– Знаешь, что я думаю, Эдуард? Что эту землю нужно чистить от таких, как ты. От вас – всё зло.
Я вяло улыбнулся его шутке и произнёс примирительным тоном:
– Спорить бесполезно. До истины всё равно не докопаться. Любой вопрос превращается в дилемму.
В этот момент Калугин выпал из моего поля зрения, и я словно разговаривал сам с собой, глядя на мерцающий лунный след, поделивший глянцевитую поверхность моря пополам, и сияющее пятно в ночном небе. Я помню, что меня не покидало чувство абсолютного одиночества: мне казалось, что вокруг меня нет людей – одни голограммы – и что наша жизнь – это сплошная иллюзия, сон, который я вижу в одиночку. Я даже не чувствовал в тот момент, что рядом со мной находится человек и участвует в разговоре. Ещё раз повторяю: я как будто разговаривал сам с собой.
– С нами играют как с малыми детьми. Нас постоянно путают и водят за нос, – бормотал я, не обращая никакого внимания на Калугина. – Шлёпают по плечу… Эй, дружок! Ты оборачиваешься, а там уже никого нет… А тебе уже дают хорошего пинка под зад… Эй, парень! Куда ты смотришь?! Вот так и вертишься всю свою жизнь.
Я перевёл дух и продолжил:
– Вся наша жизнь – это сплошная фальсификация. Нас выпускают с отлаженного демографического конвейера, как самых настоящих биороботов. Генетически комплектуют, программируют, создают разные модели. Отработал срок – утилизируют. Но самое смешное заключается в том, что мы даже не догадываемся о своём предназначении. Мы производим нечто для кого-то без нашего понимания этого процесса. Мы не видим, что происходит вокруг нас, потому что наши органы чувств настроены таким образом, чтобы фильтровать общую информацию, превращая её в субъективный поток. Если бы люди узнали, для чего они на самом деле существуют, многие просто отказались бы жить. Но нам внушают мысль, что мы уникальны, и это даётся в комплекте с инстинктом самосохранения. Интерес к жизни поддерживают с помощью неосознанных рефлексов и скрытых мотивации. Бойся смерти! Ты должен жить при любых условиях. Смотри, парень, самоубийство – это великий грех! Ты даже не имеешь право распорядиться собственной жизнью, потому что это чужая собственность, потому что ты – раб Божий. И это в лучшем случае, а в худшем – мы просто забытая всеми и заброшенная среди космоса популяция. Лично у меня венец природы давно облетел.
Я повернулся и увидел Калугина: его голова свалилась на грудь, и он сладко спал под моё воркование. Он даже слегка посапывал. Я аккуратно поднялся с лавочки, чтобы не разбудить его, и пошёл в гостиницу.
Я побоялся сразу же заходить в номер и решил слегка подготовиться к разговору с женой: постоял на общем балконе и подумал о том, какие буду приводить аргументы в свою пользу, но в голове была такая путаница, что я решил импровизировать, а по большому счёту мне было просто плевать.
– Да пошли вы всё! – крикнул я, выходя с балкона, и мой крик потонул в мягких ковровых дорожках.
В конце коридора электронные часы показывали «02:25». Дверь с табличкой «236» была слегка приоткрыта. Когда я толкнул её и смело вошёл в номер, то увидел спящую жену, свернувшуюся калачиком поверх одеяла. Она спала одетая: наверно, ждала меня и не дождалась. Тихонько работал телевизор, бутылка была пустой, пепельница забита окурками, балкон распахнут, и в проёме зияла тёмная южная ночь.
Я сел в кресло и начал разглядывать спящую жену, и тут моё сердце сжалось от боли. Мне показалось, что у меня случился микроинфаркт. Лихая пьяная бравада прошла, как только я увидел эти родные черты лица, эти перламутровые веки с длинными ресницами, эти трогательные розовые щёчки, как у младенца, и запёкшуюся на губах слюнку.
«Как я буду жить без неё?» – подумал я, и светильники над изголовьем кровати тут же поплыли куда-то в сторону, свет их размазался по стене, и вся комната стала расплывчатой, словно «Титаник» пошёл ко дну и наша каюта наполнилась морской водой.
