– Я спрашиваю Ольгу Петровну, – продолжала она рассказ о моём чудесном воскрешении, – а можно я его тоже разочек шлёпну? Она отвечает: да ради бога, Елена Сергеевна, сколько вам будет угодно. Вот такие дела, Эдичка. Врач сказала, что у тебя – крайняя степень истощения. Водку пьёшь – ничего не жрёшь. Где-то сутками шляешься. Бабу что ли в Небуге завёл? Что ты делал на трассе… в состоянии полного отрешения?
– Бродил…
Она снисходительно улыбнулась и спросила предельно ласковым тоном:
– Как конь педальный?
Они переглянулись с Калугиным, и лицо её потемнело от злости. Усталые веки накрыли глаза. Не важно, что меня откачали, – панихида по-любому состоится. Я для неё уже давно умер.
– Ты как себя чувствуешь? – сухо спросила она. – Можешь сам идти?
Я героически попытался встать, но меня качнуло так, словно теплоход «Югра» напоролся на мель; при этом в глазах потемнело, ноги подкосились, и если бы Андрюха не подставил бы крепкое плечо, то я распластался бы на лощённом мраморном полу как лягушка.
– Андрей, помоги ему подняться на этаж, – попросила Мансурова, – а я закажу ему ужин в номер.
Он свистнул охранникам – меня лихо подхватили под локотки и потащили к лифту. Мои ноги волочились за мной как верёвочные. Я никогда не чувствовал себя таким слабым.
– Не верьте, пацаны, – шутил я, – просто дурака валяю… Любому поэту хочется, чтобы народ его на руках носил.
После плотного ужина я вырубился и проспал почти сутки. Сперва была полная темнота и тишина… Долго… А потом я почувствовал, как свет пробивается сквозь мои веки… Он становился всё ярче и ярче, и я подумал, что встаёт солнце и ночь закончилась… Но когда я открыл глаза, то увидел иной Мир…
Я не помню снов, которые мне когда-либо снились, но я совершенно отчётливо запомнил тот Мир, в котором я оказался как зачарованный странник по причинам мне неизвестным. Кто меня туда отправил? С какой целью? Я не знаю до сих пор… Но я могу сказать с полной уверенностью, что это был не сон и что я не был в этом Мире случайным гостем – я был его неотъемлемой частью, словно вернулся домой после долгих скитаний, и все люди, которые там встречались, приветствовали меня как старого знакомого и улыбались мне. Безусловно, это был мой Мир, но это была другая реальность и даже больше, чем реальность, – по всей видимости, это была Вечность.
С тех пор прошло двадцать лет, но я помню совершенно отчётливо – в деталях, в красках, в полном объёме – своё пребывание в том Мире. Так подробно я не помню даже вчерашний день. Сверхспособность моей памяти проявилась только в одном случае – во всех остальных она сохраняла лишь гипотетический след, то есть примерные очертания объектов. Я не могу даже вспомнить лицо моей матери, но я «вижу» лица иных таким образом, словно они отпечатались на полароидных снимках.
Я находился там довольно долго. Хотя опять же не могу сказать, насколько долго и насколько приемлемы такие понятия для того Мира. Там время не бежит, не тянется, не напрягает, не заставляет ждать. Там время не линейно, а дифференциально, поэтому оно не разрушительно для восприятия человека, поскольку является всего лишь аргументом Вечности.
Что касается света, там нет прямых его источников – солнца или естественного спутника. Источником света в той или иной степени является всё, даже существа, которые там обитают. Особенно светятся очень высокие гуманоиды, лишённые гендерной принадлежности. Некоторые из них имеют на голове светящийся нимб, и даже их белые одежды светятся изнутри.
Все остальные представители того Мира имеют антропоморфный вид, то есть это обыкновенные мужчины и женщины, с тем лишь отличием от нас, что все они прекрасны. Там нет уродливых людей, и там не встретишь глаз, из которых выползают гадюки. Там – у всех замечательное чувство юмора и отовсюду слышится смех. Там дышится легко и свободно. Там – цветущие сады и бескрайние луга, на которых пасутся Пегасы. Там нет боли и страха. Там люди безгранично счастливы, без каких-либо оговорок. Неужели тот Мир на самом деле существует, или это всё – плод моего воображения?
