– Эдуард, ну зачем ты занимаешься профанацией? – начал было Паша, но я резко его одёрнул:
– Дай закончить! – Перевёл дух и продолжил (мой голос звенел от возмущения, как булатная сталь): – Любой исторический процесс необратим, и Советский Союз невозможно вернуть, как бы вам этого ни хотелось. Даже Солнце выгорает и постепенно катится к своему последнему вздоху. Обречён каждый из нас. Обречена Земля. Обречена наша галактика. Обречена Вселенная. И никто не может это остановить, даже Всевышний, ибо в этом заключается главное правило жизни: всё имеет начало, и всё имеет конец.
– А Бог имеет конец? – спросил Юрий Романович. – А начало?
Я пропустил мимо ушей этот провокационный вопрос и уверенно продолжил дальше:
– Согласно второму закону термодинамики энтропия со временем только нарастает, поэтому в нашем мире все процессы имеют необратимый ход и заканчиваются упадком. Энтропия системы, построенной на лжи, насилии и богоборчестве, нарастает по экспоненте, а значит ещё более разрушительна. Поэтому Советский Союз просуществовал так недолго. Это был колосс на глиняных ногах, который рухнул, как только на него направили «прожектор перестройки». Вы только задумайтесь: страна рухнула, потому что людям позволили говорить правду. Так это что получается – всё держалось только на лжи?
– Юра, ты вообще понимаешь, что он там лопочет? – спросил Паха, недовольно сморщив лицо.
Юрий Романович не успел ему ответить, потому что у нашего столика появился очень пьяный Карапетян, в белой расстёгнутой рубахе, взъерошенный, возбуждённый. Он налил себе вискаря в чей-то стакан – совершенно бесцеремонно – и залпом опрокинул его, пошатнулся, на секунду прикрыв глаза, перевёл дух и спросил:
– Юрий Романович, можно Вас на пару слов?
– Димочка, что-то случилось? – ласково произнёс Юра.
Карапетян часто-часто заморгал, глаза у него покраснели и дёрнулся кадык.
– Давайте отойдём, – попросил он дрожащим голосом. – Мне нужно с Вами поговорить.
– Ну ладно, – сказал Юра, обводя нас многозначительным взглядом.
Они долго шептались в сторонке. В основном говорил Дима, а Юра внимательно слушал, кивая головой и что-то изредка вставляя в этот бесконечный монолог. А потом Карапетян совсем поплыл, и я видел, как содрогается его спина и как Юра прижимает его голову к своему плечу. После этой душещипательной сцены Дима вернулся в отель, а Юра – к нашему столику. На плече у него было мокрое пятно.
– Что случилось? – спросил я. – Ему отказала очередная официантка?
– Сентиментальный до ужаса, когда выпьет, – ответил Юра.
– Что-то серьёзное должно случиться, чтобы мужик так рыдал, – брякнул Паша.
– Это не мужик, – поправил я. – Это облако в штанах.
– Тонкая натура, – согласился Юрий Романович.
– Ой, не завидую тебе, Юрок! Наверно, тяжко с такими?! – воскликнул Паша.
– Нет. Мне с такими, как ты, тяжко, – решительно заявил Агасян.
Съёмочная группа задержалась в отеле ещё на пару дней, окунувшись с головой в это самое бабье лето. По ночам они гудели в «Метелице», а днём опохмелялись возле бассейна. Всё чаще в их компании стал появляться Сергей Медведев. Мальчик был просто нарасхват: к нему проявляли интерес как мужчины, так и женщины, – все хотели с ним поговорить, потанцевать или выпить. Его глаза светились тщеславным огнём, и он манерно закидывал за ухо длинную мелированную чёлку. Наверно, ему казалось, что он ухватил Жар-птицу за хвост и ему открываются великие горизонты.
Как-то раз я подошёл к нему и спросил прямо в лоб:
– Ты уже окончательно решил?
Серега очень смутился и покраснел.
– Откуда ты знаешь? – робко спросил он.
– Тоже мне секрет Полишинеля. Да все об этом только и говорят. И ты знаешь, Серёга, тебя не провожают – тебя как будто хоронят. Но больше всех при этом страдает… Сам понимаешь кто.