Я сполз с кресла на пол и на коленях просил у неё прощения, – она спала как невинный младенец, ничего не слышала, ничего не видела. «Прости меня, родная, – шептал я. – Как тебе не повезло с мужем. Как не повезло Косте с отцом. Простите меня за то, что я до сих пор ещё жив».
.24.
Я проснулся среди ночи от страшной жажды. Лена спала рядом, по привычке закинув на меня ногу. Телевизор беззвучно мерцал в сумерках, заливая стены голубоватыми бликами. Светильники у изголовья кровати были выключены. Я решил подняться, но выяснилось, что я не могу даже пошевелить пальцем. Я ужаснулся и начал звать на помощь – мой рот открывался беззвучно, а из него вылетали лишь мелкие куриные перья. В этот момент я увидел периферическим зрением, как в тёмном проёме балконной двери появляется нечто…
Я повернул голову и увидел расплывчато, словно не в фокусе, широкое скуластое лицо с маленькими прищуренными глазами. Хрипловатый прокуренный голос молвил в полной тишине: «Это он», – моё сердце сорвалось в галоп, и по всему телу начала расползаться пупырчатая жуть.
Качнулась портьера, и я увидел совершенно отчётливо его лицо, – из-под козырька кожаной кепки меня буровили цепкие холодные глаза. Он пристально смотрел на меня и тихонько, крадучись, приближался к постели. И вдруг тишину спящего отеля разрезал душераздирающий крик – словно подали напряжение на мои голосовые связки:
– ААААААААААААААААААААААААААААААААААААААААА!!!!!!!!!
Меня убивали в жизни много раз, но это не было так страшно, как алкогольный делирий. Поражает реальность происходящего – это как выход в иное измерение. Всю ночь я буду ходить по тонкому краю между тем миром и этим.
Я бился от ужаса словно на вязках, а жена обнимала меня, приговаривая:
– Всё кончилось, Эдичка. Всё кончилось. Это просто сон. Успокойся. Возьми себя в руки.
Она ошибалась: страшный сон только начинался. Отравленный алкоголем мозг превратился в портал для всяких сущностей, которые полезли через меня в наш мир. Я даже видел, как зелёные склизкие твари облепили спящую жену, – они словно отсасывали из неё нечто своими жадными присосками, их гладкие животы то раздувались, то опадали, то вновь раздувались… Только я уже больше не кричал – я растворился в этом явлении, я просто созерцал удивительные картины потустороннего мира. Я перестал существовать как личность.
Я даже не спал в эти моменты – я просто закрывал глаза и приходили бесы. Они били меня нещадно, и при этом я чувствовал реальную боль. Засыпать было страшно, но, обессиленный, измученный, я вновь проваливался в этот ужасный антимир. Они прижигали меня сигаретами, щекотали до истерики, – бесы очень любят щекотать, – короче говоря, глумились по полной программе. Я пытался с ними драться, но получал такие затрещины, что летел от них кувырком.
Особенно зверствовал их предводитель в помятой кожаной кепке, надвинутой на глаза. Как только я оказывался в том мире, он тут же появлялся передо мной с этой омерзительной кривой ухмылкой, а за его обнаженным волосатым торсом прятались и выглядывали какие-то тени. На плечах у него были наколоты пентаграммы, а на груди – большой перевёрнутый крест.
– Ты хотел меня найти, дружок? – говорил он ласково, и от уголков глаз его в разные стороны разбегались лучики морщинок. – Так вот я… Вот… Что ты хотел мне сказать?
Я чувствовал при каждом слове изо рта у него отвратительное зловоние, как будто он нажрался мертвечины.
– Как тебя зовут? – спрашивал я измождённо.
– Иуда Искариот! – хохотал он. – Тринадцатый апостол!
– Я тебя всё равно найду, – шептал я, еле ворочая опухшим языком.
– А толку-то, дурачок? Зло неискоренимо! – юродствовал он.– Даже если ты меня убьёшь, на моём месте вырастут как сорняки десятки новых слуг Всемогущего. Ты ещё не понял, в каком мире ты живешь?