Я боюсь произнести это слово, но, по-моему, я видел рай.
Мне показали ад. Мне показали рай. Выбор остаётся за мной.
24 сентября я проснулся под вечер. Шторм закончился. Когда я вышел на балкон, то над моей головой раскрылся синий купол неба с оранжевым пятнышком заходящего солнца. Платановые аллеи были совершенно пусты. Вокруг царила настоящая осенняя тишина, а ещё я почувствовал приятный запах гари: то ли лето окончательно сгорело, то ли где-то жгли листья.
Прохладный ветерок стелил по ногам, обнимал меня за плечи, и я весь покрылся мурашками. Вернулся в номер, быстро оделся, обратив внимание, что на журнальном столике стоит большая тарелка, наполненная гречневой кашей и бефстрогановом с застывшей корочкой соуса. На краю тарелки лежала увядающая нарезка из помидоров и огурцов. Два засохших кусочка хлеба завершали этот натюрморт.
Я не прикоснулся к еде, потому что хотел успеть к морю до заката. Мне хотелось увидеть, как остывающее карминовое солнце проваливается в серебристый окоём. Это магическое зрелище завораживает меня, и каждый раз что-то уходит безвозвратно вместе с закатом, что-то живое, человеческое, тёплое.
И когда остаёшься один на берегу, а в небе тлеет угасающий след, и ночь надвигается с востока, заполняя пространство индиговой синевой, то понимаешь совершенно отчётливо, что когда-нибудь станешь свидетелем последнего заката.
Солнце – это символ жизни, но в самой его сути кроется некая обречённость: водород выгорает, а значит реакция синтеза когда-нибудь закончится, и тогда закончится жизнь в нашей солнечной системе. Обыватель скажет: «На мой век хватит», – и будет тысячу раз прав, но я ведь не обыватель, а философ, который смотрит на любое проявление бытия с точки зрения независимого наблюдателя.
Мне становится грустно только от одной мысли: этот прекрасный, удивительный, сложный Мир когда-нибудь накроется звездой по имени Солнце, только потому что там заканчивается водород. Хотя всё может закончиться ещё раньше, если Апофис пролетит слишком близко. Когда я задумываюсь об этом, – от каких мелочей зависит наше существование, – то понимаю насколько не востребована наша популяция в космосе. В любой момент нас могут смахнуть с лица Земли, как шахматные фигурки, и никто не будет об этом сожалеть. Никто не будет нас оплакивать.
Я вышел из номера и оставил ключ на ресепшене. Девушка-администратор мило улыбнулась мне и спросила: «Как ваше самочувствие?» – на что я ответил: «Как заново родился». Потом я прошёл через парк и увидел, что многие деревья были сломаны, но обломков уже не было, – по всей видимости, их уже попилили и вывезли с территории. Я спустился к морю по каменистой извилистой тропинке, зацепившись рукавом за сучок, —порвал, но совершенно не расстроился и даже не обратил на это внимания: мне нужно было быстрее к морю, ибо солнце уже проваливалось в открывшийся для него сияющий портал.
– Боже, как прекрасно всё, что ты создаешь! – воскликнул я, вкушая взором багровеющий закат.
Каждую секунду пространство меняло свой цвет – и море, и небо, и земля. Стайка перистых облаков окрашивалась то в лимонный, то в розовый, то в лиловый цвет, а потом всё вспыхнуло ярко-красным огнём, когда солнце скрылось за линией горизонта.
– Спасибо, Господи, – прошептал я, и почему-то слеза покатилась по моей щеке. – Спасибо, Господи, за всё… За каждый глоток воздуха, за каждый глоток воды, за каждый кусок хлеба, за каждого человека, которого я встречаю на своём жизненном пути. Спасибо, Господи, за то что я всё ещё жив и не сдох где-нибудь под забором. Спасибо, Господи, что не оставляешь меня милостью своей и веришь в меня по-прежнему. Я иду к тебе, Господи. Прими меня в свои объятия.
После этих слов – а это была моя первая молитва – слезы хлынули из меня ручьём… Пляж был совершенно пуст, и никто не видел моих слёз, кроме одинокой чайки, которая прогуливалась по мокрому песку вдоль полосы прибоя, заложив крылья за спину.