– Я всё понимаю, но ничего не могу изменить, – ответил Потапыч.
Глаза его подёрнулись глянцевитой пеленой – он отвернулся и хотел от меня ускользнуть, но я остановил его, прихватив за руку.
– И помни… Эти люди – вампиры, а Москва – это огромная энергетическая воронка. Она вытянет из тебя всю душу, всю кровь, все твои жилы, все твои кишки вместе с дерьмом, а потом оставит умирать на обочине.
– Я это учту, – прошептал Серёга, разглядывая свои ботинки.
Как только Медведев ушёл, сразу же появился Варнава, словно наблюдал за нами из кустов.
– Я не понимаю Сергея, – сказал он без лишних прелюдий. – Он же не дурак… Разве он не видит, что его хотят просто трахнуть!
– А может, он сам этого хочет? – предположил я с кривой ухмылкой.
Андрюха возмущённо протестовал:
– Я знаю Серёгу с девяти лет. Мы ещё в «Гномах» выступали вместе. Он настоящий пацан, и в нём никогда не было гомосятины. Я не поверю, что он хочет этого старого извращенца.
– А на что он надеется? – спросил я. – Проскочить на красный свет?
– Он думает, что он очень хитрый и всё сложится так, как он захочет.
– А он не знает, что на любую хитрую жопу найдётся хуй с винтом?
– Когда нарвётся, тогда узнает.
– Дурачок… Какой дурачок!
– Ты знаешь, Эдуард, – сказал Варнава и тряхнул своей кучерявой головой, а потом ещё тише добавил, оглянувшись по сторонам: – Мне надоела такая жизнь…
– В каком смысле? – Я даже испугался.
– … и поэтому я собираюсь вернуться в Тагил.
У меня чуточку отлегло.
– Мне надоели все эти танцульки, – продолжал Андрюха. – Мне надоел этот цыганский табор. Мне надоело жить одним днём. Я просто хочу работать и жить как нормальный человек. Я больше не могу выходить на сцену.
– И кем ты будешь работать? – с иронией спросил я. – Автослесарем? Или на кого ты там учился в ПТУ?
– Да хоть каменщиком! – воскликнул он с вызовом. – Я хочу заниматься мужским делом! Мне надоело быть шутом, развлекающим пьяную толпу! Мне надоели эти манерные, капризные девицы!
– Я хочу… самую обыкновенную девушку, – закончил он, и на губах его, как алый цветок, распустилась нежность.
Я смотрел на него с удивлением, отчасти даже любовался его смазливым личиком, его роскошной кудрявой шевелюрой, пытаясь понять, откуда вдруг в этом сладеньком мальчике появился мужской характер. Он всегда был слишком уступчивым, неконфликтным, предельно вежливым со всеми. Он всегда улыбался своей обворожительной американской улыбкой, перед которой не смогла устоять даже Литвинова. И девочки в коллективе ласково называли его «Варей». И вдруг на тебе – этакое пробуждение самосознания. Словно в один прекрасный момент он увидел себя в зеркале и ужаснулся… С этого момента человек перестаёт быть потребителем – он становится творцом своей жизни. Мне всегда нравился Андрюха, и, несмотря ни на что, я видел в нём огромный потенциал.
Через несколько лет это будет совершенно другой человек: он кардинально себя изменит и многого добьётся на новом поприще. Но Медведев, такой причудливый, такой талантливый со всех сторон и такой безумный во всех отношениях, был обречён с самого начала этой истории. Ровно через двадцать лет, пройдя все девять кругов славы и забвения, он повесится на дверной ручке в маленькой замызганной квартирке на улице Горошникова в Нижнем Тагиле.
Вот что происходит с людьми, которым чужды элементарные человеческие ценности и которые наполняют свою жизнь бесплотным тщеславием и гордостью. Успех – это ловушка дьявола, это большой доверительный кредит без поручителей, за который приходится платить огромные проценты. Чтобы погасить этот долг – не хватит жизни. А вот Андрюша выбрал иной путь: он постучался в закрытую дверь и попросил всего лишь три корочки хлеба, но в итоге получил всё, о чём даже не просил. Ищите, и обрящете. Стучите, и вам откроют. Но крайне важно понимать, в чью дверь постучались вы.
