– Не люблю. Не придумали ещё одежду красивее моего тела.
– Тебе, Марго, надо было жить в древней Греции. Там все ходили голышом.
– Кстати, я гречанка наполовину.
– Да ладно!
– У меня даже фамилия – Афанасиади.
– Шикарная фамилия, – похвалил я.
– Прикинь! Сегодня… весь вечер на столбе, – произнёс я поставленным голосом циркового шпрехшталмейстера. – Маргарита Афанасиади! Встречайте!
Марго рассмеялась от души. Она улыбалась-то редко, ни то что хохотать, поэтому я был слегка польщён произведённым на неё эффектом. Её никогда не отпускала скрытая душевная боль. В её поведении всегда чувствовалось напряжение, даже когда она выпивала и веселилась.
– Иди руки мой, – сказала она, и в голосе её прозвучала материнская нотка. – Балабол.
Только я достал из холодильника запотевшую бутылку водки, только я намерился сорвать с неё винтовую пробку, как в прихожей раздался звонок, словно кто-то вездесущий и страждущий не мог позволить, чтобы я пил в одиночку.
Мы переглянулись с Марго, и я пошёл посмотреть в глазок, кого там принесло.
– Не ходи, не надо, – прошептала она, округлив свои миндалевидные глаза. – Нормальные люди не приходят в гости без предупреждения.
Кто-то начал тарабанить. За дверью были слышны невнятные крики. Мы замерли и прислушались: «Григорич! Григорич! Открывай! Не еби мозг!»
– Это же дядя Ваня, – произнесла Маргарита и тут же нахмурилась.
– Дядя Ваня? А это что за крендель? – спросил я.
– Да сосед сверху! Достал уже! – прошипела Марго. – Каждый день с похмелья ломится. Жена ему на опохмелку не даёт, так он к Андрюхе бежит: «Григорич, выручай! Григорич, спасай!» Трясётся как лихорадочный, тельняшки на себе рвёт.
– Григорич! Ты человек или феномен?! Открывай! А то сдохну под дверями! – слышались с лестничной площадки утробные звуки.
– Ладно, пойду открою, – сказал я и улыбнулся. – Водки что ли жалко? Гости могли быть и похуже.
– Хуже Петровича только бубонная чума! – воскликнула Маргарита.
– Разберёмся, – бодренько ответил я.
Когда я открыл дверь, на пороге возник небольшой щуплый мужичонка с чернильно-синими наколками на запястьях. Что примечательно, у него было лицо спившегося Фрэнка Синатры: голубые размытые глазки смотрели вопросительно и при этом нагло.
– А ты что за пассажир? – спросил он и добавил не дожидаясь ответа: – Григорича давай.
– Что хотел, мил человек? – спросил я довольно жёстко.
В нём почувствовалась некое замешательство: он не понимал, кто я такой и можно ли с меня содрать кусок кожи. Он смотрел на меня испытующе – взглядом энтомолога, поймавшего диковинную бабочку.
– Ну-у-у-у-у-у, опохмеляй в таком случае… сосед! – воскликнул дядя Ваня, по-дирижёрски взмахнув указательным пальцем, а я продолжал тупо сверлить его взглядом.
Он поменял тактику.
– Ну, ладно… Будь другом – налей сто грамм… Или дай копеечку на опохмелку.
Я видел, как его слегка потряхивает, и понимал его состояние лучше, чем кто ни было, – я сам находился примерно в таком же треморе. Тем более я рассмотрел его наколки и прекрасно понимал, что имею дело с человеком довольно авторитетным в определённых кругах.
– Вот это другой разговор, а то ведёшь себя как сявка беспородная, – сказал я. – Со мной, дядя Ваня, такие номера не проходят. – Он аж заморгал часто-часто. – Мы с тобой люди фартовые, а значит должны друг друга уважать. Согласен? – И он послушно кивнул головой.
– Звёзды на плечах за что носишь? – спросил я после небольшой паузы (дал ему перевести дух и собраться с мыслями).
– За вечное отрицалово. За девять лет в ШИЗО. За бунт в красноярской ИТК. Да много за что, сынок, – ответил он без всякой бравады и даже слегка подтянул спортивные трусы, перед тем как отрапортовать о своих подвигах.
– Заходи, – сказал я сухо.
Мы прошли на кухню.