– Помнишь Иоанна Богослова? – продолжал этот ублюдок, щуря на меня свои лукавые глазёнки. – Он правильно подвёл главную мысль: Богу нужны виновные, чтобы оправдать своё несовершенство. Он для этого и создал Дьявола, чтобы на него всё спихнуть. Врубаешься, сынок? У Верховного всегда получалось создавать зверюшек, которые живут по заданной программе, но создать оптимальное разумное существо, свободное в своём выборе, ему никак не удаётся. Ваша раса уже пятая на земле, и весь урожай снова загублен. Куда вас девать? Что с вами делать? А? Поэтому Апофис уже близок, и сколько бы вы ни тешили себя надеждами, вам все равно пиздец!
– Так зачем кого-то убивать? – продолжал он. – Тебе всего лишь дали урок, который пригодится тебе в будущем. Это очень полезный урок. С него начнётся твоя новая жизнь. И вместо того чтобы сказать «спасибо», ты хочешь убить своего учителя из-за непомерной гордыни, из-за комплексов своих. Ты постоянно хочешь кого-то убить, но на самом деле пытаешься убить страх, который живёт в тебе с детства. Но убивая, ты загоняешь себя в полную жопу.
– Ты будешь последним в этом списке, ублюдок, – прошептал я. – Много я вас, тварей, израсходовал, но я ни о чём не жалею.
– Смотри, как бы тебе самому не наткнуться на перо, – ответил он и зловеще расхохотался.
С первыми лучами солнца они исчезли, как едкий удушливый дым. Я лежал, расхристанный, раздавленный, измученный, на мокрых простынях, и жуткая пустота осталась во мне после столкновения с потусторонним миром. Она была невыносима. С этим чувством прожить хотя бы час – это уже подвиг. Теперь я понимаю, почему мужики вешаются после запоев. У них не хватает твёрдости духа, чтобы пережить это состояние полного физического и духовного упадка. После такой ночи многие полезли бы в петлю, но не я… Меня можно напугать, но сломать меня никому не под силу. Я же телец по гороскопу, а значит – воплощение упрямства. Я буду жить назло всем чертям.
– Ты через два дня уезжаешь домой, – сказала Мансурова, выходя из ванной.
– А почему так резко? Что случилось? – спросил я, запинаясь на каждом слове; я как будто разучился говорить за эту ночь. – Или ты поверила Калугину, что я был с этой Аней? Между нами ничего не было, клянусь тебе. Он просто меня сливает.
– При чём тут Аня? Одной больше, одной меньше, – стальным голосом парировала жена. – Мы вчера разговаривали по телефону с Татьяной… – Я сперва не понял, с какой Татьяной она разговаривала и какое отношение это имеет ко мне, но всё встало на свои места после этих слов: – … и решили, что ты отправляешься в Тагил, потому что ты ей нужнее, потому что она не может без тебя… Ну а я как-нибудь проживу… без тебя… Эдичка.
Она смотрела на меня стеклянными глазами, и ни один мускул не дрогнул на её лице. Она была абсолютно уверена в своём решении. Но, честно говоря, я был крайне удивлён и даже не думал, что она способна на такой поступок. Видно, я плохо знал свою жену.
– Почему ты отдала меня этой ведьме? – спросил я с улыбкой.
– Потому что я устала за тебя бороться… Таня кричала в телефонную трубку: «Елена Сергеевна, ну зачем Вам нужен этот идиот?! Вы с ним совершенно разные, а мы как клавиши с одного рояля». И тогда я задумалась: «Действительно, а зачем мне нужен чемодан без ручки? Какой смысл его тащить за собой, если всё равно придётся бросить?»
– Ты знаешь, я очень повзрослела за этот год, – молвила она после некоторой паузы. – Я поняла, что не могу на тебя рассчитывать. Я стала самодостаточной, как атомная подводная лодка.
– Подлодкам тоже нужен экипаж, – заметил я.
– А он у меня есть… Это мои ребята, которые меня во всём поддерживают.
Она развернулась на каблуках и вышла из номера – хлопнула дверь. Так закончилась целая эпоха в моей жизни.
