Я молча кивнул. Он поднял рацию и нажал кнопку.
– Андрей. Андрей. Приём.
– На связи, – раздался в динамике знакомый голос.
– Пошли кого-нибудь… Срать хочу.
– Сейчас подойду, – ответил Калугин.
– Ну всё, парень, двихай. – Он похлопал меня по плечу, и это не показалось мне каким-то амикошонством, а напротив: я был крайне ему благодарен за оказанное содействие.
Я развернулся и пошёл к трассе. Чувство одиночества и жуткая тоска навалились на меня свинцовой тяжестью. Над тёмно-синими горами восходила молочная аура – близился рассвет. По всему телу судорожными волнами разбегалась похмельная ломота. Кружилась голова, подташнивало, хотелось жрать, пить, курить, но больше всего хотелось опрокинуть стакан холодной водки, чтобы все внутренности обожгло, а потом свалиться на землю и уснуть – желательно без сновидений.
Пройдя метров двести, я, словно бычок, забурился в придорожный куст. Обмяк и опустился на мокрую траву. Обхватив голову ладонями, задумался. На внутренней поверхности век, словно на экране, мелькнули размытые обесцвеченный кадры – хроника последних событий: тревожное предгрозовое небо, серая угловато-рубленная скала, покрытая высохшим мхом, и высокая худощавая фигура в чёрном подряснике, мелькнувшая на выходе из пещеры, в руках – алюминиевая кружка, на губах – загадочная улыбка; батюшка подходит всё ближе и ближе, его всклокоченная седая шевелюра светится на фоне тусклого солнца, и несколько серебристых тонких лучиков протыкают её насквозь; он плещет на меня из кружки, и всё внутри каменеет; он смеётся, а я вижу его глаза, кристально чистые, бездонные, наполненные до краёв любовью.
А потом появляется лобовое стекло, покрытое тонким слоем пыли, с двумя треками от стеклоочистителей и радужными кишками насекомых, размазанными по всей его поверхности, и пламенеющий закат в окружении лиловых облаков над кромкой горизонта.
Мелькают какие-то гуттаперчевые куклы в страусиных перьях и в кружевах, – выпуклые ягодицы, отполированные ляжки, потрясающие голени, клоунский макияж и совершенно одинаковые улыбки, – они скачут как будто в замедленном кино и синхронно вскидывают ноги… А потом гаснут огни рампы и я вижу тёмный силуэт, словно демон несущейся над молом.
.21.
Во сне я услышал рокот автомобильного двигателя, но не мог проснуться и встать, хотя прекрасно понимал, что это едет Калугин. Я даже видел сквозь эту онейроидную призму, как над асфальтом стелется утренний туман и размытые ходовые огни медленно проплывают мимо. Моя голова висела на шее, словно чугунная гиря, и я не мог оторвать её от земли. Я хотел крикнуть, но из моих лёгких вырвался лишь сдавленный стон. Я не мог шевельнуть даже пальцем, но вдруг машина резко остановилась, скрипнула дверь, и послышались быстрые шаги… Кусты раздвинулись как театральный занавес, и я увидел озабоченную физиономию Калугина.
– Ты чё тут разлёгся?! – воскликнул он, глядя на меня сверху вниз. – Я же просил идти вдоль дороги! Чудом тебя увидел.
Я не мог шелохнуться и не мог ничего ответить.
– Поехали! – крикнул он, ломая от нетерпения ветку, и в этот момент я проснулся.
После того как я открыл глаза, изменилось только одно: у фантома, которого я встретил на границе двух миров, глаза были ядовито-жёлтые и зрачки были вытянуты эллипсом, в отличие от настоящего Калугина.
Я с трудом поднялся, окутанный росой и дрожащий от холода, на ватных ногах двинулся к машине. По пути меня вывернуло наизнанку и на асфальт посыпались тёмно-зелёные черви… «Похоже, я ещё не проснулся», – подумал я.
Организм требовал новых вливаний. Меня постепенно охватывал ужас: «Что со мной? Я болен? Я умираю? Я всё чаще и чаще зависаю в потустороннем мире. Мне становится всё труднее возвращаться в реальность. Как бы мне не остаться там навсегда».
