Я буквально посыпался от этого вопроса и, наверно, даже покраснел. Мой взгляд невольно съехал на тумбочку, где стояла неопровержимая улика моего предательства – белый кнопочный телефон.
– Ну… С кем ты там болтаешь?
Я глупо улыбался и бормотал нечто неопределённое… Не дождавшись моего ответа, она захлопнула дверь. «Да-а-а, неловко получилось», – подумал я.
А ближе к ночи мы отправились в «Метелицу». Ольга и Валентина были крайне возбуждены и болтали наперебой, – по их разговорам я понял, что они никогда не были в подобном заведении. По всей видимости, они надели свои лучшие наряды: это были шёлковые блузы и расклешённые юбки в стиле 50-х годов. Причёски у них тоже были соответствующие: роскошные букли напоминали осиные гнезда, и было видно, что на эти чудеса парикмахерского искусства они потратили уйму времени и лака для волос.
Сестрёнки выглядели как две десятиклассницы, которые отправились на выпускной вечер. Их ретроспективный образ дополняли белые туфельки на коротких шпильках. А вот Анюта, как всегда, была в тренде: короткое обтягивающее платье из тонкого трикотажа цвета фуксии и голубые кроссовки. Ну а я просто побрился и одел свежую майку.
Девчонки нырнули в стеклянную крутящуюся дверь, а я остался покурить на крыльце, под ярко-красной неоновой вывеской. Моя длинная изломанная тень валялась на гранитных ступенях. Ещё один глоток удивительной лунной ночи, перед тем как нырнуть в этот бьющийся в конвульсиях и оргазмирующий до самого утра вертеп. Повисла тревожная пауза, и, чтобы хоть как-то развеять эту пустоту, я спросил у охранника, стоящего на дверях:
– Елена Сергеевна уже там?
Он молча кивнул головой.
– Народу много?
– Битком, – ответил он.
– А какой сегодня день недели?
– Суббота.
– Ну тогда можно как следует нажраться! – воскликнул я и прошёл внутрь.
В клубе уже властвовал над умами шоу-балет «ХАОС». Зал погрузился в темноту, и только свечи мерцали на столах, вокруг которых замерли плоские человеческие тени. На подиуме происходило нечто вопиющее: полуобнажённые девицы, затянутые в кожаные короткие шорты, в ботфортах на высоченных каблуках, в откровенно порванных колготках, с лиловыми кисточками на сосках, размахивали тонкими стеками, и мальчики ползали на коленях среди этих хищных амазонок, будто влажные черви, в облегающих костюмах из латекса, и резкий истеричный фальцет Брайана Молко бился над нашими головами тревожной иссиня-чёрной птицей. Placebo. Не просто музыка – голос той эпохи.
Проходя в темноте между столиков, я запнулся и чуть не упал. Приложив руку к груди и тряхнув головой, церемонно начал извиняться: «Сори, мадам! Прошу пардону!» – и даже хотел поцеловать даме ручку, но у меня её вырвали с возмущением. В темноте блеснули выразительные восточные глаза, и я успел рассмотреть пышные прелести настоящей армянской красотки. Особенно выделялись её белые фарфоровые плечи. Рядом сидел натуральный абрек; полоснув меня хищным орлиным взором и обнажив платиновые бивни, он прорычал:
– Э-э-э, давай проходи мимо!
Интонация голоса показалась мне крайне пренебрежительной, словно он разговаривал с каким-нибудь «халдеем». Я собрался ответить ему в той же манере, но чутьё подсказало мне: «Не связывайся с этим человеком». Я уже открыл рот и набрал в лёгкие воздуху, чтобы резануть ему нечто эквивалентное, как тут же захлопнул его, прокашлялся и проследовал дальше.
За нашим столом, на скрипучих кожаных диванах, сидели Анютины сёстры и разливали по бокалам шампанское. Я упал рядом с ними, блаженно улыбнулся в предвкушении весёленькой ночи и крикнул сквозь грохот музыки: «Безумно хочу выпить!» – за спиной тут же появилась официантка, словно джин из бутылки, и спросила волшебным певучим голоском:
– Эдуард, что будете пить?
– Золотце, – произнёс я небрежно, – водочки принеси.
– Смирнов № 21?
