– А любовь… – Я перевёл взгляд с её пылающей щеки и тёмного локона на самый край, где светилась лунная амальгама и тонким росчерком пера была обозначена линия горизонта. – Она приходит нежданчиком и так же уходит, без права на переписку и камбэк. Её не вернуть красивыми словами и даже бриллиантами… И Вы это знаете не хуже меня.
– Как можно не любить такую женщину? – прошептала Литвинова, поморщилась и пошла от меня прочь, а я подумал тогда: «Вопрос, конечно, риторический… Но какова Мансурова? Вот ведь штучка! Её природное обаяние не имеет границ. Как она смогла за такой короткий срок обработать такую матёрую бабу? Ну просто волшебница! Да что там говорить, я и сам когда-то попался на эту мормышку, будучи убеждённым холостяком».
После того как ушла Литвинова, меня хорошенько торкнуло, и мне даже захотелось прилечь на траву… Ночь была тёплая, ласковая, хотя с моря иногда тянул прохладный ветерок, но это было только в радость: он разгонял дым от костра и освежал пьяных людей. Праздник продолжался. На полянке появлялись и знакомые, и незнакомые лица. Отовсюду слышались оживлённые голоса и смех. Из тёмного парка доносился истошный женский крик: «Помогите!!! Помогите!!! Мужика хочу!!!» – но никто не обращал на это внимание, и уж тем более никто не кидался помогать. У белокаменной беседки шашлычник Николай, сменив поварской колпак на гитару, развлекал присутствующих авторской песней. Он пел приятным звонким голосом: «Там вокруг такая тишина, что вовек не снилась нам, и за этой тишиной, как за стеной, хватит места нам с тобой».
Я налил себе ещё водки, разбавил её соком и пошёл к костру, вокруг которого сидело несколько человек, в том числе – Александр Валуев. Он разговаривал с интеллигентным мужчиной в очках, который впоследствии окажется кинооператором. Они что-то оживлённо обсуждали, но как только я появился и упал им на хвост, они тут же замолчали и уставились на огонь. «Мужики сплетничают как бабы», – подумал я, устраиваясь поудобнее, и вроде бы как случайно толкнул Александра локтём – тут же рассыпался в извинениях, на что он глубоким баском ответил:
– Ничего страшного… С кем не бывает.
– Извините, господа, слегка перебрал-с… Пять лет был в завязке, а вот сегодня развязал по такому случаю…
Валуев пристально посмотрел на меня, и даже оператор выглянул у него из-за плеча, проявляя к моей персоне неподдельный интерес.
– А что сегодня случилось? – спросил он.
– Мне сегодня предложили сниматься в кино! – с хлестаковским апломбом воскликнул я. – Представляете, какое это для меня потрясение?! Я вчера ещё об этом не мечтал, а сегодня утром просыпаюсь и не могу поверить глазам… Что за чертовщина?! Надо мной стоит Георгий Предтеча… в окружении трёх ангелов… с посохом в руках… А потом ещё апостол Дмитрий подтянулся.
Возникла неловкая пауза, в течение которой они смотрели на меня, как на сумасшедшего: что он несёт? кто это парень? какого чёрта он делает в нашей компании? ну он реально упоротый!
– Ребята, а про что фильм? – не унимался я. – Сценарий пока не видел.
– Про налоговую полицию, – ответил Саша.
– Вот тебе и нате – хуй из-под кровати, – удивился я. – А следующее «мыло» будет про гаишников? А потом – про пожарников? – Я грубо хохотнул. – А дальше что будете снимать? Бухгалтерский аудит? Сагу про коммунальщиков?
– Зришь прямо в корень! – воскликнул очкарик. – Мы вступаем в эпоху полного экзистен… цио… лизма… Тьфу ты! Снимаем для луковых голов. Всё наше творчество – это гарнир для рекламы.
– А Вы, Саша, кого играете? – вежливо спросил я.
– Хорошего мента, – вяло ответил он.
– Хороший мент… – Я криво усмехнулся. —… это тот мент, у которого снег на лице не тает.