И тем не менее я пытался его отговорить:
– Там, куда ты собрался, настоящий полигон для испытания человеческих душ и организмов. Там – холодно. Там – ужасная экология. Там живут угрюмые и злые люди, которые вкалывают на заводах, но не получают денег…
– Там живут мои родители, мои друзья, мои родственники, – спокойно парировал Варнава.
– Там многие поменялись бы с тобой местами…
– Да ради Бога! Хоть завтра! – радостно воскликнул Андрей.
– И даже Анечку отдал бы? – спросил я, прищурив один глаз.
Он задумался на секунду и великодушно махнул рукой.
– Да забирайте!
– А я думал, что у вас – любовь, – задумчиво произнёс я.
– Я тоже так думал… Но когда я предложил ей уехать вместе, то она категорически отказалась. Она сказала мне, что я идиот. Прикинь.
– А ты и есть самый настоящий идиот. Даже я тебе завидую, когда вы начинаете за стенкой кувыркаться. От вас исходит такой упоительный шум, что у меня одеяло приподнимается. Она так жалобно скулит, а я в это время песенку напеваю: «Тихо, Анечка, не плач… Не утонет в речке мяч». Да-а-а… Моя давно уже так не голосила.
Я мечтательно улыбнулся, глядя ему прямо в глаза.
– Простите, – прошептал он, отводя глаза в сторону и покрываясь алыми пятнами. – Мы не знали… что такие тонкие стены… или точнее сказать… не думали об этом. – Он был крайне смущён.
– Ну ладно, – продолжил я, – а ты понимаешь, что вы с Медведевым просто убиваете Елену Сергеевну? Она потратила на вас столько времени, столько душевного огня, а вы собрались её кинуть. А кто будет мужские партии исполнять? А кто будет девок на себе таскать? Кто будет радовать бальзаковских дамочек?! Один в Москву собрался, другой – в Тагил! Да вы что, рехнулись?!!
– Эдуард, я для себя всё решил, – ответил Андрюха.
Он смотрел на меня исподлобья, как упрямый бычок, которого тянут за ноздрю. Ну что я мог с ним поделать? В принципе он был совершенно прав, и мои аргументы очень быстро закончились.
– Ладно, пойдём искупнёмся, – сказал я, хлопнув его по плечу, и с этого момента я зауважал его ещё больше.
.19.
На следующее утро я записал в своём дневнике:
«Каждый, кого мы встречаем на своём жизненном пути, – это наш учитель. Не имеет значения, какой урок преподаст нам тот или иной человек: в этой жизни нам пригодится всё. Но случается, что Господь посылает нам экзекутора, и это означает только одно, что мы очень сильно накосячили…
Когда мы встретились с Татьяной 14 февраля 2000 года, я ещё многого не понимал и находился где-то посередине между основными центрами мироздания. До определённого момента эта история казалась мне удивительной сказкой, и я даже не почувствовал, как перед самым отъездом произошёл некий сдвиг и над моей головой, в экваториальных дирекциях, встретились разрушительный Марс и ведомый Меркурий… Бежать было бесполезно.
На 13 августа было назначено полное крушение надежд: я ошибся платформой и вместо поезда «Нижний Тагил – Адлер» случайно запрыгнул в вагон, на котором висела ржавая табличка «mortuis finem»…»
В дверь кто-то постучал. Я крикнул: «Кого там нелёгкая принесла?!!» И на пороге, словно фантастическая голограмма, появилась Анечка Лагодская. Она выглядела бесподобно в своей короткой плиссированной юбочке. Её рельефные ляжки и слегка изогнутые, как у всех танцовщиц, голени лоснились от загара. Сквозь облегающую маячку просматривалась небольшая, но упругая грудь. Чёрная, туго заплетённая коса была перекинута через плечо. У неё были натурально кошачьи глаза – так смотрит киска на мышку, перед тем как прыгнуть. Это была самая настоящая хищница. Глядя на эту шикарную бестию, я пытался понять, как она могла так расслабиться, что выпустила этого мышонка из своих лап.
– Ты чё так на меня смотришь? – спросила Аня.