– Ты даже это знаешь? – спросил я, нехотя повернув к ней лицо.
Она смотрела на меня завораживающим взглядом – яркая, сочная, темноволосая кубаночка с пышными формами. От неё исходил запах цитрусовой свежести, и очаровательная улыбка слегка приподняла ямочки на щеках.
– Я даже знаю, чем Вы запиваете водку? – промурлыкала она, и мне показалось, что это уже выходит за рамки обычного профессионализма.
– И чем я запиваю водку?
– Яблочным соком, – ответила она с такой интонацией, словно это был исчерпывающий ответ на все мои вопросы.
«Почему она смотрит на меня таким бесстыжим взглядом? – подумал я. – Неужели выпрашивает чаевые? А может, всё гораздо проще, и я на самом деле оказался в обители порока?» На выпуклой груди её был приколот бэйджик с именем Валерия. Я посмотрел на неё очень строго и привычным движением указательного пальца попросил нагнуться ко мне. Она склонила свою аккуратно зализанную головку, а я, положив руку ей на спину, нащупал застёжку лифчика…
– Хочешь меня? – тихонько спросил я, практически коснувшись губами её маленькой ушной раковины.
– Н-н-да, – ответила она, загадочно улыбнувшись словно Джоконда.
– Ну ладно, неси водку. Потом поговорим, – царственно молвил я и легонько похлопал её по попе, которая оказалась довольно большой и твёрдой как камень.
Она разогнулась и, плавно покачивая широкими бёдрами, отправилась выполнять мой заказ. Я смотрел ей вослед, и лёгкое недоумение посетило меня: «Что происходит? Что-то странное происходит, – подумал я. – Меня словно заманивают в ловушку. Выстраивают против меня какую-то хитроумную шахматную комбинацию».
Когда Лера поставила передо мной запотевший графин, я спросил этих уморительных сестрёнок:
– Девчонки! Водку пить будете?
– Мы не пьём водку!!! – ответили они хором, выпучив на меня глаза.
– Боже, как вы предсказуемы!
Я налил себе и провозгласил тост:
– Девчонки! Давайте выпьем за мою жену, ибо она является виновницей той вакханалии, которая происходит на сцене. Я ещё помню те времена, когда она работала во дворце культуры… «Полёт белых лебедей» под Энио Марриконе, «Свистать всех наверх» под Дунаевского, а теперь она экспериментирует в области заднего прохода…
На сцене в этот момент двое её самых сладеньких мальчиков Андрюша Варнава и Серёжа Медведев изображали однополую любовь, демонстрируя изумительную пластику. Я поискал в зале Юрия Романовича, – он сидел от меня через два столика в обществе Литвиновой и Карапетяна, глубокомысленно подпирая голову кулаком, – режиссёр был явно растроган и впечатлён. Казалось, ещё немного и скупая мужская слеза упадёт в рюмку с коньяком. После завершения сьёмок он окончательно погрузился в любовную меланхолию.
– Всё в этой жизни продаётся и покупается, – продолжал я, – и принципы, и любовь, и талант… Так вот, я хочу выпить за то, чтобы во всём мире победил коммунизм. И ещё…
Не дослушав до конца, эти надутые идиотки демонстративно отвернулись от меня и продолжили свою бестолковую трескотню, – меня для них просто не существовало. Тут я не на шутку взбесился: «Да что же это такое?! Почему правильные девочки шарахаются от меня? Неужели маргинальное клеймо уже зияет у меня на лбу?»
Когда они ушли припудрить носики, я подлил им в бокалы с шампанским немного водки, и получился прекрасный коктейль под названием «Северное сияние». Я воровато оглянулся по сторонам: никто ничего не видел.
В тот момент, когда они вернулись из туалета, слегка разгорячённые и розовощёкие, на подиуме две пары танцевали душераздирающее танго под Астара Пьяццолла; при этом девочки были одеты в строгие мужские костюмы и широкополые шляпы, а мальчики – в вечерние женские платья, сверкающие бисером. Сестрёнки чокнулись бокалами и выпили, продолжив свою занимательную беседу.
Я с любопытством наблюдал за ними, и, как только они теряли бдительность, я вновь подливал им водки. Они изредка поглядывали на сцену, но в основном пялились в зал, словно искали там кого-то. Похоже, авангардное искусство моей жены их совершенно не интересовало.