– Надеюсь, ты уже понял, что происходит? – спросил меня Андрей, когда я бухнулся на переднее сиденье.
– Не совсем. Ты мне объясни.
– За тобой приехали очень серьёзные люди. Весь отель на уши поставили.
– Бенефициарий этого мероприятия – Резо? – спросил я равнодушным тоном.
– А как ты думаешь? – ответил он вопросом на вопрос и добавил: – Меня удивляет твоё олимпийское спокойствие. Похоже, ты не понимаешь, в какое дерьмо вляпался.
– А кто этот человек? – спросил я, с трудом проталкивая слова через гортань.
В тот момент мне было совершенно плевать на весь этот балаган и хотелось только одного: выпить, а потом забыться, продлевая этот сон до бесконечности лошадиными дозами алкоголя. Я не воспринимал реальность в полном объеме, а видел её лишь через тонкое горлышко бутылки, и мне даже было забавно наблюдать её в подобном ракурсе.
– Это её фанат, её поклонник, довольно влиятельный. Она – для него фетиш, который он всем демонстрирует.
– То есть он её трахает?
– Не знаю. Я в замочную скважину не подглядывал.
– А чем он занимается?
– Он контролирует на побережье гостиничный бизнес. Он занимается рейдерскими захватами предприятий, открывает магазины и рестораны.
– Крутой дядя! – присвистнул я.
– И работает он на такого человека, что нам лучше не знать о таких вообще.
– Какой-то вор?
– В определённых кругах довольно известный дедушка.
В тот момент мы летели по горному серпантину и рваные клочья тумана разлетались в разные стороны. Сияющий краешек солнца поднялся над горным хребтом, и первые лучи как будто пронзили меня насквозь – так защемило сердце и такая обрушилась тоска, что захотелось вздёрнуться на первом суку. Именно с восходом понимаешь, насколько близок и неотвратим твой «закат». Именно с восходом приходит чувство обречённости и понимание твоей ничтожной роли в этом бесконечном круговороте жизни. На востоке молочная аура заполнила холодное индиговое небо, а на западе повисла умирающая бледная луна. Ещё мгновение и жаркое ярило растопит её окончательно – ледяной капелькой она сползёт в лазурное море.
Андрей молча крутил баранку, напряжённо вглядываясь в туманную перспективу и преодолевая с каким-то даже трепетом бесконечные её изгибы. На обочинах дороги иногда мелькали небольшие памятники без надгробий, напоминая живым, что здесь за каждым поворотом их караулит смерть.
«А наша жизнь – такая же точно дорога, состоящая из одних непредсказуемых поворотов, – подумал я, – и любой… любой может оказаться последним».
– Теперь ты понимаешь, какой опасной гадюке наступил на хвост?! – эмоционально спросил Калугин, повернув ко мне пылающее от восхода лицо.
– Мне уже не первый знак был… – пробормотал я.
– Что? Ты о чем?
– Валить надо отсюда, – задумчиво произнёс я. – У меня такое чувство, что мои ноги растут в землю, хотя ничего страшного в этом нет. Меня в жизни убивали неоднократно, но я каждый раз выкручивался, словно Колобок. И теперь я ничего не боюсь: у меня уже иммунитет выработался. Все видят на кладбище кресты, а я – только плюсы.
Калугин посмотрел на меня с опаской, а я, перехватив его взгляд, засмеялся:
– Не бойся, Андрюша… Я пока – в уме. Мне так проще думать. Я всегда думаю вслух. А ты?
Он отрицательно мотнул головой и упёрся взглядом в лобовое стекло.
– В этом и заключается наше кардинальное отличие, – молвил я с грустной улыбкой. – Я всегда завидовал таким, как ты.
– Это каким? – спросил он.
– Таких, как ты, родителям приносят аисты, а меня принёс и выбросил им под ноги разрушительный ураган. Они ведь не ждали меня. Они хотели от меня избавиться, но у них ничего не вышло: я цепко ухватился за жизнь… Я смешал все их планы. Маме было семнадцать, а папа учился в институте. Я превратил их романтические отношения в жёсткий реализм. Они снимали какие-то углы, жили впроголодь, постоянно ссорились… Да я и сейчас для них – камень преткновения. Жуткая головная боль.