– Как? – переспросил я, чуть шевельнув губами; скажу честно, я всегда робел перед этой девушкой.
– Извини, забыла одеть лифчик, – небрежно кинула она, и тут же поведала о цели своего визита: – Понимаешь, какое дело… Ко мне сестрёнки приехали из Тагила… Они такие умные, что я не знаю, о чём с ними говорить.
– Ты шутишь? – удивлённо спросил я, потому что такая самокритичность была ей несвойственна.
– Шучу, – подтвердила она и улыбнулась своей ослепительной улыбкой. – Ну можешь просто составить компанию, интеллигентно поддержать беседу, кинуть парочку глубокомысленных фраз, как ты это умеешь?
– Могу, – вяло ответил я, – составить компанию. Могу навести тень на плетень… в ясный день. Могу навалить целый ворох комплементов. Могу просто слушать, кивая головой. Я всё могу, только не понимаю зачем.
– Я просто их не очень хорошо знаю, – ответила Лагодская, сморщив уморительную мордочку, – чувствую некоторую неловкость. – Она выгнула пальчики и произвела жест неприятия, словно отталкивая своих сестёр.
– Мы никогда не были близки. Они, знаешь, всегда были такими заучками, – говорила она вполголоса, шкодливо оглядываясь на дверь, словно нас могли подслушивать, а я в это время «облизывал» её смуглые накаченные ляжки, её гладкие депилированные голени, без зазрения совести заглядывал в манящее декольте и как-то невзначай подумал о том, что любая девушка, даже самая красивая и желанная, со временем умирает для партнёра как сексуальный объект и превращается в обыкновенное анатомическое тело.
«По всей видимости, срабатывает наша полигамия, – объяснял я самому себя этот феномен. – С точки зрения природы самец не должен застревать в одной самке: это является непростительным расточительством в тот самый момент, когда вокруг бродят миллионы таких же точно самок, изнывающих от похоти и одиночества. Пускай она будет не такая красивая, не такая умная, не такая преданная, как твоя жена, но она будет другой, и в этом заключается её главное преимущество. Это же самый настоящий атавизм».
– Ну ладно, водку пить будем? – деловито спросил я.
– Ты что?! – зашипела она, выпучив свои зелёные кошачьи глаза. – Они такие правильные, такие благочестивые! Ну натуральные монашки! Тьфу! Даже тошнит от них!
– То есть они не пьют водку по утрам? – уточнил я.
– Они вообще не пьют водку! Тем более так рано.
– Ну ладно, тогда я принесу шампанского. Это же нужно как-то вспрыснуть.
– Эдик, не надо алкоголя, – умоляла Лагодская. – Принеси лучше что-нибудь сладенького к чаю.
Через пару недель Варнава уедет домой. Перед самым отъездом он спросит её в последний раз: «Ты со мной?» – «Ещё чего?! Да ты спятил! Я никогда не вернусь в эту дыру!» – будет верещать Лагодская, а он спокойно соберёт чемоданы и уедет в Нижний Тагил.
После бегства Андрея она поплачет недельку и закрутит новый роман с неким Ростиславом; его примут в коллектив на вакантное место танцора, а так же – на вакантное место очередного её поклонника. За стенкой возобновятся шумные оргии, а по ночам, сквозь дрёму, у меня будет возникать ощущение, что я опять еду в поезде под стук колёс и скрип рессор.
В наше время люди очень просто сходятся и очень легко расстаются. Жизнь прекрасна свои разнообразием. Никто никого не оплакивает. Никто никого не ждёт. Понятие «любовь» нивелировалось до фразы «займёмся любовью» и совершенно утратило свой первозданный смысл, который заключался в таких её проявлениях, как самопожертвование и преданность.
Отныне люди называют «любовью» стремление поиметь ближнего своего в разных позах и желательно в извращённой форме. Все хотят, чтобы их любили, и даже боготворили, но никто не хочет и не умеет дарить любовь. Цивилизация потребляет отныне лишь сублимированные формы, пытаясь упростить человеческую жизнь и ускорить её до предела.