И вдруг я понял, что никакие они не «просветлённые», а на самом деле – тупые ограниченные мещанки, которые быстрее будут восхищаться хрустальной люстрой или блендером, нежели искусством. После моего коктейля лица у них пошли розовыми пятнами, и я даже испугался: как бы с ними чего ни вышло, – а ещё они стали очень громко разговаривать и смеяться невпопад.
Я с любопытством наблюдал за ними, когда к столику подошёл Калугин, – как всегда, в белой рубашке, в галстуке, в брюках с наведёнными стрелками, широкоплечий, узкобёдрый и угловатый, как шершень. Он обвёл холодным взглядом нашу компанию, потом строго посмотрел на меня и сказал недовольным голосом:
– Ты это… не очень-то сегодня понужай… У меня мысль появилась.
– Какая ещё мысль, Андрюша? – спросил я, подливая себе водочки.
– Я-я-я через три дня поеду к батюшке… Поговорить мне нужно с ним. – Он сделал многозначительную паузу и пристально посмотрел мне в глаза. – И тебе тоже надо с ним поговорить… Надо… несмотря ни на что.
– Он уже всё понял насчёт меня… Две недели прошло.
– Батюшка милостив, как и Господь. Он примет тебя, если увидит покаяние.
– А мне не нужна его милость, – заносчиво произнёс я. – Я такой, какой есть, и каяться мне незачем.
– Почему каяться стыдно, а грешить нет?
Я внимательно посмотрел на него – выглядел он неважно. За последнюю неделю он явно похудел и осунулся. Под глазами пролегли фиолетовые тени, свидетельствующие о бессоннице. Скулы обозначились, как цитадели. Нервно перекатывались желваки. Ключицы выпирали через рубашку, а руки стали сухими и жилистыми, как у землекопа. К тому же он утратил свою привычную твёрдость и ничем непоколебимую уверенность. Он как будто озирался по сторонам в ожидании подвоха или удара в спину. Говорил он тихим сдавленным голосом, и я понимал, что внутри у него назревает какая-то болезнь.
– Что с тобой, Андрюша? – В моём вопросе прозвучало крайнее беспокойство. – На тебе лица нет. Ты не заболел часом?
– Поехали. Поехали к батюшке, – жалобно моросил Калугин, а я был крайне удивлён такому поведению: это было на него совершенно непохоже, и даже складочка пролегла на переносице. – Нам туда обоим нужно… пока не поздно.
– Нет, Андрюша, – ответил я, – я никуда не поеду. Езжай один.
– Почему? Ведь мы собирались… Тебе это нужно больше, чем мне. Ты не крещённый. Переступишь черту, и тебя уже ничего не спасёт… Только в петлю. Сколько тебе осталось? Сколько ещё рюмок водки, бутылок пива, сигарет? Задумайся об этом.
– Не поеду, Андрей. Не вижу в этом смысла. Не хочу оглядываться назад. И смотреть вперёд тоже не хочу. Живу одной секундой – только здесь и сейчас. Никогда так не умел, а в этой обители научился.
– Но тем не менее время никого не щадит, – продолжал я, разминая сигаретку. – Время сметает на своём пути всё, как цунами. Оглянись – вокруг уже никого нет. Все мертвы.
– Вот именно, Эдуард, – обрадовался Калугин, – я тебе про это же самое толкую. Я говорю тебе о спасении.
– От этого не спастись, Андрюша, а в загробную жизнь я не верю.
– Дурак, – прошептал он.
– Молодые люди, вы как-то странно разговариваете, – заметила Валентина, и они с сестрой лукаво переглянулись. – Вы как будто постановку играете. – Я посмотрел на неё как на вошь, и она перестала улыбаться.
– Поехали, Эдуард, – попросил Калугин. – Помнишь, как там было хорошо? Какая благодать повсюду? Какой воздух? Поехали. – Он улыбнулся детской беззащитной улыбкой, и мне даже показалась, что глаза его наполнились влагой; я никогда его не видел таким.
Я мотнул головой, словно необъезженный конь; опрокинул в себя полынную горечь, поморщился и почувствовал тошнотворное отвращение.