Я рыдал и не мог остановиться, и даже не хотел останавливаться, потому что это были приятные слёзы, это были слёзы облегчения: я как будто освобождался от всей этой скверны, которая накопилась во мне за последние годы, да что там говорить – за всю мою жалкую и никчёмную жизнь.
Я сидел на холодной гальке, раскинув ноги в разные стороны, и размазывал сопли по физиономии. С моря подул холодный ветер, и я накинул капюшон ветровки на голову. Меня колотила мелкая дрожь, но я ещё долго не уходил с пляжа, до тех пор пока на небе не появились звёзды и над мысом не взошла бледная луна.
– Всё, – сказал я, достал платок, высморкался и отправился в отель; за спиной ласково мурлыкал прибой.
Когда я вернулся в номер, там уже отдыхала жена: она лежала на кровати, на высоких подушках, в лощёном халатике, с бокалом красного вина, и отрешённо пялилась в телевизор. На туалетном столике стояла уже неотъемлемая с некоторых пор бутылка «Каберне Совиньон». В воздухе парил благородный запах ментоловых сигарет.
Каждый вечер Елена Сергеевна выпивала, – это стало для неё нормой, – а иногда даже за обедом умудрялась пропустить бокальчик-другой. Богемная жизнь в Екатеринбурге не прошла для неё без последствий. К тому моменту она уже была зависима и любила выпивать в одиночку.
Когда я вошёл, аккуратно прикрыв за собой дверь, она посмотрела на меня таким равнодушным взором, словно я был стюардом, который принёс свежие полотенца.
– Привет, – робко сказал я.
– Ну ты и дрыхнешь, – вместо приветствия заметила она.
– Да-а-а-а, что-то меня… прямо… нахлобучило, – оправдывался я, поглядывая на тарелку с ужином; мне очень хотелось есть.
Не отрывая взгляда от телевизора, она спросила слегка раздражённым тоном:
– Ты можешь хотя бы мне объяснить, что с тобой случилось вчера? Что это было?
Я напыжился весь и молчал: мне чрезвычайно не хотелось затрагивать эту тему. Она медленно повернула голову и обожгла меня взглядом – я тут же потупил глаза в пол.
– О-о-о-о, я поняла, дружок… – Я не видел её лица, но по голосу было понятно, что она очень обрадовалась своему открытию. – Ко всем своим достоинствам… ты ещё и торчишь. Ну-ка покажи… Покажи-ка свои ручонки исколотые!
– Хватит дурака валять, – промямлил я и снял ветровку, оставшись в футболке с короткими рукавами; слегка протянул руки ей навстречу.
– Дурочку, ты хотел сказать.
Она внимательно изучила вены и откинула мою руку с таким видом, словно это была рыба с душком.
– Наркотики – это не моё, – оправдывался я.
– Что-то я не заметила это в Ёбурге, когда ты постоянно курил шмаль и нюхал кокс на халяву.
– Я ж за компанию.
– Где ты вчера был? Спрашиваю тебя в последний раз, – категорически заявила она, – а в противном случае ты будешь спать под дверью. Я хочу знать, что с тобой происходит.
– Лена, я что-то не пойму… Почему это для тебя так важно? – спросил я и добавил: – Потому что Калугин хочет сделать для себя какие-то выводы.
– Не приплетай сюда Андрея… Он тут ни при чём.
Она сделала глоток вина и продолжила меня нагибать:
– Пока ты мой муж, пока ты живешь в моём номере, я за тебя несу ответственность, и я хочу знать, что ты вчера натворил и чего мне ожидать в связи с этим.
– Я не стал его убивать, – вдруг выпалил я. – Мы разошлись мирно. С ним всё в порядке.
– Ты уверен?
– Я клянусь тебе здоровьем матери.
– Не клянись! – крикнула она. – У Людмилы Петровны и так нет здоровья!
– Ну тогда – своим, – прошептал я.