Перед тем как явиться в номер 235 на «утренник», я поднялся в «Luna Coffee shop» и купил там двенадцать круассанов и шесть эклеров. Потом вернулся к лифту и нажал кнопку со стрелкой вниз. На следующем этаже дверь лифта распахнулись и внутрь вошла Анечка из Сургута. Она была в оранжевом купальнике и в сиреневом парео, через которое просвечивали её длинные ноги. В руках у неё была большая плетёная сумка.
– Эдик, привет! – воскликнула она. – А я собралась на пляж… Составишь мне компанию?
– А где твоя подружка? – спросил я.
– Ирка слегка приболела.
– Ну, а я не могу, золотце, – ответил я. – У меня сейчас ответственное мероприятие: развлекаю тагильских матрёшек.
– Что за матрёшки?
– Долго рассказывать.
– Ты сегодня в клубе будешь? – спросила она, когда лифт остановился на моём этаже.
– Не знаю, золотце… Наверно, буду, если не нажрусь раньше времени.
Пока закрывалась дверь, она крикнула мне в спину: «Увидимся!»
Проходя мимо зеркала в фойе, я вдруг остановился, увидев в нём своё отражение. «Как запущенный сад», – подумал я, глядя на свою угрюмая физиономию, покрытую густой чёрной щетиной. Волосы отросли и торчали клоками в разные стороны. На висках серебрилась неожиданная седина. Прошлым летом её ещё не было. У меня был абсолютно маргинальный вид: вытянутая майка, потёртые джинсы, грязные сланцы, посталкогольная тревога в глазах, отпечаток многодневного пьянства в виде «очаровательных» припухлостей на лице, и я уже начал замечать, что незнакомые люди, особенно девушки, смотрят на меня с некоторым пренебрежением. Таким взглядом, как правило, встречают плохо одетых людей в дорогих ресторанах и бутиках.
«Хотя Анечка была ласковой, – подумал я, отводя взгляд от зеркала. – Что они в тебе ещё находят? Что они к тебе липнут? Неужели они не понимают, что ты самый настоящий неудачник, бродяга и нигилист? Женщины должны держаться подольше от таких типов. Неужели им ничего не подсказывает интуиция?»
Вдоль коридора висели светильники в форме ракушек. Пятки проваливались в мягкую ковровую дорожку. 235. Постучал. Дверь открылась и на пороге возникла пухленькая миловидная девушка с хомячьим лицом.
– Здравствуйте! – бодренько воскликнул я. – Служба доставки! – И протянул ей коробку с круассанами.
С безразличным видом она взяла коробку и хотела закрыть дверь, но я поставил ногу в проём.
– А деньги? – спросил я.
– Анюта, выходи! – крикнула она и постучала кулаком в дверь ванной комнаты.
Послышался шум водопада, и через несколько секунд дверь открылась.
– Молодой человек просит денег, – сказал она, пренебрежительно ткнув в меня пальцем.
Лагодская смотрела на меня как баран на новые ворота и ничего не могла понять, а я в это время развёл руки в стороны и застенчиво молвил:
– Служба доставки.
До меня уже потом дошло, что эта шутка была моим главным промахом: у сестрёнок совершенно отсутствовало чувство юмора. Они были из числа тех людей, которые смеются только от щекотки, а плачут только от физической боли. А я в это время жил в диапазоне от невинного шутовства до жестокого сарказма. Я мог смеяться без причины и так же без причины мог расплакаться. Мои нервы были абсолютно расшатаны алкоголем и дуновением надвигающейся осени. Я знал, что в Тагиле уже идут дожди и городские улицы застелены ковром из жёлтых листьев. И я чувствовал, что мне скоро предстоит возвращаться туда.
А что касается сестрёнок, то я с первых минут был очарован их кустодиевской красотой. Кровь с молоком – самое подходящее для них определение. Одна работала дантистом – гладкая как тюлень, розовощёкая, курносая, и даже имя у неё было соответствующее – Валентина. Другую звали Оленькой. Она была чуть моложе – широкобёдрая, круглолицая, довольно миловидная; у неё была необъятных размеров грудь и длинная пепельная коса. Ольга работала на комбинате инженером по технике безопасности. Они были двоюродными сёстрами Анечки, но между собой являлись родными. Обе сестрёнки были замужем, но приехали на юг без своих «самоваров».