– Страшно мне туда ехать, – сказал я. – Уж больно батюшка строгий. Стыдно мне, Андрюша. Стыдно! Понимаешь? Как ему в глаза посмотрю? Не оправдал я его доверия. Фуфло я тряпочное после этого.
– Ты знаешь, Эдька, – ответил Калугин, – Господь к людям милостив, а поскольку батюшка и сам человек, то должен быть вдвойне милостив к людям.
– Но не надо этим злоупотреблять, – парировал я.
– Всё получиться, если ты этого захочешь. Просто нужно чем-то поступиться. Прекрати жрать водку для начала, а дальше как по маслу пойдёт.
– Нет, Андрюша. Хоть что со мной делай – не поеду.
– Ну и дурак! – Он махнул рукой и отошёл от стола.
Мои подружки смотрели ему вослед с восхищением. Валентина повернула ко мне своё раскрасневшееся, покрытое мелким бисером лицо.
– А это что за мужчинка, такой интересный? – пропела она лилейным голоском.
– Понравился? – хмуро спросил я.
– Да-а-а… Такой мужественный, харизматичный… Ну вылитый Де Ниро.
– Кто?! – Я громко рассмеялся. – Этот голливудский баловень просто отдыхает по сравнению с Калугиным.
– Настоящий мужчина, – вторила Оленька своей сестре.
– Да! Это настоящий мужик, – подтвердил я, – но только он не про вас… Понятно?
– Это почему? – возмущённо закудахтали глупые клуши.
– Да потому что он любит… мою жену, – ответил я.
Они смотрели на меня широко открытыми глазами, словно находясь под гипнозом, а в это время у них за спиной набриолиненный, накрашенный Евгений, в облегающем платье с разрезом до самого пупка и в сетчатых колготках, изображая порочную страсть, волочил по полу, как тряпочную куклу, мою «благоверную» жену, и вдруг, совершив неимоверный кульбит, он оказался сверху на вытянутых руках…
Монотонно пульсировал фонарь в слоях белёсого дыма, символизируя угасающее сердце, и когда всё закончилось, в том числе и музыка, фонарь моргнул последний раз, и кабак погрузился в полную темноту. «По всей видимости, этот мальчишка навалился на неё всем телом и, возможно, засовывает ей в рот свой поганый язык», – мелькнуло у меня в голове, но это не вызвало ревности, а только лишь – чувство брезгливости. В этот момент публика взорвалась восторженными аплодисментами, а мне захотелось уйти.
Ирина и Анюта в тот памятный вечер сидели недалеко от нашего столика. Мы постоянно переглядывались, перемигивались, и они беззастенчиво строили мне глазки. Выглядели они до безобразия сексуально: плотно облегающие платья подразумевали отсутствие нижнего белья. Ирина представляла собой античную статую Афродиты: её чрезмерно выпуклые формы были слегка декорированы атласным шёлком. Волна неподдельного интереса пробегала по залу и мужички начинали ёрзать на своих стульях, когда она проходила между столиков, отбивая ровный шаг каблуками и покачивая тяжёлыми бёдрами, – это было зрелище не для слабонервных.
Я помню, как несчастный Квазимодо в очередной раз подошёл к ней, чтобы пригласить на танец. Он церемонно наклонил свой бритый калган и натянуто улыбнулся, – лицо у него было таким сосредоточенным, словно он пытался продеть ниточку в игольное ушко. Ирина в этот момент строила мне глазки и улыбалась очаровательной улыбкой, постукивая длинным пунцовым коготком о край фужера. Когда он появился перед ней (большой неповоротливый «сугроб» во всём белом), она вздрогнула и посмотрела на него с неприязнью (как смотрят на официанта, который принёс огромный счёт за банкет), решительно мотнула головой (мол, никуда не пойду), после чего этого бедолагу аж перекосило и он растворился в темноте словно приведение. Мне почему-то стало его жалко, как маленького ребёнка, которому дали пинка под зад вместо конфетки.
И вот часы пробили полночь – мои прелестные Золушки обернулись толстыми пьяными бабами в аляповатых нарядах из ситчика. Их вздёрнутые носики превратились в поросячьи пятаки. Их возбуждённые физиономии лоснились от пота, и что-то резкое, неприятное появилось в них, словно это были уже не люди, а зловещие карикатуры.