Я вышел покурить на балкон и мгновенно замёрз: ночь была очень холодной. Небо было чистым, прозрачным, а над головой висела бесконечная спираль Млечного Пути. Она словно затягивала меня в себя, и я даже почувствовал как отрываюсь от земли. В тот момент мне казалось, что меня здесь уже ничто не держит, а если быть более точным – меня здесь уже никто не любит.
– Как ты себя чувствуешь? – спросила Мансурова тоном терапевта.
– Слабость, – ответил я.
– Я могу поменять билет… Оклемаешься и поедешь через неделю, – сухо предложила она.
Я задумался, пожал плечами…
– Спасибо, конечно, за одолжение, но я уже настроился ехать завтра… Во сколько поезд?
– В 18:00 прибывает на вокзал в Туапсе. Стоянка – десять минут. Калугин тебя отвезёт и посадит на поезд.
– И на этом всё? – с лёгкой иронией спросил я.
– Нет, не всё, – ответила Мансурова. – Следующим летом я приеду в Тагил и мы разведёмся.
– Надеюсь, чайный сервиз останется за мной? – с кривой ухмылкой спросил я.
– Конечно, – ответила Лена. – А вот квартиру придётся разменять, или ты мне выплатишь отступные – половину рыночной стоимости.
– Это сколько бабла? Тысяч двести? Я где я такие деньги возьму?
– Возьмёшь кредит, – жёстко ответила Мансурова.
– Вот тебе и на… – опешил я, и тут мне вспомнился разговор со Славой Гордеевым, который предрекал мне, что я один из первых возьму кредит; твою же мать, как в воду смотрел.
И тут меня пробило на смех – я хохотал как сумасшедший. Мансурова, наверно, подумала, что я окончательно тронулся умом. Она смотрела на меня с глубоким сочувствием.
– У Бога прекрасное чувство юмора! – ревел я и хлопал себя по ляжкам; долго не мог успокоиться.
Только через некоторое время я понял, что у меня была истерика, и даже не из-за денег, – пришло осознание конца нашей семейной жизни, нашей любви, если она, конечно, была когда-нибудь. Девять лет – коту под хвост. За что боролись?!
.29.
25 сентября я проснулся рано – в девять утра. Ленка уже собиралась на шведскую линию. Я тоже сходил на завтрак. Мы практически не разговаривали. Она с некоторой ленцой размазывала овсяную кашу по тарелке и старалась не смотреть в мою сторону. Потом за наш столик подсела Анечка Лагодская и сказала только одну фразу:
– Он всё-таки собирает чемоданы.
Лицо Мансуровой превратилось в железную маску, а глаза стали стеклянными. Она произнесла сквозь зубы:
– Когда-нибудь он пожалеет об этом. – И они молча продолжили ковыряться в своих тарелках.
После завтрака я отправился к морю. Это был мой прощальный визит. Ярко светило солнце. Что-то нашёптывал ласковый прибой. Пустынный пляж осаждали стаи крикливых чаек. Тёплый ветерок обдувал лицо, и я с блаженством прикрыл глаза…
Пара рыбаков в нахлобученных плащ-палатках сидели с удочками на волноломе. Я подошёл к ним и задал стандартный вопрос… Один из них показал мне несколько окуней, бьющихся в сетчатом садке. «Нормально», – похвалил я и присел рядом на бетонную поверхность волнолома. Море было прозрачным, и было видно, как мелкая рыбёшка вьётся вокруг прикормки.
Настроение было радостным. В голове крутились какие-то планы на будущее, какие-то радужные мечты. «Всё будет хорошо. Всё будет просто замечательно», – повторял я про себя, и у меня в душе становилось легко и спокойно.