– Здравствую, Ритуля,– сказал он.
– Здравствуйте, Иван Петрович, – ответила Марго.
Его шустрый взгляд тут же зацепился за бутылку водки, стоящую на столе. Он медленно присел на табурет и начал смотреть на неё так, словно это была лампа Алладина.
Маргарита принесла пару рюмок, и мы начали пить. Она выставила перед нами две тарелки с макаронами по-флотски. Они аппетитно дымились, но Петрович решительно отказался от еды, характерным движением руки отодвинув тарелку.
– Я свой желудок, ребята, оставил в лагерях, – пояснил он. – Сейчас ем как птичка колибри, а вот беленькую попиваю изрядно.
– Ну тогда погнали, – сказал я, и мы синхронно опрокинули по пятьдесят.
Ровно через три секунды он сказал, с жадностью глядя на бутылку:
– Ну что, повторим, пока первая далеко не убежала?
Всё время, пока мы пили, он даже косого взгляда не бросил на эту полуобнажённую загорелую «марцефаль», которая постоянно крутилась на кухне: мыла посуду, перебирала в банках какие-то крупы, шлёпала дверцей холодильника, возила тряпкой по полу, от чего у меня началась дикая тахикардия, – а мы в это время вели задушевные разговоры про волю и неволю, при этом звучали громкие фразы, типа: «Я отмороженный на всю голову – мне и на красной зоне лафа» или «Сейчас никаких законов нет – одни бабки. Я видел, братишка, как петухов на зоне коронуют», и всё в таком духе.
– Дядя Ваня, еще в ходку пойдешь? – спросил я с ехидцей.
– А как же? Куда я денусь, когда партия позовёт? – ответил он и сделал плакатное лицо.
– У штрибанов, дядя Ваня, в квадрате есть одно преимущество – нижняя шконка.
– Да-а-а, – задумчиво произнёс он, – а зажмуриться, конечно, хотелось бы дома. Лежать так аккуратненько в белых кружевах и гвоздиках, и чтобы детки плакали, и жена – навзрыд.
Когда Марго ушла в ванную, я спросил Петровича:
– Слушай, дядя Ваня, у меня вопрос есть. Просто пьяное любопытство. Только не обижайся.
– Ну говори… Что хотел? Ты ведь меня сегодня выручил, – сказал он и улыбнулся несвойственной ему улыбкой, и вся его каторжанская сущность слетела в одно мгновение: лицо разгладилось, стало добродушным, голубенькие глазки запали в мягкие сморщенные мешочки, рот растянулся от уха и до уха, обнажив гнилые редкие зубы, – он напомнил мне Ганса Христиана Андерсена, ему только ночного колпака не хватало.
– Ты в принципе ещё молодой мужик… Ну-у-у, лет сорока пяти, хотя выглядишь гораздо старше.
– Угадал. И что? – спросил дядя Ваня, сохраняя добродушный вид.
– Там, на Северах… – Я замялся. – … не только уши отморозил?
– В каком смысле? О чём ты говоришь?
– Ну-у-у, петушок твой кукарекает, хотя бы по утрам?
– Не понял. – Лицо его вновь покрылось суровыми морщинами, левая бровь угрожающе приподнялась.
– Это я к тому, что шикарная баба крутит перед тобой задницей, а ты на неё даже не реагируешь… Глазом в её сторону не повёл! Да если бы она не мутила с моим другом, я б её, голубушку, прямо на этом столе драл бы и драл, драл бы и драл, без остановки, не вынимая, пока солнце не упало бы за горизонт. – Я перевёл дыхание, промочил горло золотистым фрешем и хотел было продолжить в том же духе, но дядя Ваня решительно прервал мои пьяные словесные эскапады:
– Красиво звонишь, фраерок. Эпистолярным не балуешься? Стишки не крапаешь на досуге? – Он сверлил меня холодным взглядом. – В натуре… Так вот, радио-няня отвечает на твой вопрос…
Он на секунду задумался, набрал полные лёгкие и выдохнул мне в лицо перегаром:
– Да разве ж это баба?! Это ж хвостик поросячий!
Пепел обломился с кончика сигареты и упал в рюмку. В ванной перестала шуметь вода и полилась тонкой струйкой. Холодильник устал гонять фреон и, стукнув несколько раз подряд, вежливо затих в углу, словно собрался послушать, о чём мы воркуем с Петровичем.