– Собирай чемоданы, муженёк! – услышал я совершенно отчётливо хрипловатый прокуренный голос из-под кровати, и далее – необузданный дьявольский смех.
Мурашки ужаса побежали по всему телу: к этому невозможно привыкнуть.
После фееричного ухода Мансуровой появился Калугин – в ярко-розовой рубахе, в чёрных наутюженных брюках, а так же чёрный галстук был до предела затянут на его жилистой шее. Он был настолько энергичным и бодрым, что действовал мне на нервы. Его громкий скрипучий голос, как перфоратор, долбил стенку моего черепа. Хотелось вышвырнуть его из номера.
– Короче, ты уезжаешь 25 сентября, в понедельник, потому что в воскресенье поезд до Нижнего Тагила не ходит. Ты уезжаешь в 18:10 от Туапсе, – поведал Калугин о моих планах на будущее. – Так что придётся подождать.
– Да я особо не спешу.
– А я думал, ты торопишься к своей любимой девушке. Ну прямо изнываешь от тоски.
– Хорош прикалываться.
– Продукты в дорогу я тебе лично соберу, – заверил он. – Какие-то особые пожелания есть?
– Без расстегаев никуда не поеду, – пошутил я.
Он даже не улыбнулся.
– А ты что сегодня такой нарядный? – спросил я. – В розовой рубахе, в галстуке… Откуда он вообще в твоём гардеробе? Директор махнул с барского плеча?
– В роль вхожу. Белогорский уходит на повышение, в команду губернатора. Он уже всем дал понять, что я его приемник. – Он сказал это с некоторым безразличием, но в глазах его метнулись отблески тех самых костров тщеславия.
– А я вчера ещё подумал: что они там обсуждают с такими заговорщицкими лицами, словно готовят государственный переворот?
– Я чувствую, – сказал Калугин, – что губернатор пытается нашего Володьку в какой-то блудняк затащить.
– Он поэтому усы сбрил?
– Что?
– Забей. Это старая шутка. – Я махнул рукой. – Ты мне вот что скажи: поможешь найти этих тварей? Ну хотя бы машину пробей в Небуге, Ольгинке, Новомихайловском…
Андрей выпучил на меня глаза от удивления.
– Ты опять за своё? Мы же с тобой уже всё обсудили. На хрена козе баян – золотые клавиши? Даже если тебе это не приснилось… даже если мы их найдем… зачем?
– Я не могу их просто так отпустить.
– Тебе итак фартонуло соскочить. Всё уже в прошлом, Эдуард… Просто уезжай в Тагил и забудь.
– А эти твари будут разгуливать по земле? Будут убивать и насиловать?
– Ой! Не сгущай краски! Пускай этими отморозками занимаются соответствующие органы, а ты не обязан. Тебя никто не уполномочил бороться с преступностью. Впишешься в эту историю – и угреешься сам. Или тебя уже наверняка грохнут. Возможно, люди очень опасные, ведь ты их совершенно не знаешь.
– Я тебя понял, Андрюха. Такой здоровый конформизм. Да? Моя хата с краю – ничего не знаю. Проще сделать вид, что ничего не было.
Я задумался на секунду и уверенно сказал:
– Я их сам найду.
– У тебя на это два дня, – сдавленным голосом сказал Калугин и поднялся с кровати. – Но если ты попадешь в историю, на меня не надейся. Я тебя вытаскивать не буду.
И тут мы встретились глазами…
В тот момент абстинентное сознание сыграло положительную роль в моём восприятии происходящего. Мы всего лишь встретились глазами, и вся эта шарада сложилась сама собой. В одну секунду я распутал этот клубок. Господи, какая простота! Я даже увидел на мгновение, как этот демон выходит из своего подъезда в Небуге, на той же улице или в соседнем дворе. В лучах восходящего солнца я увидел радугу и ракету на детской площадке, увидел летящие по ветру простыни, словно стаю белых лебедей, увидел его обезьяний профиль под козырьком кожаной кепки, и на заднем плане мелькнула тёмно-синяя «девятка». А ещё в тот момент я понял, что этот зловещий персонаж – всего лишь марионетка в чьих-то руках. У меня возникло впечатление, что его намеренно подставляют под меня, но я не исключал иной подоплёки: вполне возможно, что меня подставляют под него. Я хотел сыграть с ним в русскую рулетку: после нашей встречи должен остаться только один из нас.