Я смотрел в будущее с оптимизмом: я не знал, что меня там ждёт, но, что бы там ни было, мне это нравилось. Я был готов к любым испытаниям. Мне хотелось жить, любить, работать, созидать, побеждать, и больше всего мне хотелось уничтожить демона пустыни и одиночества, а для этого нужно было всего лишь перестать кормить его порочными мыслями и поступками. Я долгие годы сам выращивал этого гомункулуса…
А ещё я был совершенно уверен, что никогда больше не буду пить. Впереди меня ждала новая жизнь, и она могла быть только трезвой. Слово «никогда» пугает в любом контексте, и я задумался: «Никогда больше не испытать эйфории первого стакана, и чувство глубокого удовлетворения – после пятого. Никогда не сидеть пьяным на берегу моря, провожая солнце и встречая луну. А трахаться как? Я уже долгие годы не занимался любовью на «чистом». Все мои дети сделаны по пьянке. А Новый год? С ледяных горок на трезвую кататься? А с друзьями как быть? Для них непьющий – что-то вроде засланного казачка. Как с ними горланить «по полю танки грохотали»? Во вменяемом состоянии? Как научиться жить без алкоголя? Тут не то что жизнь – тут мозги нужно перекраивать. Но самое страшное заключается не в этом, а в том что мне придётся перманентно быть самим собой, не подвергая свою личность химическим метаморфозам. Всю оставшуюся жизнь я буду обречённо смотреть в глаза своему Эго и буду понимать, кто я есть на самом деле. Это очень скучно. Обманывать себя можно только с помощью алкоголя или наркотиков, и другого способа нет».
Где-то через час я отправился в отель, чтобы собираться в дорогу. У самого входа стоял большой тёмно-синий «Икарус». Вокруг него толпились люди. Я подошёл ближе и понял, что это отъезжает съёмочная группа. Было много провожающих. То там то здесь в толпе мелькала седая голова Юрия Романовича Агасяна. Он пожимал на прощанье руки, улыбался, произносил обязательные в таких случаях слова, обнимал и целовал девчонок с ресепшена, подмигивал охранникам.
Я незаметно затесался в делегацию провожающих, огляделся по сторонам… У самого входа в автобус со скучающим видом стояла Лариса Литвинова, кутаясь в тёплый кардиган. Александр Валуев уже сидел в автобусе и равнодушно смотрел на этот бомонд через пыльное стекло. Мы встретились взглядами, и он отвернулся с каким-то брезгливым выражением лица. Дима Карапетян яростно тряс руку Владимиру Аркадьевичу, и при этом слегка потряхивал головой, – было совершенно ясно, что он пьян. Как мне показалось, Белогорский тоже был слегка выпивши, поскольку лицо у него было ярко-розовым, а чувственная комсомольская чёлка стояла перпендикулярно голове. Он довольно громко кричал:
– Приезжайте на следующий год! Забронируем вам лучшие номера! Организуем такую программу, что запомните на всю жизнь!
Дима кричал ему в ответ:
– Володя, золотой ты мой человек! Да куда ж нам ещё ехать, как не в «Югру»?! Лично мне здесь понравилось всё! Волшебной место! Просто волшебное!
На краю этого «звёздного парада», в десяти метрах от автобуса, стоял Андрей Григорьевич Калугин в перфорированной тени увядающей магнолии, и грязно-жёлтые листья осыпались ему под ноги. Он стоял практически на вытяжку, резко очерченный, в белой рубашке и в чёрном галстуке, в строгих солнцезащитных очках, и наведённые на брюках стрелки буквально звенели. Я махнул ему рукой, но не один мускул не дрогнул на его мужественном лице, – он прощался со своей богиней. Взять на караул! Раз-два!
Я наблюдал со стороны, как моя жена обнимается с Литвиновой и Корнеевой и как широко улыбается Карапетян, говоря ей на прощание какие-то милые глупости. А потом к ней подошёл Юрий Романович с виноватым лицом, и, в отличие от всех остальных, говорил ей что-то неформальное, что-то очень важное, потому что он ни разу не улыбнулся, как это бывает в подобных ситуациях. И выразительные армянские глаза, и чёрные сведённые брови, и плавно порхающие в воздухе ладошки – всё говорило о его озабоченности. Я не слышал, о чём они говорят, потому что беседа была приватной и они разговаривали очень тихо, но через минуту я увидел, как по ступенькам «Югры» к автобусу спускается Медведев с большой дорожной сумкой.
На нём были потёртые голубые джинсы, обтягивающие его узкие бёдра, белая ветровка с трилистником и ярко-красная бейсболка, глухо натянутая на глаза. Он шёл вразвалочку, с видом победителя, и задорная детская улыбка блуждала на его смуглом лице. Он подошёл к Елене Сергеевне и обнял её за плечи, трепетно, с уважением, а она посмотрела на него с болью, словно мать, провожающая сына на войну. Это длилось буквально секунду, и вот она уже улыбается и ему, и Агасяну самой очаровательной улыбкой на свете. Keep smiling. Keep smiling.