А потом им принесли жаренную свинину на рёбрышках, с запечённым картофелем, и они начали довольно активно обсасывать белые полированные кости, что не могло не вызвать у меня чувство глубокого отвращения, но в то же самое время я не мог оторвать глаз: с некоторых пор уродство стало для меня более привлекательным, нежели красота.
– Вы так аппетитно кушаете, – сказал я, с умилением глядя на них, – что мне захотелось стать вегетарианцем.
Облизывая жирные губы, Оленька посмотрела на меня взглядом, означающим «отвали!». Я медленно поднялся и пошёл в туалет. На пути у меня вырос Калугин.
– Ну что, тебе ещё не надоела такая жизнь? – спросил он.
– Надоела! – ответил я с вызовом. – Но у меня осталось ещё чуточку терпения.
После туалета я не вернулся к сёстрам, а упал на кожаный диванчик рядом с Ириной и Анютой. Они обрадовались и дружно защебетали:
– Это что за деревенщины? Те самые матрёшки? Такие смешные, размалёванные…
– Цыц! – рявкнул я. – Зато они прекрасно воспитаны, как мамзельки из института благородных девиц.
– Ты им поэтому водочку подливал в шампанское? – спросила Ирина.
– Прямо эдакий стюард, – с ехидной улыбкой заметила Аня.
– Мужчина спаивает женщину только с одной целью… – добавила Ирина.
– Ой, недоброе ты замыслил, Эдуард! – крикнула Анюта.
Я смущённо улыбался и всё отрицал.
– Кошмар! – не могла успокоиться Аня. – Где она прикупила это ужасное платье?
– Не ломай голову, – ответил я. – Она его сама сшила, а выкройку взяла из «Бурды».
В это мгновение кабак погрузился в темноту, а на сцене в дымчатом облаке света появилась полуобнажённая девушка. Это была Марго – самая великая блудница и самая великая стриптизёрша в мире. Она была отполирована южным солнцем до шоколадного перламутра. Её безупречное тело было усыпано разноцветными блёстками. На голове распустилась «мангровая» копна дредов. Они были словно обугленные, и даже казалось, что с них осыпается пепел. Она обвивала шест, как чёрная мамба, сверкая своей искусственной «чешуёй» в лучах софитов. Она была неистовой Сиреной, усыпляющей волю мужиков танцем, но не пением. От созерцания её шпагата и упругой промежности захватывало дух.
Когда изгалялась Марго (или Ритуля, как её называли в шоу-балете «ХАОС»), мужики прекращали жрать и начинали с нескрываемой похотью пялиться на сцену, но у меня в этот момент возникали какие-то противоестественные чувства: соленый комок подкатывал к горлу, когда я становился свидетелем этого откровенного перфоманса. Я замирал до кончиков волос, охваченный ужасом и восхищением, и для меня всё это не было реминисценцией блуда, а, скорее всего, являлось криком её души, вывернутой наизнанку под «Clubbed to Death», – вот что меня притягивало по-настоящему, а не только выпуклости её молодого тела и бурлящая воронка между ног.
Марго была странной – никто не понимал её. Она редко улыбалась, была молчалива и необщительна, не флиртовала с мужиками, а напротив – могла выругать любого настырного соискателя как последняя хабалка. У неё был завораживающий взгляд, наполненный бесконечной тревогой, – это были тёмные как омут глаза, в которых невозможно было ничего рассмотреть, кроме собственного отражения.
После того как заканчивался танец, она убегала голышом за кулисы, и там, в гримёрке, происходило обратное превращение: она надевала простенький халатик с китайскими иероглифами, закуривала тонкую сигаретку с ментолом и начинала разговаривать с явным кубанским «ховорком», а так же было видно при близком рассмотрении, что дреды у неё крашенные, брови нарисованные, ресницы приклеенные, и без этих стеклянных «стрипок» она казалась коротконогой и обыденной, но на сцене Ритуля была всё-таки королевой Марго.
В тот вечер она «порвала» всех: и меня, и себя, и этот прокуренный кабак со всеми его обитателями. Однако, в самый волнующий момент, когда эта «летучая мышь», повиснув вниз головой, одним ловким движением расстегнула трусики и мне открылся её аккуратно выбритый лобок, в кадре начали появляться какие-то посторонние части тела, а именно: мощные квадратные бёдра, обтянутые голубой парчой с дамасским орнаментом, белые обнажённые плечи, словно из фарфора, и огромная пышная шевелюра…
– Э-э-э-й, мадам! – Я попытался отодвинуть женщину. – Вы не могли бы чуточку сморщиться?!