– Ты мою Матрёну Сергеевну видел? – спросил он тоном влюблённого Шекспира.
– Не имел чести.
– Ну-у-у, сынок, ты много потерял. Она большая и статная! У неё грудь в два раза больше, чем у меня голова!! – кричал он, распаляясь всё больше и больше. – Я даже в ночнушке её вижу… это сеанс!!! Я могу петрушить её каждые полчаса!!! Но Матрёна Сергеевна балует меня энтим не часто.
– А жопа у неё такая огромная, – продолжал он, задыхаясь от переполняющих его чувств, – что я не могу глазам свои поверить! У неё трусики размером с наволочку! Прикинь!
– Кожа бархатная… нежная… как на портмоне, – констатировал Петрович таким же бархатным голосом и зажмурился от счастья как котяра.
Я слушал, открыв рот, и следил за каждым движением его рук. Он рисовал её портрет настолько художественно, что я восхитился в очередной раз величию русского языка и разнообразию тюремной распальцовки.
– Она не женщина… Она – монумент! – подытожил Петрович, и мы опять сделали это синхронно.
– А ты мне эту пигалицу предлагаешь… Тьфу! – возмутился он, скривившись от отвращения.
– Ну ладно, Петрович, убедил… О вкусах не спорят, – сказал я, разливая по рюмкам последние сто грамм.
В этот момент из ванной выскочила Марго. Она была в чёрных кружевных шортиках, а лифчик она сменила на белую маячку, – тонкую хлопчатобумажную ткань протыкали насквозь её безобразно торчащие соски, ко всему прочему, майка была короткая и только-только прикрывала грудь, которая тяжело вздрагивала при каждом её движении.
– Что, ребята, всё бухаете? И радости вам другой нет! – игриво воскликнула она, но в голосе её прозвучала нотка раздражения.
– Да где ж мы пьём-то, Ритуля? – возмутился дядя Ваня. – Мы только опохмеляемся, да разговоры умные ведём.
– Ага, слышала я ваши разговоры из ванной, – подхватила Марго. – Вы только на словах такие герои, а как до дела дойдёт, так в бутылку прячетесь как страусы. Как только в жизни что-то не клеится, сразу же начинаете бухать! Страусы жопаголовые!
– Ритуля, ну что ты такая злая, вечно недовольная? – начал её успокаивать дядя Ваня и даже хотел положить ей руку на бедро, но она оттолкнула его с такой силой, что он чуть не рухнул с табуретки.
Я покатился со смеху, представив себе страуса с лицом Петровича, в семейных труселях и с волосатыми длинными ногами.
– Знаете, сколько у меня было мужиков, которые упивались в уматину, прежде чем доползали до моего тела? Их даже это не прельщает! – орала Марго, грубо хватая себя за лобковую кость.
– Ты, Маргарита, мужиков стервозным характером отпугиваешь. Подавляешь ты мужское начало, а стало быть и желание к тебе. Тут, говорят психологи, всё взаимосвязано. У мужиков вообще всё от мозгов идёт. Так оно, Эдуард? – Он косил на меня рыбьим глазом в поисках поддержки, ёрзал на табурете, натянуто улыбался, а я с удовольствием наблюдал за их перепалкой.
– А ещё эти жилы по всему телу… – продолжал дядя Ваня с благостным видом, словно давал ей путёвку в жизнь. – Баба… она гладкая должна быть, как налим, с жирком, а ты себя диетами извела. Одни бицепсы да трицепсы по всему телу, да мордочка с кулачок. У тебя ноги не ноги, а колотушки какие-то, и вообще…
– Знаешь что, дядя Ваня?! – рубанула она с плеча. – А вали-ка ты, бродяга по жизни, к этой свой Матрёне Сергеевне кондовой… С-сука, шифоньер, обтянутый ситчиком! И никогда здесь больше не появляйся! Подыхать будешь под дверями – не открою!
Петрович, смущённо улыбаясь, встал с табурета и начал пятиться к выходу. Марго налетала на него, как разъярённая чёрная птица, и всё норовила куда-нибудь клюнуть.
Она шипела и свистела, как прохудившийся шланг, и всё никак не могла успокоиться – билась и билась от злости.
