, начиная с пятого класса. И в школе, и в институте ей нравились какие-то мальчики, которым она объяснялась в любви на страницах этого дневника. Я замучался это читать – натуральная вата. Два раза засыпал. Но… из неё полилась такая поэзия, такая духовность, когда в феврале 2000 года в её жизни появился я. После прочтения этого литературного шедевра даже я поверил в любовь. А что по факту? Холодные глаза и вечное желание содрать с меня кусок кожи.
– Ты умная женщина – объясни мне превратности женской любви.
– Короче! – сказала она решительным тоном. – Это лишний раз доказывает, что бабам верить нельзя. Их слова ничего не стоят. Их слёзы – просто вода. Понимаешь? Тем более ты допустил большую ошибку: ты предал её, ты уехал к жене, и теперь она будет тебе мстить.
– Так что беги от неё, парень! Беги! Пока не поздно! – кричала Жаннет, и на щеках её выступил лихорадочный румянец, а потом бормотала чуть слышно, еле шевеля губами: – Она не успокоится, пока не загонит тебя в грунт… По себе знаю… А потом придёт на могилку с букетиком гвоздик, вся в трауре, неотразимая такая, и будет горько плакать: «Бедный мой Эдичка, на кого ж ты меня покинул?»
Я пригубил холодного чаю и надолго задумался, а потом спросил её:
– Ты что… вдова?
– Уже пять лет, – ответила она, смиренно опустив глаза.
– Не пробовала кого-нибудь найти?
– Кому я нужна? Старая. Страшная. Да ещё проводница! – Она громко рассмеялась, и я поддержал её, но честно говоря, мне было не до смеху: меня колотил холодный озноб, и я не мог ни о чём думать кроме водки, которая томилась в шкафчике.
– Ну ладно, пойду к себе, – сказал я. – Тебе уже спать пора… Без сменщицы работаешь?
– Народу нет… Какие сменщицы?
– Спокойной ночи. – Я встал с диванчика и пошёл в своё купе…
– Эдуард! – окликнула меня Жанна.
– Что? – Я обернулся.
Она выглядывала из дверей служебного помещения…
– Никому не звони… Ни о ком не жалей… Подожди – и всё будет в ёлочку.
– В каком смысле?
– Иди… Потом поймёшь.
– Спокойной ночи, Жанна.
– Иди.
А потом я стоял в тамбуре и курил одну сигарету за другой, а за окном, в тёмной южной ночи, висело моё отражение и пристально смотрело в глаза – худое измождённое лицо, впалые щёки, напряжённый сморщенный лоб и отпечаток трагизма в каждой изломанной линии.
– Что-то ты сдал, старичок, – молвил я жалостливым тоном. – Глаза как у побитой собаки. Похудел. Истаскался. – Он лишь улыбнулся в ответ.
Мне стало душно в этом прокуренном тамбуре – я подёргал дверную ручку, но замок был закрыт на ключ.
– Что-то воздуху мне мало… Ветер пью, туман глотаю… Дайте воздуха! – крикнул я.
– Иди спать, – чуть шевельнул губами мой двойник.
– Господи, да я бываю счастлив только во сне! – зарычал я. – А как только просыпаюсь, на меня наваливается такая мерзость, что хоть вообще не просыпайся. Я ужасно устал от самого себя!
– Возьми успокоительного у проводницы, иначе не уснёшь… У тебя горячка начинается.
– Да пошёл ты, ублюдок! – огрызнулся я.
– Я не буду больше пить… никогда… Слышишь? – бормотал я. – Никогда!
– Не зарекайся… Впереди – Тагил… Идеальное место, чтобы спиваться… Синяя яма… И никто тебя из неё уже не вытащит. Мене, мене, текел, упарсин.