– Ну почему? – попытался возразить Валуев. – Я лично знаю…
– Кого?! Я тоже знаю… Пока с ним водку пьёшь, всё нормально… Такой же человек, как и ты, но это – всего лишь мимикрия, и не дай бог столкнуться с этим уродом, когда он – при исполнении, да что там говорить – случайно оказаться рядом… Статья для тебя всегда найдётся. Люди – для них мусор, а они для нас – мусора! У меня товарища в РОВД на Пархоменко забили до смерти. Официальное отмазка – острая сердечная недостаточность. Его жена из морга забирала – он весь синий был, опухший, как Чупа-Чупс. За что парня убили?! За что детей оставили сиротами, а жену – вдовой?!! – Я не на шутку разошёлся, кричал, размахивал руками, а у Валуева на лице заиграли желваки. – Отвечу! За то что он, пьяненький, в субботу шёл домой и случайно наткнулся на патруль ППС… Хороших ментов там явно не оказалось!
Валуев напряжённо молчал. Оператор в это время щёлкал зажигалкой, пытаясь прикурить, но в ней, наверно, закончился газ.
– Саша, огоньку не будет? – спросил он Валуева; тот похлопал по карманам и помотал головой.
– Молодой человек! – обратился он ко мне.
– Да. – Я повернулся к нему с учтивой улыбкой.
– Огонь есть?
– Огня полно, – продолжая скалиться, ответил я. – Вон целый костёр… Прикуривай – не хочу.
– Пошутил?
– Зачем? – Я достал тлеющую ветку и протянул ему пунцовый уголёк…
А в это время Сережа и Юрий Романович, мило воркующие в некотором отдалении от нас, вдруг начали, мягко говоря, исполнять… Сперва режиссёр что-то нашёптывал с интимным выражением лица, чуть ли не касаясь губами мочки его уха, и Серёга внимательно слушал, вникая в каждое слово, но в какой-то момент его лицо потемнело, черты стали строгими, и он ответил режиссёру что-то типа: «Вы за кого меня принимаете?» – Юра попытался его успокоить и начал быстро-быстро говорить, положа руку на сердце, но Медведев подскочил как ужаленный, – Юра широко улыбнулся снисходительной улыбкой (словно восклицая: «Ну что с него взять?! Пацан – штаны на лямках!») и попытался удержать его за руку, но тот вырвался, оскорблённо тряхнув длинной меллированной чёлкой, и бросился наутёк.
– Серёжа! – крикнул Агасян. – Ты меня неправильно понял!
Он даже вытянулся в струнку по направлению убегающего Медведева, словно пытаясь остановить его телепатически, но догонять не стал. Он оглянулся по сторонам, пытаясь оценить эффект, который он произвёл на окружающих, но все в этот момент резко отвернулись, сделав невозмутимый вид. Юра закурил сигаретку и пошёл погулять к морю… Там, наверно, они и встретились (на гребне волны), потому что вернулись уже вдвоём, и Серёга больше не убегал. Они сидели в некотором отдалении от костра, вокруг которого собралась вся компания, мило ворковали, как два попугая на жёрдочке, и Юра трепетно следил за бокалом своего визави, Серёга при этом загадочно улыбался, и длинная чёлка ниспадала на лицо. Я видел, как постепенно проявляется женское начало на фоне его мужской сущности: этакая капризная мордочка с поджатыми пухлыми губками и чувственной прядью волос, оттопыренный мизинчик и красиво изогнутое запястье…
Ленок с интересом наблюдала за их трогательным общением, а потом подошла ко мне.
– Что тут происходит? – спросила она.
– У тебя танцора из коллектива уводят, – ответил я.
– Да ладно!
– Ага. Юра уже восхищался талантом и харизмой этого мальчика. Артист от бога, сказал он.
– И что в этом такого?
– Ты не понимаешь?
– Нет.
– Он увезёт Сергея в Москву.
– Полная чушь! Зачем он ему?
– У старого комедианта ничего не осталось: он давно уже пустил жизнь с молотка… А тут на тебе! – Я шлёпнул себя по ляжке. – Совершенно случайно он встретил родственную душу, да при этом ещё и молодую… Этот мальчик реанимирует старика, вдохнув в него большой глоток кислорода, а этот старик проведёт мальчика по красной ковровой дорожке прямиком в ад.