В последний момент, перед тем как пулей вылететь на лестничную площадку, Иван Петрович всё-таки успел крикнуть мне, зацепившись ручонками за дверной проём:
– Эдуард! Выходи во двор! Всё будет ништяк – догонимся! – И тут же получил пинка под зад, дверь с шумом захлопнулась.
– Никуда не пойдешь, – прошептала она, закрывая дверь на нижний замок.
– Маргарита. Золотце. Ну что случилось? Что ты так разошлась? – спросил я, выходя в прихожую. – Неужели мнение этого человека так важно?
Она измождено опустилась на тумбочку, рядом с телефоном, – отскочила трубка и послышался длинный гудок.
– Никуда не пойдешь, – прошептала она ещё тише. – Ты сегодня мой.
От этих слов я не испытал никакого душевного подъёма, а напротив – сердце сжалось от предчувствия беды, и в этот момент у меня перед глазами мелькнула сцена, как Калугин покоряет горный перевал: идёт тяжело, спотыкаясь о камни, в пыльном бушлате, за спиной РД, на плече АКС; слегка прикрыв морщинистые веки, любуется белыми сверкающими вершинами, – а я в это время на «гражданке» развлекаюсь с его девочкой: нагло целую её в губы и подливаю в бокал игристого вина. Тьфу! Что за наваждение?
А ведь такое уже случилось однажды со мной и моим другом Сашкой Мартыновым. В 1987 году он отправился в далёкий Афганистан выполнять свой интернациональный долг, а мне доверил присматривать за своей любимой девушкой и ограждать её от всяческих поползновений дворовой босоты. У неё было кошачье имя – Эля, и она была удивительной милашкой.
Я действительно присматривал за ней и помогал ей нести тяжкое бремя ожидания. Мы ходили друг к другу в гости. Мы вместе читали его письма, которые он писал нам как будто под копирку. Мы прогуливались по вечерам под жёлтыми фонарями. Мы ходили в кино, в театр, на дискотеку в ЦПКиО; на прощание обнимались как кровные родственники и она подставляла для поцелуя свою холодную упругую щёку.
Я ограждал её от соблазнов и при этом постоянно находился под прицелом её дьявольских глаз. Каждый день я убеждал себя в том, что девушка моего друга для меня – бесполое существо. Изо всех сил я сопротивлялся этому искушению, но с каждым днём оно становилось всё более контагиозным. Молодому человеку очень трудно бороться с похотью, потому что иммунитет приходит с годами и напрямую зависит от количества женщин, но я продержался от осеннего призыва до весны, и вот случился май…
Эля расшатывала твёрдость моего духа довольно методично, но я держался, крепко держался, хотя это было нелегко, поскольку девчонка была потрясающе красива. Однажды в конце мая она напоила меня 96% этиловым спиртом и воспользовалась ситуацией, – я пришёл в себя, когда она уже сидела на мне сверху и дико вращала бёдрами. Я пытался её скинуть, но это было бесполезно: она лишь поглубже воткнула в меня свои «шпоры». Эля, конечно, была уверенной наездницей, и после этого ночного родео она оправдалась следующим образом: «А ты думал, что Мартынов оставил тебя только за тем, чтобы ты выгуливал меня как собачку?» – я не мог поверить своим ушам.
На следующий день Эллочка отписала своему возлюбленному: «Переспала с Эдуардом. Так себе – на троечку. Ты по сравнению с ним настоящий жеребец. Но главное заключается не в этом, а в том что этот сукин сын не прошёл моего испытания. Теперь выходит, что у тебя нет друга и девушки у тебя тоже нет. И всё это благодаря Мансурову. Вот такое он мерзавец». И постскриптум: «Прости, Сашенька, я тебя больше не жду. Забудь меня».
Я только одного не мог понять: зачем она написала ему об этом? Конечно, она была чокнутая и совершенно непредсказуемая, но писать такие вещи парню, который находится на войне, – это бессмысленная жестокость. По-моему, у неё была шизофрения, которая обострялась с годами, потому что эта удивительная девушка постепенно превратилась в конченную шлюху, а потом ещё в качестве оптимизации своей жизни выбрала самое древнее ремесло. В 90-е годы она уехала работать в Москву и там потерялась.