В тот момент настроение было слишком игривое, да и выпито было уже немало, поэтому я слегка переборщил с жестикуляцией, и дамочка взбесилась:
– Что?! Уберите от меня руки! Я сейчас буду выступать! – взревела она колоратурным меццо-сопрано.
Казалось, что она пытается меня клюнуть. Её выпученные глаза с фиолетовыми подводками осыпали меня искрами.
– После Марго? – удивился я. – А Вы не боитесь, что сломается пилон?
– Я певица, а не стриптизёрша! – гордо заявила мадам.
Глаза у неё были, как сонмище демонов, как стая ворон в открытом поле, как самая тёмная южная ночь, к тому же они были очень ярко накрашены. Нос у неё был довольно крупный и прямой. Волосы, размётанные густыми чёрными прядями, переплетались на голове словно змеи. Она выскочила из моего самого страшного сна: я помню и никогда не забуду эту ужасную «панночку», летающую на гробе, – это было одно из самых жутких воспоминаний моего детства. С тех пор я панически боюсь чёрных разъярённых баб.
Уже через минуту я пожалею о своём легкомыслии, но пока ещё продолжаю куражиться и выкидывать всякие кренделя. Когда я пьяный, многие вещи доходят до меня с задержкой трафика.
– И не надо тут глазками стрелять! Мы тут всяких певиц повидали!
– Эдуард, успокойся, – прошипел кто-то за спиной, и моя рука попала в железную клешню.
– Вы – хам! – крикнула она и, развернувшись на каблуках, пошла от меня прочь.
За спиной, белый от бешенства, колыхался Андрей. Он был реально белый, как скатерть на столе.
– Ты что творишь?! – крикнул он и зрачки его сузились до точек. – Совсем берега попутал от пьянства?! Иди проветрись! Срочно! Щас такое начнётся!
– Эдька, – бормотала Ирина, – это же знаменитая грузинская певица, а ты её просто так по жопе похлопал.
Через несколько секунд алкогольный дурман развеялся, и до меня начало доходить: «Так, я сегодня уже доставил этой даме неприятности, наткнувшись в темноте на её стул. Даже пытался поцеловать ручку, и вот я опять совершил бестактность», – но когда в моей памяти красным курсивом вспыхнуло её имя, то мне захотелось рвать на себе волосы.
Я всегда приклонялся перед этой потрясающей женщиной, всегда восхищался её талантом, её неповторимой красотой, а при встрече повёл себя как последнее тагильское быдло. Стыд разрубил моё сердце пополам. Я не знал, куда мне бежать и что делать. Совершенно раздавленный, я выбрался на улицу и выдохнул весь этот кабацкий смрад. Через некоторое время вышел Калугин – медленно закурил, помолчал, а потом спросил более спокойным голосом:
– Как такое могло случиться? Ты что, телевизор не смотришь?
– Григорич, я не узнал её! Богом клянусь! Разве я посмел бы?
– Ты что дебил? На входе афиша висит!
– Не обратил внимания, – оправдывался я. – Ну пойми, Григорич… Давно её не видел. По телеку она не мелькает последнее время. К тому же поправилась, постарела, изменилась.
Он покачал головой. Тонкие волевые черты лица его стали резкими. Серые глаза пробирали меня до самых печёнок. «Наверно, такими же взглядом смотрел Эрнст Кальтенбруннер на врагов Третьего Рейха», – подумал я.
– А что, Эдуард, с другими женщинами можно себя так вести? – спросил Калугин, не выпуская меня из поля своего зрения. – Ты знаешь, что она петь отказывается? А её покровитель сказал мне, что этому придурку – понимаешь о ком речь? – он череп проломит. Такой горячий Резо. Поверь мне, мужик очень серьёзный. Я его знаю.
– Не трави душу, Григорич! – взмолился я. – И так тошно!
– А ведь это всё водка, – глумился Калугин. – Она, зараза… Это её прихваты и приёмчики. У тебя нет ощущения, что тебя со всех сторон обходят?