– Ты хочешь сказать, что он – педик? – спросила Лена, состроив недоверчивую физиономию.
– Тут всё гораздо сложнее. Все творческие люди – в той или иной степени алхимики.
– Что это значит?
– Они пытаются обратить нашу обыденную жизнь в искусство, – ответил я. – А для этого нужна какая-то особая формула…
Честно говоря, я даже приревновал Агасяна к Медведеву, поскольку он произвёл меня в свои личные собутыльники, а сам всю ночь ухлёстывал за этим мальчишкой, не обращая на меня никакого внимания. Он не уйдёт в свой номер после двенадцати и даже после трёх, чтобы полистать книгу, как он обещал, и отойти ко сну. Изрядно набравшись, в обнимку с Карапетяном, опираясь на него, словно на костыль, он будет отползать от потухшего костра с первыми лучиками солнца. Он будет весь разбитной и расхристанный, а на лице его, испачканном сажей, будет светиться задорная улыбка. Проходя мимо, он подмигнёт мне на прощание, и только мне будет понятен этот знак… «Всем спать! Всем спать! Завтра съёмка!» – крикнет он простуженным хриплым голосом и исчезнет в туманной дымке, а в мою пьяную черепушку придёт мысль: «Эх, не бывает в реальной жизни тупых сюжетов, в отличие от кинематографа, в котором доминируют глупость и бессмыслица, потому что снимают для «луковых голов» откровенные бездари или ловкие конформисты. Сегодня ему продлили контракт ещё на несколько лет, хотя по большому счёту его время уже истекло, а вино из одуванчиков превратилось в уксус».
В то удивительное лето всё было неслучайно, и многие даже не догадывались о том, что наступает не просто новый век или новый миллениум, а новая эпоха для нашей страны и для всего человечества. Это был действительно переломный момент, и, хотя Борис Николаевич водил наш народ по пустыне девять лет, многие оказались к этому не готовы. Я помню, какая тревога висела в воздухе, – как перед войной в сорок первом. Натовские «ястребы» уже отбомбили маленькую гордую страну на Балканах, и это был нехороший знак, поскольку многие катастрофические события для мира начинались именно на Балканах. И хотя «вавилонские» башни пока ещё стояли, гордо выделяясь на зубчатом фоне урбанизированного ландшафта, но они были уже обречены. Огромная северная страна затаилась и ждала новых потрясений: люди не понимали, чего им ждать от новой власти и от этого маленького волевого человека с глазами и внешностью диктатора. Многим казалось в тот момент, что опять начнут закручивать гайки, что опять наступают тёмные времена и что гражданские свободы вновь будут попирать кирзовыми сапогами. Прекрасно помню эти разговоры про новые репрессии и чёрные воронки, про железный занавес и дефицит товаров народного потребления, – пожилых людей, в том числе и моих родителей, особенно беспокоило, что опять исчезнет колбаса и километровые очереди вытянутся вдоль магазинов. Так устроен наш народ, или точнее сказать, наша история: мы не ждём ничего хорошего от перемен, потому что они всегда заканчиваются кровью и голодом. Итак, над страной поднималась зловещая тень сталинизма, тревожно били кремлёвские куранты, и маленький волевой человек уверенной походкой входил в Андреевский зал Большого Кремлёвского дворца. Никто и предвидеть не мог, что этот человек поднимет Россию с колен, вернёт ей былую мощь и достоинство.
А у нас на полянке продолжалась гулянка. В какой-то момент мне всё надоело, и я пошёл освежиться к морю, над сияющей поверхностью которого висела ярко-голубая луна, – казалось, протяни руку и коснёшься её поверхности, испещрённой кратерами. Я не мог надышаться этой красотой, этим воздухом свободы, замерев на краю каменистого склона; снизу доносился шум прибоя, и белопенные волны выбрасывались на берег. Я постоял ещё несколько минут, выкурив последнюю сигарету, и начал спускаться… Несколько раз я чуть не свернул шею, – «Надо было идти по тропинке, как все нормальные люди», – ворчал я, а из-под ног сыпалась земля и катились камни. Вдруг я понял, что кто-то идёт за мной… Я оглянулся и увидел в двадцати шагах тёмный силуэт на фоне оранжевого зарева, – «Кого там нелёгкая несёт?» – подумал я.