После этого наша дружба с Мартыновым закончилась, как и закончились письма из армии. Как говорится, чёрная кошка пробежала между нами. После дембеля он приехал ко мне только один раз. Мы сидели на кухне, давились «Столичной», которая не лезла нам в глотку, разговаривали очень мало, беспрестанно курили, слушали «Grave Digger» c фирменного пласта, а я всё надеялся, что он ни о чём не будет спрашивать, но он всё-таки спросил:
– Расскажи, как всё было.
Мой взгляд стыдливо пополз в угол под раковину, словно нашкодивший котяра, но Мартынов выудил меня оттуда и установил статус-кво:
– Я хочу знать! Я имею право!
– В деталях?
– В мельчайших.
– Ох, не люблю я эти детали. От них крыша может поехать.
– У меня башка уже давно набекрень… с Кандагара ещё. Так что валяй!
– Ну-у-у, в этот день мы пошли с Эллочкой в кино. Во всех кинотеатрах крутили «АССУ»…
– Это опускаем.
Его взгляд становился всё жёстче и жёстче. Он словно затягивал стальную нить у меня на горле. Я знаю, зачем он это делал. Он пытался убить двух зайцев в своём сердце, а для этого ему нужно было опять пройти сквозь огонь, только уже сквозь горнило правды, чтобы ни у кого не осталось шансов, чтобы только пепел по ветру.
– Итак, ты проводил её на Рудник. Почему сразу же не поехал домой? Почему задержался у неё? – крутил он меня чисто по-ментовски.
– Мы приехали на последнем автобусе. Денег на такси у меня не было, и Элька предложила остаться, точнее попросила… Скажу честно, я хотел уйти, но она закрыла дверь на ключ. Я мог настоять на своём, мог вырваться, но сам знаешь, сколько идти пешком с Рудника до города.
– А я ходил… Я ходил! – закричал Сашка и ударил кулаком по столу.
Я подумал, что он начнёт драться, поскольку парень он был очень крепкий и занимался боксом в «Локомотиве». Он даже был КМС, и я бы отхватил от него по полной программе. Тем более очень тяжело отстаивать достоинство, когда оно совершенно утрачено.
– А мне-то какая надобность?! – тоже заорал я. – Я никогда её не любил!
– Ладно, это всё эмоции. Дальше.
Он успокоился, налил водки (только себе) и с фанатизмом закурил. Я посмотрел на него внимательно и понял, что за два года службы человек буквально состарился: всё его лицо было покрыто мельчайшими морщинами и странным жёлтым загаром. На войне люди очень быстро стареют.
Я рассказал ему практически всё, но он продолжал выдавливать из меня всё более скабрёзные подробности, – казалось, что он, как мазохист, получает от этого особое наслаждение. Я упирался как мог, отлынивал от разговора, прятался от него в туалете, ссылаясь на диарею, сидел там до тех пор, пока он не начинал легонько постукивать в дверь и спрашивать меня: «Эдуард, ты ещё жив?»
В какой-то момент он рубанул наотмашь:
– Элька брала у тебя в рот?
Наверно, это был для него очень важный нюанс, то ли оставляющий шанс ей в какой-то степени, то ли не оставляющий шанса ему.
– Что? – От таких вопросов я неминуемо краснею.
– Да ладно, не строй из себя девственника! Она сосала у тебя или нет?
– Да, – сказал я практически шёпотом.
– С удовольствием это делает… Да? – Он словно обмяк и даже чуть улыбнулся, а мне показалось, что его отпустила боль.
«Наверно, всё-таки драки не будет, – подумал я. – В нём что-то сломалось».
– Аж причмокивает от удовольствия! Аж – взахлёб! Элька своё дело знает! – орал пьяный Мартынов, подливал себе водки, блаженно улыбался и даже хлопнул меня по плечу.
– Да, всё так и было, Саня, – соглашался я, виновато улыбаясь.
Я стоял перед ним абсолютно голый, прикрывая ладошками срам, и Эллочка была такая же голая и беззащитная, а Мартынов глумился над нами, щёлкая плетью и приказывая, – в какой-то момент я увидел у него на голове эсэсовскую фуражку с высокой загнутой тульей.
– Бог с ней, с этой Элькой, давай лучше выпьем… в последний раз.
Мы выпили, и он сказал фразу, которая меня слегка удивила, потому что Мартынов никогда не был дураком или пошляком. По всей видимости, это был пережиток армейского опыта, и в некотором смысле – психологическая травма.