– Весь мир идёт на меня войной.
– А это означает только одно, – глубокомысленно продолжал Калугин, – что ты неправильно живёшь.
– Главное – держаться подальше от людей. Им всё равно не угодить.
– Да при чём тут люди?! Ты всё делаешь своими руками. Ты своими руками копаешь себе могилу.
– А мне реально хочется в землю провалиться! – закричал я и рубанул ладонью воздух. – Где можно найти цветы? Любые деньги отдам!
– Сейчас только на клумбе, – спокойно ответил он, и бледная тень улыбки появилась у него на лице.
– Шутишь?
– Нет. Есть очень богатая клумба возле теннисного корта. Беги пока не поздно. Там есть белые хризантемы. Такая прелесть.
– Я одного не могу понять, – рассуждал я в полном недоумении, – почему великая певица выступает после стриптизёрши? Что-то типа разогрева? Тебе не кажется это абсурдом?
Он посмотрел на меня с некоторым возмущением: ему явно не понравилась дискриминация стриптизёрши.
– Времена такие абсурдные, – холодно ответил он. – Все хотят кушать… и великие певицы, и никому неизвестные девчонки.
– Ага, я понял… Поэтому им приходится иногда жрать из одной кормушки.
– Иди уже! А я пойду нашу примадонну успокаивать. Накапаю ей пятьдесят капель валерьянки. Это же надо! Концерт сорвать! Ну ты даешь, парень!
.20.
Я шёл внутри тенистой аллеи заплетающейся походкой. Фонари окутывали меня жёлтым туманом, и моя нелепая тень словно пыталась от меня ускользнуть, но всё никак не могла вырваться из-под ног: тянулась и тянулась от фонаря к фонарю.
Молодые пихты отбрасывали на асфальт фиолетовые тени. В их пушистых кронах кто-то забористо смеялся надо мной и улюлюкал, а в это время кроваво-жёлтый индюшачий глаз луково и пристально наблюдал за мной… «Неприятный соглядатай, – подумал я. – Такая луна бывает не к добру». Над кромкой горизонта, словно лёгкий росчерк божественного пера, растянулось облако-зигзаг, – это была буква «Z» с лёгким наклоном, что означало: парень, ты полный ноль.
С каждым шагом нарастало чувство ненависти к самому себе, и это даже было не чувство, а некий голос из репродуктора где-то в глубине моего черепа, который транслировал следующее: «Ты не человек. Ты жалкий выкидыш на обочине жизни. Такие, как ты, оскверняют человечество. Твоя безнравственность ужасает. Это какая-то античная безнравственность – даже Калигула позавидовал бы. Твоя расточительность переходит всякие границы. С таким подходом к жизни тебе было бы проще уйти на войну и там лечь в братскую могилу, и это была бы героическая смерть, а в противном случае ты просто сопьёшься или тебя забьют как собаку до смерти. Помнишь эти ощеренные пепельно-серые трупы вдоль дорог? Ты расточаешь свою жизнь между альковами и ипподромом. Ты думаешь, что игрок может выиграть? Ошибаешься! Выигрывают в этой жизни только трудяги, а ты патологически ленив. С твоими мозгами у тебя могло бы получиться всё, но ты очень редко их включаешь. Нет, ты не дурак, ты – просто идиот. Ведёшь себя по жизни, как слон в посудной лавке…»
– З-а-м-о-л-ч-и!!! – заорал я и, схватившись за голову, сел на корточки.
Какая-то ночная птица подхватила мой крик и долго смеялась в конце аллеи. Когда я поднялся, то меня начало штормить, а потом вырвало прямо на асфальт, – мне показалось на секунду, что меня вырвало зелёными червями, – и тем не менее я двинулся дальше в поисках заветной клумбы. В голове мелькнула мысль: «Что бы я сегодня ни делал, всё будет тщетно». С каждым шагом меня покидало желание куда-либо двигаться. Обессиленный, я опустился на лавочку и уставился на луну. Она была ужасающей. Очень хотелось курить, но сигареты я забыл в ночном клубе.
– Господи, прости меня. Не создан я для этой жизни, – прошептал я и тоскливо завыл, протяжно, по-волчьи.