Андрей приподнял бровь и кинул в мою сторону недоверчивый взгляд, – казалось, он совершенно не понимает, о чём я говорю.
– Меня негде не ждут, – жалобно бормотал я. – Я везде лишний. Я вечный жид Агасфер. Я одинокий волк, которого обложили красными флажками.
– Ладно! – прервал Калугин поток моего сознания. – Отсидишься у меня пару дней, а потом отправлю тебя домой.
– А откуда ты знаешь, где мой дом? – спросил я, сотворив глупую физиономию.
– Хотя не думаю, что у них возникнут проблемы достать тебя на Урале, – продолжал он, не обратив внимания на мою реплику. – У них очень длинные руки.
Я громко расхохотался:
– Ну прямо мафиозная вендетта!
– Даже в Тагиле постарайся уйти в тень, – продолжал наворачивать Калугин. – Как говориться, живи на измене. А сюда дорогу вообще забудь. Они такое не прощают.
– Весёленькие дела! А куда мы едем?
– Ко мне домой, – ответил Калугин, и я больше его не беспокоил, пока мы не доехали до моста через речку Небуг.
К этому моменту солнце висело над горами невыносимо ярким пятном. Мелководная река, впадающая в море, намыла песчаную косу и разлилась в тихую гавань тёмно-бутылочного цвета. Постепенно море меняло палитру красок, начиная с бледно-голубого и заканчивая на горизонте чистым серебром. Прохладный ветерок врывался в открытое окно. Чайки возбуждённо кричали и сыпались в воду перевёрнутыми семёрками; у них начинался утренний жор.
– Останови у ларька, – попросил я, когда мы проехали мост; на развилке дорог стоял продуктовый павильон с вывеской «24 часа».
– Возьми что-нибудь пожрать… и курева, – попросил Андрюха и полез в карман за деньгами.
– Перестань! – сказал я и аккуратно прикрыл дверь.
Продавщица спала на прилавке, положив под голову мясистый локоть. Тоненький лучик света, пробиваясь сквозь опущенное жалюзи, запутался в её густой чёрной шевелюре. Когда хлопнула дверь, она подняла испуганное лицо и спросила с явным кавказским акцентом:
– Что хотели, уважаемый?
Я попросил четыре банки тушенки, два килограмма макарон, два нарезных батона, три литра минералки «Архыз» и две пачки сигарет «Winston».
– А нормальная водка у вас есть? – вкрадчиво спросил я, разглядывая стеллажи, заваленные разношёрстным товаром: там были даже кастрюли и сковородки.
– У нас вся водка нормальная. Никто ещё не жаловался, – ответила продавщица, выкатив на меня карие глаза и свою необъятных размеров грудь.
– Может… не успевают пожаловаться? – строго спросил я.
– Что? – Она смотрела на меня враждебно.
– Ладно, – улыбнулся я, – давайте вон ту… с синенькой этикеткой.
– Возьмите лучше эту, – указала рукой на полку, – московскую.
– А в Москве её кто крутит? Дагестанцы?
– Зачем так говорите? – обиделась в конец гордая армянская женщина.
– А почему акцизной марки нет? – спросил я с глупым видом.
– Отвалилась, – сухо ответила она, устремив вдаль затуманенный взгляд.
В итоге я взял две бутылки «Кристалла», расплатился и вышел.
Когда я вернулся к машине, Андрей сладко спал, закинув башку на подголовник, и даже слюнку пустил на плечо. Кривая перегородка ломанного носа пропускала воздух как дырявая велосипедная камера – с тоненьким свистом. Лицо было жёлтое, как пергамент. Шея была изогнута и торчал безобразный кадык, слегка припущенный волосами. Я бросил пакет с продуктами на заднее сиденье и вынул из него тёплую бутылку водки; свернув ей «головку», задумался на секунду, выдохнул и опрокинул её в себя – меня чуть не вывернуло наизнанку, но я силой воли удержал эту чешуйчатую тварь внутри.