– Ну хотя бы одну передачку с Ленкой соберите, – на полном серьёзе попросил я, с трудом выползая из-под одеяла. – А теперь мне нужно поблевать, побриться, смыть с себя всю эту запойную накипь. Иди, Андрюша, иди… Мне неловко.
У меня были непривычно тонкие ноги и грязные плавки. Калугин смотрел на меня с удивлением и жалостью.
– За прошедшую неделю от тебя ничего не осталось, – молвил он в полголоса. – Ты горишь как свеча.
– Нормально всё.
– Как ты собрался с кем-то разбираться в таком состоянии?
– Ты не представляешь, насколько быстро я восстанавливаюсь. К вечеру я уже буду в отличной форме. Нужно поесть, искупаться в море, и главное – посрать.
– К твоему сведению, на море – сильный шторм, – сообщил Калугин.
– Тем более надо искупаться, – сказал я уверенно. – Ничто меня так не наполняет энергией, как шторм.
Он часто-часто заморгал, словно ему попала соринка в глаз, и поспешно вышел из номера.
– Вот так, Андрей Григорьевич, – прошептал я, – расставили все точки над «i». Вообще не осталось вопросов.
Я пристально изучал в зеркале туалетного столика своё отражение. Окна были зашторены. В номере царил полумрак. Из тёмных глянцевитых недр на меня смотрел в упор незнакомый мне человек с большими несчастными глазами на вытянутом лице. Густая щетина покрывала впалые щёки. Глазницы были чётко очерчены. Брови стояли дыбом, как и волосы на голове. Если бы я встретил такого человека на паперти, я бы с брезгливой жалостью сунул бы ему пятак и шарахнулся бы от него прочь.
– Побитая бездомная собака, – произнёс я, глядя на своё отражение.
Указательным пальцем отодвинул нижнее веко на левом глазу: склера была воспалено-красной, палец предательски дрожал.
– Что удивительно, какие-то бабы ещё крутятся вокруг тебя. Неужели кому-то ещё интересен такой девиант? Или просто не понимают, с кем имеют дело?
Бодрым шагом я отправился в ванную. Там, насвистывая популярный мотив, я начал бриться. Смывая пенку холодной водой, я радовался как ребёнок, а потом полез под душ, врубил его на полную мощность и наслаждался тем, как ледяные струи секут моё худое измождённое тело, наполняя его энергией.
– Нет, не надо меня раньше времени хоронить, – повторял я как мантру. – У меня было много врагов, но я их всех пережил… И вас переживу!
– Я размотаю ваше змеиное кубло! – крикнул я, глядя в отражение зеркала; там какой-то смешной, мокрый, совершенно незнакомый мне парень корчил воинственные гримасы и напрягал сухожилия на плоской груди.
– Я вернулся, мать вашу так! – сказал я и выключил воду.
.25.
После завтрака я вышел из отеля и отправился к морю. Ветер нёс по небу угрюмые облака, срывал пожелтевшие листья с платановых деревьев. Солнце иногда просвечивало сквозь пасмурное небо, раскрашивая горные хребты яркими осенними мазками – бурыми, жёлтыми, карминовыми, бледно-зелёными…
На крыльце отеля, под козырьком с лаконичной надписью «ЮГРА», ждали своего трансфера отъезжающие домой туристы. Повсюду стояли сумки и чемоданы. Проходя сквозь толпу, я опустил козырёк бейсболки и смотрел себе под ноги через тёмные стёкла солнцезащитных очков, потому что не хотел столкнуться с кем-то из знакомых и травить потом нудные, бессмысленные разговоры на тему: «как всё было классно» или «увидимся в будущем году». Я пытался проскочить невидимкой, но вдруг кто-то прикоснулся к моей руке…
– Эдичка…– Я вздрогнул и оглянулся. – Гордо проходишь мимо?
Это была Анюта. Выглядела она довольно скромно: потёртые джинсы, кроссовки, ветровка с капюшоном, невыразительные черты лица без признаков макияжа.