Медведев говорит ей что-то на прощание, и гримаса раскаяния появляется у него на лице, хотя фантом всё той же улыбки победителя блуждает где-то рядом. И вот к ним подлетают девчонки из балета, щебечут, хлопают крыльями… Андрей Варнава обнимает его и хлопает по спине на прощание.
Так постепенно начал разваливаться шоу-балет «Хаос».
Я не стал досматривать это представление и поднялся в номер. Тишина в коридорах отеля была настолько непривычной, что мне показалось, будто я оглох. Жизнь остановилась и замерло в сонной оторопи. Ещё какие-то парочки гуляли по осенним увядающим аллеям, ещё собирались какие-то люди на шведской линии, и даже микроавтобусы привозили к центральному входу каких-то постояльцев, но уже ощутимое уныние расползалось по всему побережью и было ясно, что лето закончилось и даже закончилось бабье лето, а впереди всех ждала промозглая тоскливая зима.
«Нет, надо ехать домой, – подумал я. – Хватит дурака валять. Надо работать. Надо зарабатывать. Надо жить дальше».
Я начал собираться в дорогу. Через некоторое время пришла Лена. Она закрылась в ванной и пустила воду, но я слышал, как она всхлипывает… В номере зазвонил телефон – я снял трубку и сказал: «Алло». На том конце провода молчали. «Вам кого?» – спросил я, и загадочный абонент повесил трубку. Я узнал его даже по молчанию… «Смотри-ка, прямо не терпится ему занять моё место, – подумал я, глядя на своё отражение в зеркале. – Ждёт не дождётся, когда отчалит мой вагон…»
В 17:40 мы прибыли на вокзал станции Туапсе – я, Мансурова и Калугин. Андрей сухо попрощался со мной, но рукопожатие у него было, как всегда, крепким.
– Наверно, уже не увидимся, – сказал он.
– На всё воля божья, – заметил я.
– Приедешь в Тагил – сходи в церковь… Покрестись… За тобой уже смерть ходит по пятам.
– На всё воля божья, – повторил я.
– Вот же заладил! – вспылил он и демонстративно сел в машину.
Я достал из багажника сумку и пакет с провизией. Захлопнул крышку. Мансурова молча смотрела вдаль. Она о чём-то напряжённо думала, и мне показалось, что её мысли не связаны со мной. Я слегка подтолкнул её, и мы пошли на перрон.
Погода была ясная и тёплая. С моря дул прохладный ветерок и шевелил её волосы. Я видел её чеканный профиль, старенький вокзал с белыми колоннами, бледно-голубой лоскут неба, лимонное солнце, позолоченные горные хребты, железнодорожные линии и провода, уходящие в перспективу и тающие в вечерней дымке – всё это врезалось в мою память как последние декорации нашей драмы. Я хотел спасти семью от неминуемого краха, но лишь ускорил этот процесс своим появлением. Как говорится, благими намереньями вымощена дорога в ад.
И вот на платформе появилась дежурная, напоминающая пивную бочку, обтянутую дымчато-синим кителем; в руках у неё был сигнальный флажок, а на затылке примостилась маленькая бордовая шапочка. Через минуту я услышал отдалённый гул летящего по рельсам поезда, а потом из-за поворота показалась весёлая, сияющая лобовыми стёклами морда тепловоза.
– Ну вот и всё, – чуть слышно молвила Мансурова, – ещё одна страница моей жизни перевёрнута.
– Не торопись, – сказал я, – нам ещё предстоит развод и кусалово за тридцать квадратных метров.
Мимо проносился состав, обдавая нас жаром и запахом солидола. Потоком воздуха смахнуло чёлку с её лица – оно стало по-детски открытым и беззащитным. Стонали тормоза, и на какое-то время мы потонули в грохоте и лязганье вагонов. Поезд остановился и начали открываться двери.
– Можно тебя спросить?
– Легко.
– Ты вообще зачем приезжал? Ты же палец о палец не ударил, чтобы здесь остаться… Чтобы остаться со мной.