– А где Андрюха? – спросил я у Ани, проходя в номер.
– А ты разве не знаешь? – ответила она вопросом на вопрос, а в этот момент сёстры откровенно разглядывали меня, пытаясь понять, что я за птица.
– Нет… А что случилось?
– Мы вчера разбежались… После ужина он съехал от меня к Медведеву.
– Что-то не то съел?
– Да нет, похоже, зажрался, – ответила Лагодская, нервно закуривая.
– Анечка, не кури, пожалуйста, в номере, – попросила Валентина, и мы вышли на балкон; я тоже закурил.
– Ты только Ленке не говори, – сказала Аня, придав голосу интимную интонацию, – а то она расстроится.
– Я нем как рыба, – пообещал я.
– Короче, он в Тагил собрался… Представляешь? Говорит, мол, заблудился я в ваших ебенях… Домой хочу, к маме… Маменькин сынок! Я всегда знала, что на него нельзя положиться!
Из комнаты послышался строгий голос:
– Анюта, мы чай пить будем?
– Сейчас! – довольно резко крикнула она и услышала в ответ:
– Анюта, не хами. Ты сама пригласила нас в гости, вот и веди себя как хозяйка.
– Как будто чаю отродясь не пили, – прошептала Аня и тихонько хихикнула.
– На долго? – спросил я, мотнув головой в сторону открытой балконной двери.
– На две недели, – с нескрываемой грустью ответила Лагодская и затушила сигарету в пепельнице.
– А как ты думаешь, что с Андрюхой случилось?
– Мне кажется, ему капусту рубить надоело. Эти бесконечные репетиции. Работа без выходных. Ты же знаешь, мы молотим по всему побережью, а он настоящий лежебока, лентяй… У него же все развлечения – только в горизонтальной плоскости.
– Аха, вот и я подумал, как-то тихо стало за стенкой.
– Ну прекрати, Мансуров, – смутилась Аня, игриво ущипнув меня за плечо.
– Две недельки отдохнёте друг от друга, а потом всё вернётся на круги своя.
– Сомневаюсь, – парировала она. – Ты бы видел его глаза… С ним что-то случилось после приезда москвичей… И особенно… – Она слегка запнулась. —… вся эта история с Медведевым. Он очень расстроился, что Серёга покидает коллектив. Они же с юных лет гастролировали вместе: «Гномы», «ХАОС», «Югра»… А тут вдруг нарисовался этот Юрий Романович.
– Андрюша ещё маленький, глупенький, – продолжала Лагодская. – Он не понимает, что жизнь состоит из компромиссов… Что не бывает в жизни абсолютной любви, дружбы… И абсолютной правды тоже нет… У каждого она своя.
– Аню-ю-ю-та, – послышалось из комнаты, и скрипнула кровать.
– И чем раньше он это поймёт, тем лучше будет для всех, – сказала она и промурлыкала в адрес своих «недалёких» родственниц: – Девочки, я иду-у-у-у.
Когда я остался на балконе один, то некоторое время молча любовался пожелтевшей платановой аллеей на фоне синего небесного купола и вновь подумал о том, что в Тагиле уже – глубокая осень, с моросящим нудным дождём и свинцовым небом, и люди, промокшие, серые, нахлобученные, едут в грязных автобусах по утрам на комбинат, где они оставляют своё здоровье, надежды и мечты, постепенно превращаясь в биороботов, которые не чувствуют даже усталости. Не люблю этот город, но при этом не могу без него жить. Чувство ностальгии тащит меня назад и всегда заставляет возвращаться туда, где я никогда не был счастлив. Почему? Как это работает?
Хотя великий русский поэт уже давно ответил на мой вопрос:
Два чувства дивно близки нам,
В них обретает сердце пищу:
Любовь к родному пепелищу,
Любовь к отеческим гробам.
С первого взгляда Оленька и Валентина производили приятное впечатление: они показались мне слишком правильными и целомудренными. Примерно такой же была Мансурова, когда мы с ней познакомились, – сущий ангел во плоти, – но бомонд и совместная жизнь с таким безнравственным человеком, как я, слегка подпортили эту милую девочку. Если учитывать, сколько шлюх я перетаскал в нашу супружескую постель, то остаться невинной она не могла по определению: «да прилепится человек к своей жене и будет одной плотью». Ленка всё знала, или как минимум чувствовала, поэтому характер её с годами портился и она в каждом моём поступке видела какой-то подвох. Невозможно изменять своей «второй половинке» без последствий – это как пить без последствий для печени.