Опустив свинцовые веки, я подождал, когда она уляжется в организме и перестанет взбрыкивать. Прошло несколько секунд… И вот по всем кровеносным сосудам потекло неописуемое блаженство, и в голове поднялся шалый ветерок, всё сметающий на своём пути: страх, боль, стыд, неприятные воспоминания…
Когда я вновь открыл глаза, то увидел идеальный мир, в котором уже не было кривых углов, в котором всё было параллельно и перпендикулярно. В этом мире нет Бога, нет Дьявола, и, конечно же, в этом мире не существует смерти. Почему? Да потому что алкоголик не умирает – он просто засыпает навсегда.
Ух-ты! Я восторженно оглянулся вокруг – панорама была просто восхитительной: бледные тени горных вершин отражались в туманной дымке; игрушечные разноцветные домики были рассыпаны у подножья хребта, и каменистое русло реки стелилось между домов; серая лента с белой разделительной полосой бежала, изгибаясь, вдоль берега, и солнце обрушило на город сияющие клинки сквозь бледно-серое одинокое облако… Боже, как прекрасен мир! От восторга я хлопнул по крыше автомобиля и заорал:
– Андрюха! Пить будешь?!
Он подскочил на месте и посмотрел на меня недовольным заспанным взглядом.
– Эд, ты допьёшься до чёртиков, – сказал он ватным голосом, но протянул руку к бутылке. – Неужели тебя не воротит даже по утрам?
Я отдал ему бутылку и положил пачку сигарет на панель.
– Кушайте на здоровье, – сказал я и лучезарно улыбнулся.
Я прикурил сигарету и с огромным удовольствием затянулся, надолго удерживая в лёгких горячий дым.
– Андрюха, к чему этот назидательный тон? Посмотри, какое утро!
Каждую секунду море меняло цвет. Не отрывая взгляда, словно в этом было моё спасение, я следил за тем, как по краю горизонта, в сияющей дымке, плывёт длинный сухогруз. «Море, ты слышишь, море, твоим матросом хочу я стать!» – зазвенел внутри удивительный детский голос.
– Знаешь, Григорич, надоело мне всё… Опостылело.
Он в этот момент заглядывал в горлышко бутылки, словно пытался понять на глазок сущность её содержимого. Потом начал принюхиваться, поднося горлышко к носу, – выражение лица его в этот момент было крайне недоверчивым.
– Нормальная? – спросил он, разглядывая этикетку.
– А где акцизная марка? – спросил он с видом ребёнка, которому подсунули вместо конфеты горькую пилюлю.
– ОтвалиласЪ, – ответил я с армянским акцентом. – Пей, Андрюша, пей. Мне уже хорошо!
Он приложился к бутылке, на половину прикрыв глаза, и кристальная влага с небывалой скоростью начала уменьшаться в объёме.
– Эх, Андрюша! – воскликнул я восторженным голосом. – Всё бы сейчас отдал… за этот прыжок в неизвестность.
– Ты – о чём?
– Вон про тот корабль. – Я поднял руку и выставил вперёд указательный палец.
Калугин равнодушно посмотрел в том же направлении и отвернулся с недовольной физиономией. Он почему-то не любил море, и я ни разу не видел, чтобы он купался или загорал.
– И что? – спросил он.
– Уплыл бы не задумываясь. Надоела мне вся эта рутина. Каждый день – одно и то же.
– А там?
– Неизведанное… не моё… и никогда этого не будет. Никогда!
Я помолчал, подбирая нужные слова, и продолжил:
– Главное – берегов не видеть. Пускай на земле останется всё, что меня мучает и на даёт покоя всю мою жизнь. Пускай на берегу останутся бабы, дети, старые надоевшие друзья, эта чёртова работа, эти повседневные траектории вокруг да около насущного. А там, за чертой горизонта, будет только море и безмятежный покой.
– Ага, а кто будет гальюны драить? – с ироничной ухмылкой спросил Калугин. – А уголёк в топку забрасывать кто будет? А в машинном отделении гореть в сорокоградусную жару? А ночью заходить на вахту, когда все спят? Ты смотришь на эту профессию с точки зрения романтика, а между тем это рабский труд и чудовищные нагрузки. Ты сейчас просто фантазируешь… под водочку, заметь… будто целыми днями будешь крапать стишки, глядя в розовую даль и макая перо в открытое море.