– Привет, золотце, – сказал я без особой радости.
– А я не гордая – решила остановить тебя и попрощаться.
Её бледно-голубые глаза, полинявшие после многократной стирки, были окутаны такой неподдельной грустью, что вызвали в моей душе ответное чувство.
– Уезжаешь? – спросил я, вложив в этот риторический вопрос нотку сожаления. – Сезон охоты закончился?
– Перестань, – парировала она, а потом молча смотрела на меня, словно подбирая прощальные слова; хотела что-то сказать, но не решалась, накручивая вокруг пальца малиновую резиночку для волос.
Я не люблю подобные ситуации: чувствую себя моральным уродом, не способным на элементарное человеческое сострадание.
– Ты решил свои проблемы? – спросила она.
– А никаких проблем не было, – ответил я. – У меня всё хорошо. Всё просто замечательно!
– Я вчера подходила к твоей жене… Спрашивала, как у тебя дела. Она послала меня в долгое эротическое путешествие.
– Не может быть! – Затряс я головой в праведном возмущении. – Она очень интеллигентный человек. Она не способна на такое.
– В том-то и дело, что она послала меня очень интеллигентно. Мне даже обидно не было.
Повисла неловкая пауза. Я смотрел поверх её макушки куда-то вдаль.
– Ну ладно… – Я сделал маленький шажок назад, пытаясь ретироваться. – Хочу пожелать тебе всего самого наилучшего. Дай Бог тебе огромного счастья и успехов…
– Знаешь, я хочу тебе сказать… – прервала она мою прощальную тираду – тут же запнулась и тонкая струйка побежала по щеке; она наклонила голову, пытаясь спрятать от меня лицо, а я почему-то обнял её и прижал к себе.
– Я хочу сказать, – продолжила она, хлюпая носом, – что ты дал мне хороший урок. Я только потом всё поняла. Злилась, ненавидела тебя, но всё-таки оценила твой урок. Теперь я знаю, что нельзя так жить. Я хочу измениться… Всем сердцем, каждой клеточкой своего организма хочу этого. Я презираю себя. Я себя практически ненавижу.
Я ещё сильнее прижал её к себе.
– В Сургуте – девять градусов, льют проливные дожди, – бормотала она где-то у меня подмышкой. – Что меня там ждёт? То же самое болото. Я не хочу туда лететь. Я ненавижу этот город.
– Я никогда тебя не забуду, – пообещала она, – хотя мне нестерпимо хочется забыть всё, что здесь было за эти три недели. Я раскаиваюсь. Я ненавижу себя. Мне вены хочется вскрыть, так я себя ненавижу. – И она начала активно хлюпать носом.
– Успокойся, Анюта. Ты ещё молодая, а в молодости все ошибаются, для этого она и дана. Плохо, если человек жизнь прожил и ничего не понял, а у тебя ещё есть время измениться. Главное – не повторяй ошибок. Слышишь?! Не возвращайся в прошлое. Беги от него прочь. Разомкни этот порочный круг!
– Я ненавижу… – с ослиным упрямством повторила она и оттолкнула меня довольно грубо, резанула исподлобья холодным взглядом; в глазах её повисла петля…
Правильно говорят англичане: «Не будите спящую собаку».
Я оглянулся по сторонам – хотелось бежать от этой безумной девчонки. Люди вокруг нас расступились и создали интимное пространство. Они втянули в себя воздух и замерли как на флюорографии. Никто даже не смотрел в нашу сторону – всё это напоминало трогательное прощание двух влюблённых. Именно так заканчиваются курортные романы, но это был другой случай.
Вдруг я почувствовал чей-то взгляд на своём затылке и оглянулся…
У меня всегда было звериное чутьё, поскольку я был пуганным с детства, но особенно оно развилось в лихие девяностые, когда я занимался криминалом, – я легко распознавал чей-то мотивированный интерес к моей персоне: достаточно было одного взгляда, чтобы вычленить такого человека из толпы.
За матовой пеленой стеклянных дверей я увидел знакомый силуэт в холле гостиницы. Наверно, она подошла к стойке администратора по какому-то вопросу и увидела меня в момент трогательного прощания.