– Почему всё так глупо, бессмысленно?! – крикнул я, заламывая руки. – И чем дальше я живу, тем сложнее мне находить пристанище в этом мире. Люди вокруг кажутся натуральными, в отличие от меня. Они едины как организм. Они единомышленники во всём. Вон, они там пляшут, веселятся, жрут, трахаются, а я в этом организме сижу как заноза… Как инородное тело! Всем только мешаю!
– Перестань ныть!
Я вздрогнул от неожиданности и резко повернул голову.
– Шекспира начитался? Тоже мне Гамлет выискался! – летело в меня из темноты.
Мне показалось, что я схожу с ума.
– Кто здесь? – робко спросил я, вглядываясь в заросли можжевельника.
Из кустов вышел огромный человек в белом, – он буквально фосфоресцировал в лунном свете. Мне показалось то ли спьяну, то ли от неожиданности, что он трёхметрового роста. Сердце всколыхнулось. Между лопаток побежала струйка пота. «Инопланетяне высадились», – подумал я с нарастающим ужасом. По мере приближения этого выдающегося гуманоида я начал понимать, что это всего лишь человек. Пускай очень крупный – но человек. К тому же он на ходу застёгивал ширинку.
– Зашёл в кустики отлить, – говорит он, – и слышу, кто-то по-волчьи воет.
Во мне вспыхнула удушливая досада и рассыпалась внутри горячими искрами. «Боже мой, второй раз за вечер я попадаю в глупое положение, – подумал я. – Надо мной потешаются. Делают из меня дурака. Натягивают как Петрушку по самый локоть. Что происходит?»
Когда тронулся поезд – земля поплыла из-под моих ног, и слегка сдвинулись стереотипы, словно тяжёлая пыльная мебель в начале грандиозного землетрясения; зазвенела посуда в кухонном шкафу, кирпичная стена облупилась и дала первые трещины… Нет, не представлял я тогда всего размаха грядущей трагедии и не мог понять, с чего вдруг этот баловень судьбы, этот всезнайка, этот ловкач, которому раньше всё сходило с рук, превратился в мальчика для битья.
И вот начинается второе действие этой идиотской буффонады.
– Эдуард! Так это ты воешь на луну? – спросил печальный Квазимодо, протягивая руку; она показалась мне слегка влажной.
– Садись рядом – будем вместе выть, – предложил я, как ни в чём не бывало, и смахнул невидимую пыль с лакированных досок; он медленно опустился рядом, и я почувствовал нестерпимый жар его большого сильного тела.
– Давай её лучше выпьем, – предложил он, криво ухмыляясь.
– Слышь, Андрюха, – развязано спросил я, – а ты чё шатаешься во всём белом, как приведение? У меня чуть очко не треснуло от страха. Смотри-ка, белые штанишки… только для Иришки.
Он поморщился как от зубной боли.
– А где ты видишь на мне белое? – полушёпотом спросил он и упёрся в меня бычьим взглядом, от чего ментоловый холодок побежал у меня по спине.
– Ну ты же… – Я запнулся. – … в белых штанах, в белой рубашке, в белых мокасинах. На тебе червоточинки нет. – Я недовольно хмыкнул: разговор явно не клеился.
– Ничего подобного, братишка… – Он опять криво ухмыльнулся и добавил с загадочным видом: – Это у тебя просто «беленькая» начинается, а меня здесь вообще нет и быть не может. Я сейчас за столом, вместе с братвой. Врубаешься?
Я ни разу не видел, как он улыбается, – он всегда был крайне суровым и сдержанным в своих эмоциях, – и поскольку мимические сухожилия его не были приучены к этому «фокусу», то получалась жуткая гримаса, этакая пиратская ухмылка, не сулящая мне ничего хорошего. При этом его чёрные глаза вспыхнули неприкрытой ненавистью, как два разгоревшихся уголька, – таким же взглядом он смотрел на меня в тот момент, когда я лапал Иришку. Тоскливо заныло под ложечкой, и я огляделся по сторонам: вокруг никого не было и только шалый ветерок гонял осеннюю листву по асфальту. «Да-а-а-а, – подумал я, – парень явно не в себе… Натуральная оглобля из человеческого мяса. Интересно, а сколько я продержусь, если он навалится на меня всей своей тушей?»