– Да ты… – Он даже задохнулся от возмущения. —… натуральный краснобай, мечтатель, баловень судьбы! Манилов отдыхает, блядь!
Он набрал в лёгкие воздуху и продолжил кидать в меня беспощадные слова:
– Да что ты знаешь про эту жизнь? Тебе всё даётся на халяву! Все тебя любят! Все с тобой носятся! Все тебе угождают! А кому-то приходиться перед Богом на коленях стоять, вымаливая жалкие крохи, и то не допросишься! На тебе, Ваня, комбинацию из трёх пальцев! И самое ужасное заключается в том, что ты ничем… ничем не дорожишь!
Калугин замолчал и с ненавистью смотрел куда-то вдаль через лобовое стекло. Я тоже молчал, глядя на него с улыбкой и с пониманием. У меня не было к нему вопросов, потому что он был совершенно прав и даже предсказуем в своей чёрной зависти.
– Я тебе так скажу, Эдуард, – продолжил он через несколько секунд, слегка успокоившись и опустив интонацию на октаву ниже. – В жизни лучше чувствовать твёрдую почву под ногами, чем болтаться по волнам. А твёрдая почва под ногами – это в первую очередь семья, это нормальные здоровые дети, это верная любящая жена, это работа, которая приносит тебе моральное и материальное удовлетворение, это друзья, которые всегда готовы подставить крепкое плечо. А ты рассуждаешь как малолетка, которого потянуло на приключения.
Калугин притих, и, опустив голову, тоскливым глазом заглянул в горлышко бутылки.
– А у меня вообще пусто-пусто, – произнёс он умирающим голосом. – Мне сорок два года, а я одинок как перст и гол как сокол.
Его глаза окончательно потухли, и он отвернулся от меня; ещё раз крепко приложился к бутылке и закурил.
– Хочешь, поменяемся местами? – спросил он и закашлялся.
– Дай бутылку, – буркнул я.
Он передал её мне, и я влил в свою ненасытную утробу ещё пару глотков этого дьявольского зелья. Картинка перестала быть яркой и отчётливой: она затуманилась с краёв и подёрнулась зыбкой пеленой. Меня качнуло вперёд, потому что голова стала невыносимо тяжёлой и потянула меня вниз, – так люди и разбивают себе лицо об асфальт.
– Григорич, поехали домой. Мне надо лечь, – жалобно произнёс я, падая рядом с ним на пассажирское кресло.
Мы медленно ехали по спящим улочкам Небуга. На улицах не было ни души, и только дворовые собаки барахтались в пыли и удивлённо таращили на нас сонные глазёнки. Одна маленькая кудлатая шавка подлетела к «девятке» и хотела разразиться риторическим лаем, но Калугин выкинул в окно свою жилистую волосатую руку и тихонько на неё цыкнул: «Ша, не буди народ», – она тут же осеклась, оборвав свой лай на вздохе, и убежала в палисадник.
Небуг – это сказочное место у подножья гор, что-то типа Изумрудного города. Когда мы подъехали к дому Калугина, у подъезда нас встретил Железный Дровосек. Это был очень худой, высокий и костлявый мужчина, с грубыми чертами лица и невообразимо длинными конечностями. Он выгуливал во дворе старую облезлую собаку, отдалённо напоминающую немецкую овчарку.
– Андрюшенька, сигареткой не угостите? – спросил мужчина, когда мы проходили мимо.
– Доброе утро, Олег Валентинович! – бодро произнёс Андрей, протягивая соседу руку. – Вы что в такую рань поднялись?
– Чара старая уже, – ответил тот, делая скорбное лицо. – Мочевой пузырь не держит. По пять раз за сутки выгуливаем.
– Значит инфекция какая-то… К ветеринару надо ехать.
Удивительная атмосфера наполняла этот райский уголок. Не верилось, что здесь протекает такая же жизнь, как на Урале или в Сибири, что здесь так же вкалывают, борются за выживание, так же страдают, покрываясь морщинами, так же болеют и умирают в муках. Мне не верилось, что в этом маленьком уютном мирке может случиться пьяная потасовка или тебя могут ограбить на улице. Не верилось, что здесь кто-то может быть недоволен своей жизнью.