В тот вечер она выглядела бесподобно. В лучах заходящего солнца её кожа дышала свежестью и была нежно-розовой, как у поросёнка. Голубые, широко распахнутые глаза наполняли меня до краёв. Лицо было практически не накрашенным, и поэтому оно было очень светлым и одухотворённым. На ней было простое приталенное платье и босоножки без каблуков. Красота – это когда нет ничего лишнего.
– Ты полтора месяца трепал мне нервы… – Она улыбалась, но это была горькая улыбка. – Да что там говорить, ты мне всю жизнь отравил.
– А ты как хотела? Я же тебе не аквариумная рыбка… Ты мужика себе завела, а это всегда проблемы…
– Скажи честно… Ты меня когда-нибудь любил?
Я не сразу ответил. Задумался.
– Я тебя и сейчас люблю.
– Не ври, Мансуров! – Её аж передёрнуло всю от отвращения, словно в рот залетела поганая муха. – Ну уже тошнит от твоего вранья! Ты можешь хоть раз в жизни сказать правду?
– Вот те крест.
– Не смеши меня… Татарин крещёный, что вор прощёный.
– Не веришь?
– Не верю. Ты же к ней бежишь.
– Ты многого не понимаешь, – продолжал я выкручиваться. – Когда я в августе уезжал из Тагила, то я бежал от неё, а теперь я бегу от тебя…
– Что за бред?
– Я не могу ни с кем жить. Я не хочу ни с кем совокупляться. Я не люблю детей. Наверно, я больной на всю голову, но я не могу себя изменить… Хотя мне иногда кажется, что я единственный адекватный человек среди невменяемых…Человечество дружно идёт к пропасти, а я не хочу… Мне с вами не по пути… У меня своя дорога, и попутчики мне тоже не нужны. Мне проще одному.
Я говорил сбивчиво, теряя мысль и запинаясь от волнения. Мне хотелось за две минуты изложить то, к чему я шёл всю свою жизнь. Лена внимательно меня слушала, пытаясь найти ответ на главный вопрос: «Почему мы расстаёмся, если любим друг друга?»
– Христос призывал нас: «Возлюби ближнего своего как самого себя», а сам взошёл на крест и отправился к Богу. Не очень-то ему хотелось оставаться среди людей. Его последователи повторяли то же самое, но при этом выбирали душевный комфорт, покой и одиночество. Они уходили в отшельничьи скиты, в пустоши, в монастыри, то есть по сути бежали от общества…
Я заметил, что интерес у неё в глазах потух, – она отвернулась, перестала меня слушать, но я всё-таки продолжал излагать свою точку зрения:
– Жан-Поль Сартр сказал: «Ад – это люди, которые нас окружают», но это всего лишь парафраз знаменитого изречения Христа: «Не думайте, что я принёс мир на землю. Не мир я принёс, но меч. Я разделю человека с отцом его, дочь с матерью её, невестку со свекровью её, ибо самые близкие стоят на пути человека к Богу». Иисус был одинок в этом мире: его никто не понимал, кроме матери. Меня не любит и не понимает даже собственная мать. Я хочу побыть в одиночестве, разобраться в себе…
– Как ты всё красиво расписал и даже в библии нашёл оправдание собственной слабости. Молодец! Знаешь, что я тебе скажу: как только ты приедешь в Тагил, тут же побежишь к ней с букетиком цветов. Она тебя окончательно приберёт к рукам, потому что альтернативы на сегодняшний день у тебя нет.
Я развёл руки в стороны и вновь процитировал Христа:
– Кто не может принять свой крест, тот не может принять Бога… Но это точно не любовь.
– А у нас – любовь? – с горькой усмешкой спросила Мансурова.
– Любовь, – ответил я и утвердительно кивнул головой. – Только она не всегда побеждает…
– Мужчина, садимся в вагон, – сказала проводница голосом чревовещателя. – Мужчина… Я закрываю двери.
Я не мог оторвать глаз от своей жены: как только женщина становится бывшей, она тут же становится привлекательной, – в тот вечер она буквально светилась изнутри, и кожа была как будто прозрачной, и глаза были такими же сочными, как небо над нашей головой. Мне не хотелось уезжать, и я знал, что могу остаться, но мне так не хотелось возвращаться в этот проклятый номер 236.