Я не видел выражение её лица, – может быть, оно было безразличным, может быть, заинтересованным, может быть, презрительным или насмешливым, – но мне вдруг стало неловко, от того что я на глазах своей законной супруги путаюсь с какой-то сомнительной особой, обнимаю её, нежно сбрасываю слезинки и провожу пальчиком по мокрой щеке. Хотя какое это имело значение, если всё уже закончилось и мы стоили на грани развода?
– Ладно, не грусти, Анюта… Прощай, – сказал я и пошёл от неё прочь, как от прокажённой.
«Чтобы заставить человека эволюционировать, его нужно сперва дестабилизировать», – подумал я про Аню и тут же осёкся: ведь это в первую очередь касается и меня.
Начиная с июня 2000 года, я совершенно потерял контроль над своими поступками и мыслями. Моя жизнь, как лодка без вёсел, плыла под влиянием каких-то подводных течений. Я всегда был ярым экзистенциалистом и считал, что человек свободен в своём выборе и сам определяет своё существование, но в тот период своей жизни я чувствовал как никогда влияние незримых сил на всё происходящее вокруг меня. Именно тогда я понял, что мы – люди – просто шахматные фигурки в хитроумных комбинациях влиятельных игроков.
Самый послушный раб – это тот раб, которому внушили иллюзию свободы. Поэтому многим людям кажется, что они вольны в своём выборе, но рано или поздно каждый понимает, что он всего лишь достояние великого промысла. В такие моменты люди осознают полную свою ничтожность и зависимость от внешних обстоятельств. Риторическая фигура «раб божий» приобретает новый смысл, в котором уже не остаётся лёгкой самоиронии, но появляется отчётливое понимание того, кто ты есть на этой земле и чего ты стоишь.
Таким образом из самовлюблённого нахального типа я превратился в неприкаянного скитальца, гонимого по жизни невидимым хлыстом. Я не понимал, куда идти, что искать, для чего мне дана жизнь и ради чего мне столько раз её сохранили. «Неужели у Всевышнего есть для меня какой-то план?» – думал я, спускаясь по каменистой тропинке к ревущему морю; я слышал, как шлёпают о берег огромные волны и шелестит галька.
Моя душа летела вперёд, опережая тело, – она словно искала другое пристанище, и я уже не мог её оседлать. Я был совершенно пуст, как древнегреческая амфора, покрытая многовековым слоем пепла. Я был словно Дракула, рождённый четыреста лет назад, повидавший всё многообразие жизни и умудрённый бесконечным опытом, но утративший связь с Богом и проклятый Им.
В тот час я понял главное: душа сгорает в страстях человеческих, а иногда она сгорает дотла. Покаяние не решает эту проблему, а так же – трусливое признание Бога. Процесс саморазрушения бывает настолько необратимым, что остаётся только сунуть голову в петлю.
«И что за карма у меня? – размышлял я, а перед глазами распахнулась бушующая стихия, накрытая свинцовыми облаками. – С самого детства во мне столкнулись добро и зло… Столкнулись не на жизнь, а на смерть. Я стал для них вечным полем брани. У отца и у матери – совершенно другая сущность. Они всю свою жизнь прожили праведно. Это самые порядочные люди из всех, кого я знал».
– В кого я получился такой урод?! – крикнул я. – На мне клейма ставить негде! Я чувствую в себе иную кровь – тёмную!
Пошёл сильный дождь, но я не обращал на него внимания. На мне была непромокаемая ветровка для яхтсменов, и я накинул на голову капюшон. Я вышел на пустынный пляж и замер: меня поразила мощь набегающих на берег волн и их высота. Казалось – зарождается нечто ужасное.
Однажды отец рассказал мне про своего деда. Я не придал тогда особого значения его словам, но в тот день, во время шторма, я переосмыслил всё сказанное моим отцом и круг замкнулся. Я так полагаю, что это была семейная легенда с некоторыми преувеличениями и художественным вымыслом, но доля правды в этой истории, конечно же, была.