Я оглянулся по сторонам, прежде чем войти в подъезд трехэтажного дома, – очаровывали неправдоподобно яркие краски, как будто созданные кистью добродушного Шагала. Это был мир моего детства: небольшие уютные домики с длинными балконами, на которых развивалось белоснежное бельё; детские площадки с «радугами» и «ракетами», с каруселями и горками, с многоцветием клумб и палисадников; аккуратные резные лавочки и беседки… А на заднем плане, над крышами этих лилипутских домов, восходили к небу исполины Кавказских гор.
Калугин открыл дверь на первом этаже, и мы вошли внутрь квартиры.
– Миленько, – констатировал я, прогулявшись по комнатам.
– Это не моя, а моего товарища, – ответил Калугин. – Он сейчас живёт и работает в Краснодаре.
– Сколько платишь? – спросил я, постучав крендельком указательного пальца по дубовой крышке массивного стола в центре зала.
– Только коммуналку, – ответил Андрей.
Я огляделся по сторонам: мебель была сделана из настоящего дерева и слегка отдавала стариной, а ещё она была покрыта вековым слоем пыли. На широком кряжистом комоде стояла фарфоровая ваза с букетом засохших цветов. На стенах висели фотографии в рамочках и пастельные пейзажи, нарисованные маслом. За плотными шторами разгоралось яркое солнце, но в комнате царил загадочный полумрак, слегка рассеянный бледно-жёлтым лучом, пробившимся через пыльную портьеру.
– У меня такое чувство, – сказал я, втягивая ноздрями приторно-сладковатый запах помещения, – что здесь кто-то зажмурился недавно.
Андрей только плечами пожал.
– Пойдём на кухню, – сказал он. – Попьём чаю и завалимся спать. Я – до двенадцати, а ты можешь спать до упора, пока морда не треснет. Я вернусь через сутки.
– А ключи? – с тревогой спросил я.
– Ключи – в одном экземпляре. Я тебе их не отдам, но в твоей комнате есть балкон… Он довольно низко над землей… Если что-то понадобится, выйдешь и зайдешь через него. Тут не надо быть ниндзя – всё-таки первый этаж.
– Понял. Не дурак. Что ещё можно услышать от десантника?
– Балкон выходит на задворки. Там за пустырём начинается лес, поэтому никто не увидит, как ты ползаешь туда-сюда. Старайся не привлекать внимание окружающих, и уж тем более постарайся не разжигать любопытства. Помни, что ты находишься на нелегальном положении, как Ленин в Шушенском.
– Ну ты сравнил! – воскликнул я. – А в доме есть телефон?
– Есть… на тумбочке в прихожей. Если возникнут вопросы, звони в кабинет или на ресепшен. Девчонки по рации передадут. Ты всё понял? И не светись – сиди тихо как мышь под половицей.
– Как скажешь, гражданин начальник. Как скажешь.
На кухне мы допили бутылку водки, забыв про чай и не вспоминая про закуску. Мы совершенно одеревенели и впали в состояние, приближенное к анабиозу. Я хотел что-то сказать или спросить, но язык совершенно не ворочался. Мы курили в распахнутое окно, и прохладный ветерок тихонько трогал ажурную занавеску. Где-то в доме хлопнула дверь и раздался стук женских каблуков. На кухню влетела муха и начала кружить на фоне белой стены. Андрей молча поднялся и пошёл спать. Я затушил окурок в пепельнице и тоже отправился к себе.
Я распахнул дверь в свою комнату и остановился на пороге. Окна были плотно зашторены, в комнате царил полумрак, и только большой аквариум отбрасывал на стены холодный люминесцентный свет. В толще голубой воды медленно двигались экзотические разноцветные рыбки. Большой пятнистый сом плавно извивался на стенке аквариума. Монотонно шумел компрессор. Комната была небольшой, но кровать в ней стояла огромная. На стенах висели странные картины сюрреалистической направленности. На этих картинах всё было перемешано: и рыбы, и обнажённые женщины, и даже какая-то лошадь на трёх ногах, а так же – птички в клетках и кошки на кирпичах. А ещё в комнате пахло какими-то благовониями.