– За что? Я до сих пор не могу понять, за что меня так приземлили. Отрицательный резус. Девять раз болел воспалением лёгких. Родители думали, что я не доживу до восьмого класса. Выкарабкался. После четырнадцати лет зрение начало падать. К шестнадцати годам я был слеп, как земляной червь. Спасли контактные линзы, а потом была эксимерлазерная коррекция. В семнадцать лет началась падучая и продолжалась лет семь. Врачи поставили странный диагноз – диэнцефальный синдром. Я и это победил. Но в тридцать лет я почувствовал, что схожу с ума. Сперва это был обсессивно-компульсивный синдром, потом маниакально-депрессивный, а в итоге всё закончилось параноидальной шизофренией, алкоголизмом и белой горячкой. В тридцать три я себе чуть мозги не вынес из нагана времён второй мировой войны. А сколько раз меня пытались убить какие-то нелюди… Всю свою жизнь я преодолевал либо самого себя, либо какие-то обстоятельства. Это не жизнь – это ебучая экзистенция!
– Ой, не жалоби меня… А чего ты хотел? Тупо быть счастливым?
– На свете счастья нет, но есть покой и воля. Давно завидная мечтается мне доля – давно, усталый раб, замыслил я побег в обитель дальнюю трудов и чистых нег. Он осуществил свой побег на Чёрной речке, а я при жизни хочу… Господи! Дай мне этот покой! Дай мне эту свободу! Или она невозможна на этой земле, где рабство является основной парадигмой нашего существования? Я не хочу быть рабом, Господи… даже твоим.
– Дурачок. В противостоянии миру формируется человек, и по-другому никак… Наша реальность – это огромный симулятор. Здесь мы учимся жить, а жизнь начинается после смерти. Ты сказал, что бываешь счастлив только во сне, а это означает, что ты уже готов к пробуждению, то есть к смерти. Ты стоишь на краю пропасти, тебе нечего терять, тебя здесь ничего не держит… Это и есть свобода. Просто сделай шаг.
Я смотрел на него ошеломлённым взглядом, а он постепенно растворялся в окне и уже летел в серых предрассветных сумерках над степью… Он улыбнулся мне блаженной улыбкой и окончательно рассыпался в первых лучах восходящего солнца.
– А ведь он прав… Как всё просто… Свобода – это отсутствие страха, это отрыв от своих корней, от земного, от суетного… Лишь теряя всё, мы обретаем Бога, то есть осознание Вечности. Время подгоняет нас, торопит жить, не даёт возможности абстрагироваться от насущного. Вечность позволяет видеть Мир целиком, а не фрагментарно, и тогда человек обретает абсолютную истину, то есть полную информацию об окружающем Мире. Процесс познания не возможен до тех пор, пока индивид воспринимает Мир косвенно, то есть с помощью методов и сенсоров, определяющих его субъективную сущность. После смерти каждый человек становится объектом Вселенной…
– Вот! – заорал я, подняв палец кверху. – Вот, где собака порылась!
.30.
Днём я стоял в проходе и смотрел, как за окном проносятся поволжские деревни и знакомые станции. Я как будто смотрел то же самое кино, что и в августе, только на обратной перемотке, – тогда наш поезд убегал от пасмурной дождливой осени, сейчас он возвращался в неё…
Постепенно менялся ландшафт и его оттенки: менялось небо, воздух, из-под земли плавно выдвигались Уральские горы, поросшие вековыми соснами, рассечённые руслами рек, с прилепившимися у подножья деревушками и мерцающими в долинах озёрами. Какие-то бабульки в ватниках и в шерстяных платках продавали на платформе пиво и румяные пирожки. Я купил парочку и один протянул Жанне, – она куталась в тёплый суконный бушлат, и прохладный ветерок шевелил желтоватые скрученные пряди её волос.
– Горячие… А это с чем? – спросила она.
– С котятами, – отмахнулся я и откусил полпирога.
– Вот она – наша уральская суровая красота! – с пафосом воскликнул я, а в это время низкие свинцовые облака плыли над горным хребтом, оплетая его верхушки и разрываясь в белёсые клочья.