В то утро со мной случилось какое-то странное умопомешательство: я захотел этих «монашек», и это было как обухом по голове. Как дьявол алчет совращения праведника, так и мне хотелось увидеть в их глазах признание или хотя бы искорку вожделения в мой адрес.
Когда мы пили чай с круассанами, я слушал их наивный детский лепет с восхищением. «Наверно, так поют райские пташки», – подумал я, любуясь их очаровательной мимикой и неповторимыми ужимками. Они болтали о всякой ерунде, но я не мог оторвать от них глаз, настолько они были прелестны. Аура чистоты и свежести сияла вокруг этих женщин, и я поймал себя на мысли, что завидую их мужьям: «Они не ведают ревности и прочих душевных мук. Они любят их по-настоящему – без горького привкуса разочарования. Наверно, о таких девушках мечтал Борис Альтман, когда собирался ехать в глубинку на поиски будущей жены». Впервые я завидовал кому-то чёрной завистью, ибо это чувство никогда не было мне свойственно.
Особенно мне импонировала их естественная красота, словно они никогда в своей жизни не пользовались косметикой, а волосы мыли колодезной водой, а ещё мне нравилась их сдержанная пуританская манера поведения: «Что вы, что вы! Мы не пьём водку!» или «Молодой человек, извольте не выражаться! Мы же не в борделе!»
На их фоне все девицы из балета, в том числе моя жена и особенно их двоюродная сестра Анюта, выглядели как размалёванные хищные суккубы или вакханки с горящими, вечно голодными глазами.
К тому моменту в моих отношениях творился полный бардак. Я никому не верил. Я подозревал женщин во всех смертных грехах, как великий инквизитор Торквемада. С первой же секунды моего приезда я понял, что у моей жены завёлся любовник, – я определил это по выражению её глаз и заискивающей улыбке, – а потом я увидел, как она флиртует со своим подопечным по имени Евгений Махно, и после этого у меня не осталось никаких сомнений: «Женёк, я тебя засёк!»
Всё это было настолько очевидно – и то как они переглядываются, и то как они перешёптываются, и то как он берёт её за «гульфик» во время поддержки… Но я никак не мог навести порядок в собственном тылу и настроиться на ревность к законной супруге: вся моя мужская гордость, моя ревность (в параноидальных масштабах) и весь мой тестостерон были исчерпаны до последней капли в отношениях с Татьяной. Теперь она была единственной хранительницей моего «сундука».
Что касается Ленки, то я любил её совершенно платонически: как мать моего ребёнка, как родную сестру, как «подругу дней моих суровых», как человека настолько близкого, что ревновать её было так же смешно, как собственную мать. К тому же я понимал, что моё хроническое отсутствие мог компенсировать только другой мужчина, а значит у меня не было морального права устраивать разборки, но я пытался включать мужика.
Однажды я затеял большой скандал, но у меня не получилось даже маленького: я буквально сдулся на старте, потому что не хватило мотивации. Мои происки выглядели настолько неправдоподобно, что я сам себе показался опереточным фанфароном. Ленок даже не пыталась мне подыграть – она тихонько молвила, состроив удивлённую физиономию: «Это что сейчас было? Ты решил мне напомнить, кто в доме хозяин?» – «Не-не… Это я так… рамсы попутал», – промямлил я, достал бутылку пива из холодильника и приложил её к горячей голове.
Когда я разговаривал с Татьяной по телефону, меня не покидало чувство, что она потешается надо мной. Я не верил ни одному её слову, а она прямо стелила гладким бархатом: «Ну карапузик, ну когда ты вернёшься? Мне тошно просыпаться по утрам. Каждую ночь мне снится, что ты рядом. Я даже слышу, как ты храпишь. Чувствую твоё дыхание. Я очень тебя хочу». – «Враньё полное!!! – верещал я в ответ. – Мне всегда казалось, что ты хочешь кого угодно, даже самого последнего ушлёпка, но только не меня! Ты всегда была сухой, как осенний лист! Да пропади ты пропадом!!!» – И со всей силы бросал трубку.