– Ты знаешь, это я научил её делать минет,– заявил он с гордостью; его физиономия расплылась в блаженной улыбке и покрылось мелким бисером пота. – А когда у неё не получалось, я её вот этим дрыном (он взял себя за промежность) бил по губам. Она у меня часами оттачивала мастерство. Так что считай… это тебе мой дружеский подгон.
– Ну что, понравилось?! – крикнул он, и глаза его стали влажными.
– Санёк, – нежно попросил я, – иди домой. Всё кончилось. Начни жизнь с чистого листа. Не цепляйся за прошлое. Иди. Иди-иди.
Я положил ему руку на плечо и слегка надавил – он попытался дёрнуться, но я надавил ещё сильнее. Драки не было. Когда он ушёл, меня рвало этой водкой, которую он принёс. Выворачивало буквально наизнанку. Мне было до безумия плохо и рвало меня от стыда. Боже, как мне было стыдно!
В то время было очень много палёной водки, но эта бутылка была «заряжена», а именно: ненавистью, предательством, похотью, пошлостью и всяческой мерзостью. Не пейте и не ешьте из рук своих врагов.
Стыд после этого предательства остался навсегда, хотя я задвинул его в самый дальний уголок моей памяти и он до сих пор там пылится. Он стоит, как огромный платяной шкаф, затянутый паутиной. Он никуда не исчез за эти годы и никуда не исчезнет до конца дней моих. Есть вещи, которые мы не можем себе простить, если даже их нам простил Господь.
Итак, Марго закрыла дверь на ключ и сказала: «Ты сегодня мой», – а я подумал про себя: «Что это? Дежавю? Всё идет по спирали, всё когда-нибудь повторяется?»
Дьявол не дремлет, хотя особо не напрягается. Я бы не сказал, что он очень изобретательный и предприимчивый. Веками он использует в отношении людей одни и те же приёмы, не мудрствуя лукаво, – похоть, стяжательство, гордыня, тщеславие, гнев, чревоугодие, пьянство. Вот, собственно говоря, все наживки Дьявола. А последнее время он настолько обленился, что даже не выглядывает из своего подземного царства Аид, не гоняется за грешниками, не выкупает их души. Система отлажена и уже работает без предоплаты. Люди сами выстраиваются в очередь, – миллионами, – чтобы попасть к нему на приём. Такого безбожия и такого нигилизма, как сейчас, я не наблюдал даже при советской власти.
– Послушай, Марго, – взмолился я, – отпусти меня к Петровичу. Зачем я тебе? Я такой же алкаш, как и он. Мне вся эта кутерьма ближе к сердцу, чем ебать ближнего своего. Возьмём пол-литра, бычков в томате, пойдём к морю, волна ляжет у ног, как послушная собака. Не хочу я этого блядства. Григорич меня здесь не для этого приютил.
– Да при чём тут Григорич?! – воскликнула Маргарита, вскакивая с тумбочки. – Мы просто живем вместе! Он мне как брат!
– Ты, знаешь, Марго, – начал я с ухмылкой, – мы с Ленкой тоже просто живём в одном номере, и кто-то может подумать, что она мне никто. Но если Калугин воспользуются этой ситуацией, то мне будет очень неприятно и даже больно. Есть границы, очерченные мной, а есть границы, очерченные им, и я не знаю, как он относится к тебе на самом деле. Я не имею права ошибиться.
– Хотя меня вяжет к тебе конкретно, – продолжал я взволнованным голосом. – Аж колотит всего, аж подкидывает, аж сердце заходится, когда я вижу твои очаровательные булочки. Сколько раз уже сегодня голову поднимал.
– Ну не тормози тогда! – умоляла меня Марго. – Будь смелее!
– Ой, Марго, я ж тебе толкую… Есть чисто мужские понятия, через которые нельзя переступать, а иначе, ты уже не человек, а крыса.
– Просто у меня есть принципы, в отличие от многих, – продолжал я моросить, – и я не могу их разменивать на какие-то сиюминутные наслаждения. Ты, конечно, богиня, базаров нет, но это не может являться оправданием блуда. Я уже знаю наперёд, что после секса придут угрызения и стыд. Мне потребуются неимоверные усилия, чтобы загладить свою вину. Ты хоть понимаешь, о чём я говорю? Или нравственность для тебя – это ненужная хламида, которую ты уже давно скинула?