Мой прадед был довольно одиозной фигурой, а если быть более точным и беспощадным в своих определениях, то он был фигурой совершенно зловещей, – богохульник и прелюбодей, подверженный практически всем человеческим порокам. В маленькой татарской деревушке он запугал и подмял под себя, как медведь, всех жителей. Люди пикнуть боялись. Красивым женщинам прохода не давал, каждой пытался залезть под юбку, и довольно часто ему это удавалось. Он брал женщин нахрапом, даже находясь в преклонном возрасте, – при этом орудовал своей неповторимой харизмой и дьявольской красотой.
Придание гласит, что в начале ХХ века одну молодую девицу, совращённую им, нашли в лесу недалеко от деревни, – она повесилась на берёзе. Двоих жён прадед загнал в могилу ревностью и битьём, хотя они были гораздо моложе его. Когда ему исполнилось 68 лет, женился на третьей – молодой и цветущей «матур». Ей было всего лишь девятнадцать. Через двадцать лет она выглядела как старуха: ходила сгорбившись, у неё совершенно не осталось зубов, потому что он бил её нещадно. Она чудом выжила, и в конце концов он оставил её в покое, превратив в рабыню кухни и хлева.
Папа вспоминал: «Бабушка ходила по дому буквой «Г» и всегда была чем-то занята: бесконечно готовила еду, мыла посуду, подметала полы, стирала бельё, возилась в курятнике, и при этом всегда улыбалась. Я не помню её сидящей на табурете. Когда я засыпал, она ещё колготилась. Когда просыпался, она уже доила корову или кормила домашнюю птицу. Дед умер в девяносто лет при странных обстоятельствах. В этом возрасте он выглядел на шестьдесят и был совершенно здоров, но соседский конь не оставил ему шансов, когда ударил его копытом в грудь. Никто подобного исхода не ожидал, поскольку коняга был совершенно покладистый, приученный кнутом и хомутом к непосильному труду и смирению, – это был обыкновенный пахарь и тягач с седою гривой. Старик тут же испустил дух. Он лежал мёртвый на земле и улыбался странной улыбкой, не предвещающей ничего хорошего. Через месяц деревня выгорела дотла. Осталось только несколько домов, в том числе и огромная чёрная изба моего деда. Многие люди ушли с этого проклятого места. Там и по сей день – пустошь».
Мой отец повторял неоднократно, что я очень похож на своего прадеда – и внешне, и по характеру, и выражение глаз, и походка. «Как сейчас помню, идёт по деревне вразвалочку, по-хозяйски, как будто вотчину свою обходит, а глаза орлиные, хищные, – рассказывал папа. – Я никогда его не забуду. Он оставил в моих детских воспоминаниях неизгладимый след, и я бы даже сказал – рубец. Мы, внуки и дети, испытывали к этому человеку животный страх. Он мог загипнотизировать меня одним взглядом, и я боялся шелохнуться… Это был незаурядный, но при этом страшный человек».
В тот момент, стоя на пороге великого шторма, я совершенно отчётливо осознал, что несу кармическую ответственность за бесчинства и грехопадение своего предка, имя которого было Хэнжер, что означает с татарского – кинжал. В это было трудно поверить, поскольку подобные вещи современному человеку кажутся дремучими суевериями.
«Неужели греховный образ жизни на генетическом уровне меняет человека, – задумался я, – и таким образом влияет на потомство аж в четвёртом колене? Ну почему моего отца не коснулась сия карма? Как он умудрился сохранить свою чистоту и порядочность? А может быть, я многого про него не знаю? Может, это всего лишь образ, который создаётся для жены и для детей? Каждый хочет быть эталоном для подражания, но у каждого есть скелеты в шкафу».
Потом я начал вспоминать родственников по отцовской линии: своих дядюшек и тётушек, двоюродных братьев и сестёр, – ничто не отличало их от нормальных людей: никто не сидел, никто не злоупотреблял наркотиками или алкоголем, никто не убивал людей, за исключением моего деда-фронтовика, но и тот был самым настоящим героем.
«Выходит, что в этой генетической лотерее я хапнул больше всех от нашего деда, – размышлял я, сидя на краю прибрежного утёса. – Из чего следует, что мне теперь маяться всю оставшуюся жизнь из-за какого-то урода!»