Так вот, эти милые пастушки казались мне сущими ангелами на фоне окружающих меня девиц. Особенно мне понравилась Валентина: она как будто сошла с чудотворной иконы «Утоли моя печали», но она совершено не внемлила моим мольбам. Да что там говорить, она относилась ко мне с огромной иронией и постоянно подвергала обструкции: перебивала на каждом слове, позволяла в мой адрес колкие замечания и задавала неприятные вопросы.
– Эдуард, а Вы чем-то ещё занимаетесь, кроме того что являетесь мужем Елены Сергеевны? – спросила она с ехидной улыбкой.
Я непринуждённо улыбнулся, демонстрируя всем свои видом непотопляемость Титаника, и после некоторой паузы ответил:
– Знаешь ли, куколка… И даже с этой обязанностью я справляюсь не очень хорошо… И в этом, и во всём остальном… я самый настоящий распиздяй.
– Попрошу не выражаться, – отреагировала она совершенно предсказуемо.
– О-да, гадкий мой язык! – Я сделал вид, что смутился, и легонько пошлёпал себя по щекам, при этом чувствуя, как внутри раздувается огромная жаба: я задыхался от бешенства и непреодолимого влечения к ней.
На самом деле, мне жутко хотелось ей понравиться, поэтому я очень много шутил, пытался выглядеть страшным оригиналом, заводил какие-то умные разговоры, цитировал Пушкина и Шекспира, но всё было тщетно: она не воспринимала интеллект, у неё напрочь отсутствовало чувство юмора, и по всей видимости, не было слуха, поэтому она не оценила моих риторических экзерсисов. А что касается Оленьки, то она во всём поддакивала старшей сестре и при любом случае пряталась в неё, поэтому сходство с матрёшкой было очевидным: одна больше, другая поменьше, но такие одинаковые, и даже выражение глаз как бледно-голубые брызги.
Когда я уходил из номера 235, у меня было отвратительное настроение, как будто я совершенно облажался: гнал какую-то беспросветную пургу или воевал с ветреными мельницами. Я чувствовал себя жалким и ущербным: то ли рожа кривая, то ли кривые зеркала, бог его знает.
После такого чаепития мне захотелось дерябнуть пивка, и я отправился в бар. Холодная кружка Heineken остудила мой душевный жар, и после этого я понял, что с дамами можно разговаривать только о погоде, если ты, конечно, настоящий джентльмен.
К вечеру вернулась Мансурова – ездила в Краснодар по делам фирмы. Она была уставшая и недовольная. Её сморщенный лобик и бровки домиком подсказывали мне, что она сильно не в духе и что у неё какие-то неприятности, а может – просто раскалывается голова.
Она спросила меня скрипучим недовольным голосом:
– Ты собираешься работать на Белогорского?
– А что?
– Он уже одолел меня вопросами, – ответила она, – проходу не даёт.
– А ты посылай его… И вообще, я ему уже всё объяснил.
– Значит плохо объяснил. Как всегда, оставил человека в полной неопределённости. Ты это умеешь.
– К Лагодской сестрёнки приехали из Тагила, – перевёл я разговор на другую тему. – Такие душечки, такие пупсики, такие…
– Ты уже кого-то присмотрел на вечер? – жёстко отреагировала Мансурова.
– С чего ты взяла?
– Ну прямо кипятком писаешь, – ответила она, ехидно улыбаясь. – Ой, Эдичка, я знаю тебя как облупленного.
– Прекрати! Ты разве не видишь, как я меняюсь? Прямо на глазах.
– Не болтай, – резанула она и пошла в ванную (в тот момент на ней были только стринги), открыла дверь и вдруг остановилась…
– А кстати, кому ты постоянно звонишь в Тагил, – спросила она, медленно развернувшись в проёме дверей; она спросила это нехотя, сдавленным голосом, как будто ей было неприятно затрагивать эту тему, – по номеру 42-50-15? В этом месяце я заплатила триста рублей за твои шалости. Согласись, это ненормально.