Постепенно усыпляя её бдительность монотонным жужжанием, я начал аккуратно, без резких движений, просовывать ногу в ботинок… Мне очень хотелось на море – смотреть вдаль, перебирая круглые камешки и кидая их в набегающую волну; попивать водочку, болтая с собутыльником на философские темы, а потом уснуть под убаюкивающий шум прибоя и проснуться от прохладного дуновения ветерка, когда маленькое солнышко будет пролазить в тонкую пунцовую щель.
– Если ты уйдёшь, то пожалеешь об этом, – шёпотом молвила она.
Марго находилась под воздействием каких-то непонятных для меня импульсов. Её словно кто-то дёргал за ниточки, и выражение её лица менялось каждую секунду – от материнской нежности до эгоистичного деспотизма.
– Ритуля, я знаю, что пожалею об этом в любом случае, – ответил я, незаметно проникая во второй ботинок.
– Ну давай тогда кинем монетку, – сказал она, и выражение лица её вновь изменилось: она смотрела на меня с издёвкой, и мне даже начало казаться, что она стебётся надо мной.
Она поднялась с тумбочки, расправила плечи и подошла ко мне так близко, что в меня упёрлись её соски и я почувствовал терпкий запах её подмышек; при этом она прожигала меня насквозь своими воронёными глазами, и я не выдержал этого взгляда…
– Ну… Что ты из себя строишь недотрогу? – спросила она и взяла меня за ремешок.
– Не в этом дело, – ответил я. – Просто с некоторых пор не хочется душу свою поганить.
Она смотрела на меня с удивлением, выпучив свои вороньи глаза.
– Марго, я такого повидал блядства… По самые гланды наелся! Досыта! А водочка (предельно ласковая интонация) она очищает меня от этих воспоминаний, от этой скверны… Когда я пью, я забываюсь. В душе появляется покой и порядок. Ясность какая-то появляется. Понимаешь?
– Марго, – произнёс я жалобным тоном, – я не хочу больше трахаться.
После этой фразы в её глазах появилось замешательство и она отступила от меня на один шаг, – мне даже показалось, что ей стало неловко за своё поведение и вызывающий вид.
– Ну тогда пойдём, – сказала она и повела меня за руку на кухню.
Там она достала из верхнего шкафчика армянский коньяк с пятью звёздами, – он был явно не дешёвый, – брякнула бутылку на стол и попросила нарочито вежливым тоном: «Будьте так добры, налейте даме коньячку», – а я с грустью посмотрел в окно: в ярких солнечных бликах маячила тощая фигура дяди Вани, его белая майка-алкоголичка и озабоченная помятая физиономия. Он ждал меня с преданностью Хатико и свято верил, что я вырвусь из цепких объятий Марго, но этого не случилось.
Небуг – это территория особой гравитации. Она не только оставляет воспоминания, такие же красочные и отчётливые, как фотографии в альбоме, но и создаёт в твоём восприятии некую имманентную связь с этим городом, которая выражается в постоянном влечении туда. Это чувство возникает в повседневном течении жизни так же, как появляется в приёмнике ни с того ни с сего шипящая радиоволна.
Этот вечер распускался плавно, как ядовитый хищный цветок, между индиговых лепестков которого горела ярко-жёлтая сердцевина.
– Боже, какая красота! Посмотри, Марго!
Я восхищённо пялился в окно. Сбоку вздымалась и плавно опадала влажная занавеска. Воздух наполнился мельчайшей росой, которая сияла в лучах заходящего солнца, как бриллиантовая пыль.
Маргарита молча отхлебнула коньяк из рюмки. Она не понимала моих восторгов: для неё это был привычный пейзаж, но для меня – северного человека – краски были настолько яркими, что мутился разум. Под воздействием алкоголя Небуг воспринимался мною как райская обитель.
– Марго, неужели это тебя совершенно не трогает? – спросил я и пригубил коньячка из гранёного стакана.
Она загадочно улыбалась, но ничего не ответила. Я достал из пачки сигарету, прикурил и выпустил дым в открытое окно…
В проёме между домов садилось солнце, и на верёвках, растянутых от балкона до балкона, трепетало по ветру постельное бельё, как стая белых лебедей на фоне алого заката.