Я присел на краешек кровати и начал следить внимательно за пёстрой шарообразной рыбиной. Она плавно скользила в толще воды, кокетливо поглядывая на меня выпученным глазом. Она словно пыталась понять: кто это появился по ту сторону водного континуума, что за незнакомая рожа плавает в сумраке внешнего аквариума? Эта рыбка меня загипнотизировала, и я долгое время не мог от неё оторваться, пока тяжёлый сон ни опрокинул меня навзничь.
Я сплю и слышу сквозь сон неприятный металлический звук, словно где-то в соседней комнате работает электродрель или блендер, а ещё мои ноздри щекочет какой-то жизнеутверждающий аппетитный запах мясного варева.
Я открываю глаза и в первые секунды не могу понять, где я нахожусь, – это не мой гостиничный номер, это напоминает мрачную кунсткамеру, в которой всё перевёрнуто с ног на голову, – но когда я вижу зашторенные окна с тонкой, как ниточка, световой щелью, мигающую ртутную лампу, висящих в толще голубой воды экзотических рыбок (они медленно шевелят ажурными плавниками) и эти странные картины, глядящие на меня со всех сторон, то начинаю постепенно (фрагментами) вспоминать события прошлой ночи, а ещё – небесный купол, сияющий в лучах восходящего солнца, и тот неудержимый полёт над кромкой горизонта после глотка палёной «московской» водки.
Дверь в комнату начинает медленно открываться и в проём заглядывает моя жена.
– Харэ спать! – заявляет она, как всегда звонким и бодрым голосом. – Жрать подано! Мансуров, подъем!!! – кричит она, словно пионерский горн.
С неимоверным усилием отрываю голову от подушки и пытаюсь крикнуть: «Леночка, помоги!» – протягиваю к ней дрожащую руку, но меня опять парализовало (это повторяется вновь и вновь), а из моего нутра, как из бочки, доносится лишь невнятное мычание.
– Харэ балдеть! Что за комедию ты ломаешь?! – восклицает она и начинает хмурится; лицо её постепенно темнеет и покрывается морщинами – она натуральным образом стареет на глазах.
Меня охватывает ужас, и я начинаю дёргаться как паралитик, пытаясь скинуть с себя это наваждение. Изнанка реальности оказывается ужасной и непредсказуемой: Лена меняется до неузнаваемости, и я вижу совершенно явственно, как стройные гладкие ноги её начинают покрываться густой шерстью, а лакированные туфельки превращаются в копыта.
– Что, милый? Что ты кричишь? Тебе не нравится мой новый тюнинг? – ласково спрашивает она, и ехидная улыбка делает её ещё страшнее.
На этот раз я окончательно просыпаюсь, и стены дома содрогаются от душераздирающего крика. Бегу в полном смятении на кухню – подальше от этой странной комнаты с пучеглазыми соглядатаями. Первое, что я вижу, – это стоящая у плиты, полуобнажённая девушка, развёрнутая ко мне в профиль. Она медленно водит половником в эмалированной кастрюле. У неё – рельефные ноги, изумительный прогиб, плавно переходящий в упругие ягодицы. Через распахнутое окно врывается волна яркого света, и весь её абрис, с ног до головы, сияет золотистыми протуберанцами. Она витает в воздухе, расплывчатая и нереальная, словно приведение.
– Присаживайся, – говорит она будничным голосом, как будто ждала меня на этой кухне всю свою жизнь. – Сейчас будет готово, а пока выпей апельсиновый фреш. Это очень полезно.
Она выходит из облака света, и я вижу её смуглый рельефный живот с вывернутым наизнанку пупком и продетым в него колечком. Мой взгляд опускается ниже – шикарное оливковое лоно на границе кружевной резинки переходит в маленькие белые трусики, которые явно акцентируют её дерзко выпирающий лобок. Мой взгляд поднимается выше и охватывает с жадностью довольно увесистые чащи белого лифчика, из которых вырываются наружу большие неуёмные груди. Затем я вижу копну чёрных дредов – этакое воронье гнездо. Образ перестаёт быть дискретным и начинает собираться из отдельных деталей в единое целое, причём до боли знакомое. Окончательная сборка происходит, когда я вижу эти сарацинские глаза, подёрнутые вечной тревогой.
– Марго? – удивился я. – А ты что здесь делаешь?