– Мужчина, я закрываю двери, – послышался неприятный женский голос, который оборвал последнюю ниточку между нами и оборвал её навсегда.
– Иду! – крикнул я не оглядываясь.
– Прощай, – сказал я.
– Прощай, – прошептала она и сделала движение навстречу – я обнял её и крепко прижал к себе; мы замерли на какое-то время…
А потом она высвободилась, резко развернулась на каблуках и пошла от меня прочь. Солнце клонилось к горизонту. Всё вокруг было окрашено в лилово-розовых тонах, и длинные отчётливые тени провожающих валялись на бетонной платформе, словно долговязые пьяницы. Она красиво уходила в закат – прямая спинка, летящая походка, тонкая талия, как горлышко амфоры, и красивый силуэт ног внутри прозрачного кокона.
Я поднял сумку с асфальта, подошёл к проводнице и предъявил билет… Схватился рукою за липкий поручень, и вдруг увидел мокрое пятнышко на майке – посмотрел в даль, но солнечная пудра застила мне глаза.
– Не задерживай! – послышалось за спиной, и кто-то слегка толкнул меня между лопаток. – Шевели булками!
Тяжёлая металлическая дверь захлопнулась. Я вошёл в вагон, забросил сумку в четвёртое купе, вышел в проход, открыл фрамугу и высунул голову на улицу, сотворив блаженную физиономию.
Вагон незаметно тронулся, заскрипел рессорами, и провожающие по инерции шагнули за ним, подняв руки кверху. Какой-то мальчишка стартанул за поездом, но платформа очень быстро закончилась, и он замер на краю… На фоне уходящего солнца я видел его тонкий силуэт, словно вырезанный из картона. Он махал рукой уходящему поезду.
– Костя, – прошептал я, и страшная боль пронзила моё сердце.
Я буквально задохнулся от этой боли. Чтобы не упасть на пол, я вцепился руками в открытую фрамугу. Подставляя лицо ветру, я вдыхал летящую за тепловозом копоть, слушал фатальный стук колёс и грохот вагонов. Раскачиваясь на ватных ногах, с закрытыми глазами я летел куда-то в пропасть, вкручивался в пространство, ощущая каждой клеточкой разрушительную турбулентность…
– В купе проходим, билетики готовим на проверку…
Я открыл глаза и увидел прямо перед собой нечеловеческое мурло проводницы. Маленькие злобные глазки неопределённого цвета надменно глядели из-под шагреневых век. На бледно-жёлтые впалые щёки с ресниц осыпалась дешёвая тушь. Рубашка с эмблемой «РЖД» была неопрятная, засаленная на пологой груди. Узкая форменная юбка обтягивала широченный «кардан», при этом плечи были узенькие, как у балерины.
– Опять, что ли? – спросил я.
– Не опять, а снова… И деньги приготовь за бельё, – буркнула она и отправилась открывать туалет в конце вагона.
– Минотавр в юбке, – прошептал я с восхищением, провожая взглядом её необъятный зад.
– Ручаюсь, она будет мне чай приносить в постель каждое утро, – добавил я и отправился в своё купе.
Через пять минут она вновь появилась. В руках у неё была коричневая папка, гранёный стакан в классическом подстаканнике и постельное бельё. Она присела на соседнюю полку и посмотрела на меня осмысленным взглядом: сквозь маленькие цепкие глазки просачивалось любопытство. Она словно пыталась понять, что я за фрукт.
– Та-а-а-к, до конечной едешь, – констатировала она, глядя в мой билет; потом свернула его и положила в папочку.
– Водку пить будешь? – спросила она, и на её плоском бледном лице появилась хитроватая улыбка – всего лишь одно движение мимических мышц и образ кардинально изменился: кирпичная кладка превосходства и официоза от этого движения обвалилась, и я увидел живого человека, наделённого обаянием, чувством юмора и всяческими пороками.
– Это вопрос или предложение? – Я тоже улыбнулся ей в ответ.
– Это… коммерческое предложение… В том смысле что в ресторане – дорого, на перронах – в основном бодяга, а у меня – всё надёжно и для своих скидки…