В тот момент в голову пришла мысль: «Последнее время я нахожусь в состоянии такого же полёта… Казалось бы, лечу красиво, широко раскинув крылья, но тот, кто держит меня на привязи, знает, что мой полёт – это всего лишь иллюзия. Я просто воздушный змей, не имеющий свободы выбора и собственной воли».
– Она держит меня на верёвочке, – произнёс я вслух, и это было продолжением моих мыслей.
– Ты о ком?
– Иногда она отпускает, – продолжал я, – и ты летишь, летишь, куда хочешь, как тебе кажется… А потом, хуяк, потянула назад, и ты, как воздушный змей, ломаешься пополам и падаешь на землю. Свобода – это иллюзия. Самообман. У каждого есть хозяин.
– О чём ты там бормочешь? – с лёгким раздражением спросила Марго.
– О любви…
– О какой любви?! – возмутилась она. – Не порти мне статистику!
– Такие, как ты, никого не любят, – закончила она шёпотом.
– Ну вот, началось! С какого рожна ты делаешь такой вывод?
– Ты слишком красив и умён, чтобы кого-то любить, кроме себя, – спокойно ответила Марго.
Я пристально смотрел на неё, а она смотрела вдаль. На кухне сгущались тихие сумерки. В углу тоскливо завывал холодильник. На площадке соседнего дома детишки играли в футбол; удары резинового мяча и звонкие их голоса отражались гулким эхом и врывались в открытое окно. Прохладный ветерок ласково шевелил занавеску. Где-то у соседей часы с курантами пробили восемь раз, после чего я спросил Марго:
– Андрюха когда приедет?
– Он сегодня не приедет, – ответила она, и мы снова замолчали.
Бывает такое молчание, которое сбивает сердечный ритм, – молчание, от которого закладывает уши, молчание, которое пролегает между людьми бездонной пропастью. Такое молчание хуже крикливой ссоры, хуже драки.
Когда люди перестают трепаться и замолкают, именно тогда приходит понимание, насколько они близки или далеки друг от друга. Мы с Марго были в тот момент совершенно чужими, как случайные пассажиры в купе поезда. Даже дядя Ваня за полчаса общения, пока не кончилась водка, стал понятным и родным, но Марго давила на меня своим упрямым молчанием. Её брутальная энергетика, словно чёрный дым, заполнила всё пространство кухни, всю квартиру, весь городок… Мне постоянно казалось, что она вот-вот схватит со стола бутылку и размозжит мне череп.
– Ритуля, не злись на меня, – жалобно попросил я. – Пойми меня и прости. Всё в твоей жизни будет ништяк. Ты ещё совсем молодая.
Она ничего не ответила – она упрямо ждала.
На стене, рядом с дверным проёмом, вспыхивал и угасал лимонного цвета прямоугольник. Солнце уходило за угол противоположного дома, и эта проекция заката становилась всё меньше и меньше, пока не превратилась в тонкую рдеющую полосу.
Марго постепенно погружалась во тьму – такая же загадочная и не сулящая ничего хорошего, как Пандора. В сумерках у неё было зловещее лицо с тёмными провалами вместо глаз и квадратными скулами. Именно в тот момент я почувствовал, что она хранит в себе какую-то страшную историю и скрывает её от всех.
– Марго, тебя убивали когда-нибудь? – спросил я бесцеремонно.
Она ничего не ответила – встала и подошла ко мне вплотную. Я вздрогнул: столько было решимости в этом движении, и вообще от неё можно было ожидать всё что угодно.
Марго замешкалась на секунду, а потом оседлала меня словно жеребца, лицом к лицу, вместо глаз – горящие угли. Она прижалась ко мне упругой грудью, обхватила шею сильными жилистыми руками, так что захрустели шейные позвонки.
А потом вдруг подломилась ножка табуретки, – мои девяносто килограммов плюс её пятьдесят, – падали как в замедленном кино. Я даже не понял, что мы падаем, – просто пол с потолком поменялись местами, – но приземлился на лопатки довольно чувствительно. Хрясть – она уже на мне, и я чувствую, как в меня входит нечто склизкое и горькое. Её язык был воистину огромный: он целиком заполнил мой рот. Казалось, ещё немножко, и он проникнет в пищевод, а потом заползёт в желудок. Ощущения были крайне неприятные, и меня чуть не вырвало прямо на неё. Это точно был не поцелуй – скорее всего, она хотела меня поиметь.