В этот момент я почему-то вспомнил одного своего приятеля (программиста), который в 1993 году по обмену опытом уехал в Атланту, штат Джорджия, США, и остался там на шесть лет, не имея гражданства и даже грин-карты. Со слов его брата он хапнул там немало горя, но всё-таки упрямо продолжал влачить безрадостное существование нелегального эмигранта. В 1999 его вычислила эмиграционная служба и депортировала на Гаити, потому что он наотрез отказался возвращаться в Россию. Теперь он живёт с какой-то мулаткой, среди каких-то мулатов, в чуждой ему стране…
– Как можно не любить свою Родину? – спросил я у Жанны. – Как можно оставаться равнодушным к этой красоте, к этим людям… – Я обвёл взглядом присутствующих.
– Как можно оторвать свою судьбу от судьбы своего народа? И жить потом в каком-то целлулоидном мире, разговаривать на цифровом языке с какими-то биороботами?
– Ты это – к чему? – спросила Жанна набитым ртом.
– Да у меня дружок один в Америку уехал лет семь назад. В прошлом году его оттуда турнули, так он на Гаити перебрался… Живет там в бунгало из сахарного тростника с какой-то мулаткой, которая ни бельмеса не понимает по-русски… Влачит нищенское существование, чуть ли не побирается, но домой не едет… Это насколько надо не любить Родину?
– А что эта Родина ему дала? – парировала Жаннет.
– А что ему Америка дала? – вкрутил я.
– Там хотя бы какая-то надежда есть…
– Ага… Американская мечта… Которая так и останется мечтой.
– Каждый сам себе выбирает жизнь.
– Нахуя такая жизнь нужна?
– Так! Товарищи, заходим! – крикнула моя проводница. – Заходим!
– Ты знаешь… – продолжил я свою мысль, хотя ей было уже глубоко плевать: она, словно пастушка, загоняла своих овец в стойло. – Я много где был… Объездил полстраны… Но я нигде не чувствую себя дома – только в Тагиле. Можешь смеяться, но я люблю свой город. Только здесь я крепко стою на ногах, поэтому всегда возвращаюсь домой… И сейчас сердце радостно бьётся: домой-домой-домой.
– Заходим в вагон, молодой человек, – обратилась ко мне Жанна с лицом, не приемлющим никаких шуток.
Утром 29 сентября я сошёл с поезда и направился на автобусную остановку. Моросил мелкий дождь. Температура воздуха была +9 градусов Цельсия. Я накинул на голову капюшон ветровки и закурил. Остановился на краю привокзальной площади, от которой во все стороны отъезжали автобусы и маршрутные такси.
Город казался бессмысленным нагромождением домов. Люди куда-то бежали с озабоченным видом. В этом сером пасмурном пространстве не было ни одной улыбки – только угрюмые лица и тревожные взгляды. Все были одеты примерно в одинаковую одежду: женщины – в женскую, мужчины – в мужскую. Ярких красок вообще не было. Даже плывущие по лужам автомобили были грязно-серого цвета. В наушниках звучала «Monday Morning 5:19», и это был идеальный саундтрек к этому чёрно-белому кино.
– Ну здравствую, моя деревня! – радостно воскликнул я и хотел улыбнуться, но сердце сжалось от безысходной тоски и глубочайшего одиночества.
«Неужели меня здесь никто не ждёт?» – подумал я.
Пока я ехал в автобусе на Тагилстрой, всю дорогу я прикидывал и так и эдак свою дальнейшею жизнь. Я строил какие-то радужные планы и даже улыбался, глядя на мелькающие за окном улицы, мокрые нахохлившиеся дома, переполненные людьми остановки, медленно ползущие трамваи и автобусы. Я улыбался, будто стараясь отогнать мрак, который постепенно окутывал моё сознание.