– Готовлю тебе фреш и что-нибудь перекусить, – ответила она с игривой ноткой в голосе и поставила передо мной большой бокал, наполненный жидким «золотом».
– Андрей распорядился, – добавила она.
– Ты живёшь с ним?
– Ну-у-у, это громко сказано… точнее… снимаю угол. – Скромно улыбнулась она, но в глазах её по-прежнему таилась тревога. – Мы просто друзья.
– Друзья? – усомнился я. – Да вы в «Югре» почти не разговариваете.
– Нам вполне хватает дома, – кротко ответила она, а я подумал: «Что-то здесь не так».
Она стояла передо мной фертом, слегка изогнувшись и оттопырив животик, а я начал слегка волноваться.
– У меня такое чувство, – промямлил я в полной нерешительности, – как будто ты мираж.
– Ты угадал, – сказала она, выпучив свои карие глаза. – Я твоя белая горячка!
Я взялся двумя пальчиками за кольцо, продетое в пупок, и слегка потянул его на себя, – в этот момент она смотрела на меня снисходительно (да ещё сверху вниз), как мать смотрит на любопытного грудничка, который хватает её за соски или прядь волос.
– А что ты смеёшься? – обиделся я. – Ко мне только что явилась моя жена…
– Ты поэтому так орал?
– Я видел её, как тебя сейчас… Только у неё были копыта вместо ног.
– Знаешь, Эдуард, – молвила она задумчиво, с философским выражением лица, – когда у жены появляются копыта, то у мужа, как правило, растут рога.
– И тебя это касается напрямую, – добавила она с многозначительным видом.
Я посмотрел в открытое окно: двор был залит солнечным светом, а на детской площадке бегали разнокалиберные ребятишки и раздавались звонкие голоса.
– Самое страшное, – произнёс я, – заключается в том, что мне всё это до лампочки.
– Именно так и умирает любовь, – констатировала Марго с циничной ухмылкой.
Она вернулась к плите и склонилась над парящей кастрюлей, а я в этот момент не мог оторвать глаз от её восхитительных форм: эта женщина была настолько совершенна, что в это было трудно поверить. В отеле, когда она проходила мимо по коридору или встречалась мне на шведской линии, она почему-то не казалась мне столь привлекательной, и даже на сцене в первую очередь меня восхищали её хореографические данные, а потом уже – анатомические.
В «Югре» и без неё хватало красивых девушек, и я бы даже сказал, что в этом смысле там наступил самый настоящий дефолт, в котором совершенно обесценилась красота и нивелировалась отдельная женщина. Но в этой странной квартире мы были тет-а-тет, а если ещё учитывать моё абстинентное либидо, то я уже был готов накинуться на неё сзади и повалить на пол.
А пока я разглядывал её в упор, пожирая глазами каждый сантиметр её тела. Я видел совершенно отчётливо мелкую сыпь на её божественных ляжках, золотистый пушок на ягодицах, маленькую дырочку на трусиках и нежные розовые мозоли на пятках. Всё это являлось для меня в тот момент спасительной гаванью в коллапсирующем, расхлябанном, холодном пространстве зарождающегося шторма: там, внутри моего черепа, уже колыхалась боль и резкими порывами возникала тревога… Где-то была водка? Где-то была водка? Где-то была водка? Где-то была водка? Где-то была водка? Где-то была водка? Боже, какая попка! Боже, какая попка! Где-то была водка?
– Марго… А почему ты ходишь передо мной в таком виде?
Она ответила, даже не повернув головы:
– Поверь мне… без всякой задней мысли. Я не пытаюсь тебя соблазнить.
Я протянул руку, чтобы до неё дотронуться, чтобы окончательно развеять наваждение и убедиться в том, что в этой квартире я нахожусь не один, – присутствие Марго в этих стенах казалось мне продолжением того же самого делирия, который я наблюдал в спальне пять минут назад.
– Эти трусики я одела специально для тебя, – кокетливо заявила она, крутанув попкой вокруг собственной оси, и добавила доверительным тоном: – Обычно я хожу совершенно голая.
– А ты в принципе одежду не любишь? – спросил я и отдёрнул руку, когда она оглянулась.