Я вышел у кинотеатра «Сталь» и побрёл к себе домой, на Матросова 22. У подъезда я встретил бабу с пустыми вёдрами…
– Женщина! Какого чёрта Вы делаете?! – резко спросил я, а она остановилась и посмотрела на меня удивлённым взглядом – обычная баба лет пятидесяти в сером плаще.
– В каком смысле? – спросила она хрипловатым голосом.
– Вы меня просто убиваете своими вёдрами… Куда Вы собрались?
– Да пошёл ты на хуй, придурок! – огрызнулась она и потопала дальше.
– Ничего себе! Она меня ещё и послала… – Я был просто в шоке от этого города.
Нижний Тагил встретил меня неприветливо: типа, какого чёрта ты припёрся? Кому ты здесь нужен? Мне очень захотелось увидеть родителей, но я решил оставить свой визит на вечер. «Приведу себя в порядок, побреюсь, помоюсь, куплю торт», – так рассудил я, но через минуту уже звонил Татьяне из «лифтёрки».
Я мог позвонить с таксофона на вокзале, но взял себя в руки и прошёл мимо. Я мог позвонить от гастронома, у входа которого висел телефон-автомат, но я опять прошёл мимо, собрав всю волю в кулак, хотя два жетона болтались в кармане с самого отъезда.
Перед тем как набрать заветный номер, я покосился на лифтёршу трусливым взглядом, но не смог попросить её покинуть помещение. Мне было очень неловко, ведь разговор мог пойти не в то русло. Где-то в глубине души я надеялся, что она уже уехала в институт…
Я подождал несколько гудков и хотел уже повесить трубку, как вдруг щёлкнули контакты реле и послышался знакомый голос:
– Алло.
– Привет.
– Привет. Я ждала твоего звонка.
– Я приехал.
– Я в курсе.
– Я хочу тебя увидеть.
– Прямо сейчас?
– Как скажешь.
– Приходи вечером. В семь.
– Ты в институт едешь?
– Ко второй паре.
– Погода так себе…
– Будем погоду обсуждать?
– Ну ладно, не смею больше задерживать. Позвольте откланяться и шаркнуть ножкой.
– Увидимся. Пока.
Она повесила трубку, а я ещё долго слушал короткие гудки, пытаясь понять по их тональности метафизику происходящего… «Что бы это значило? – подумал я. – Словно об холодную стенку ударился. Так не встречают любимого мужчину. Раньше она язвила, орала, бросала трубки или становилась неожиданно ласковой, и всё это было понятно… Но что-то случилось за эти три дня, пока я ехал в поезде?»
Я поднялся на четвёртый этаж и открыл дверь – тут же из соседней квартиры появился Дмитрий Григорьевич Поздняков; он словно караулил меня.
– Эдуард! Ебать капать! – заорал Дима с самого порога, как только вывалился в коридор.
Его широкое круглое лицо с выпученными рыбьими глазами напоминало лицо слегка постаревшего пупса; оно было озарено пьяной удалью и весельем. Толстый живот его был на половину обтянут грязно-белой майкой, сохранившейся ещё с советских времен. Словно его автопортрет, на майке был отпечатан олимпийский Мишка, такой же задорный, пузатый и коротконогий.
– Привет, медвед, – сказал я чуть слышно.
Он подошёл ко мне вплотную и окутал меня запахом перегара, селёдки и давно не стиранных портков.
– Мне сегодня сон приснился, и ты не заставил себя долго ждать… Хотя если честно, я думал, что ты уже никогда не вернёшься… Кстати, у тебя тут жилец появился… Вот такая харя… наглая!
– С какой стати у меня тут кто-то живет? – удивился я.
– Какой-то дядька… ходит… со шмоньками… не один… Музыка играет… Телевизор говорит…
– Откуда он взялся?
– Я ему задал такой же вопрос, но он вежливо послал меня на хуй. Он вообще очень культурный, интеллигентный… Настолько… Что хамить ему совсем не хочется… Тем более он мне полтинник занял.