Прохладная волна разбилась о голень – короткими стежками я начал наматывать на руки мерцающую поверхность воды. Хотелось закричать от восторга, но я не стал этого делать, потому что кто-то уже раздевался на берегу.
Давно уже заметил: когда купаешься ночью и заплываешь далеко, то совершенно не чувствуешь опасности, потому что море наполнено какими-то особыми струями, несущими покой и осознание того, что здесь – наш вечный дом, а материк – это всего лишь временное пристанище, которое рано или поздно уйдёт под воду.
Оглянувшись назад, я увидел, что за мной кто-то плывёт. Независимо от ситуации я всегда испытываю беспокойство, когда ловлю за собой «хвост». Сердце ёкнуло – я развернулся и поплыл навстречу своему преследователю. Моя природная паранойя не позволяла мне просто расслабиться и получать удовольствие от жизни – мне нужно было выяснить, кто он такой и какого чёрта он ко мне привязался.
– Водичка что надо! – бодренько воскликнул этот подозрительный тип, когда я подплыл к нему поближе.
В темноте я не узнал его.
– Ты кто? – строго спросил я, вглядываясь в его размытые черты.
– Так я… Николай.
– Помощник режиссёра?
– Ага. Как тебе мои шашлыки?
– Слегка пересолил, но жрать можно.
– Это я специально, чтобы не шибко налегали…
Я громко расхохотался и предложил ему:
– Ну что, поплыли в Турцию!
– Ага. Сейчас в номер за паспортом сгоняю, и поплывём…
Он выходил на берег первый, а я без всякой задней мысли залюбовался его мощным, рельефным торсом и накачанными ягодицами. Он тут же наклонился и поднял со своей одежды пачку сигарет – в лунном свете мелькнули его отполированные яйца и тёмная «подворотня». Мне стало неловко, и я спрятал глаза в прибрежную гальку. Он протянул мне пачку «Парламента», и мы дружно закурили.
Мне показалось, что он хочет со мной о чём-то поговорить, но не решается. Я давно уже заметил, что в общей массе люди меня боятся, или точнее сказать, испытывают неловкость в общении со мной. Я не знаю, с чем это связано, – по всей видимости, на животном уровне они чувствуют потенциальную опасность, исходящую от меня, или некое статическое напряжение моей неистовой натуры. Они боятся нарушить мой покой, боятся о чём-то попросить, боятся первыми заговорить, боятся перейти черту, за которой следуют доверительные отношения. На короткой ноге я общаюсь только с «волками» – «мелкие млекопитающие» меня всегда недолюбливали. Вот и Коля напряжённо молчал, а меня слегка потряхивало от холода, и по всему телу расползались отвратительные мурашки. Когда я повернул к нему лицо, он вежливо улыбнулся и сделал вид, что внимательно меня слушает.
– Почему ты работаешь мальчиком на побегушках? – спросил я. – Мне кажется, ты способен на большее.
– С чего ты сделал такой вывод? – спросил он и весело рассмеялся.
– Ты выглядишь как большой хищный зверь, а питаешься подножным кормом.
– Это мимикрия, – ответил он и снова рассмеялся; по всей видимости, ему нравилось меня дразнить. – Я не хищник. Я мелкое млекопитающее. – Последнее слово он произнёс с такой неприличной жеманной интонацией, свойственной только одной категории людей, что мне стало просто неловко и досадно от встречи с подобной «мимикрией».
Я упёрся в него тяжёлым взглядом, а он отвёл глаза в сторону. Опять повисла неловкая пауза, и уже оттуда, со стороны, он повёл совершенно иной разговор, сменив игривую интонацию на суровый мужской нарратив. По всей видимости, он почувствовал мою неприязнь и понял, что меня просто так голой жопой не возьмёшь и что я, твою мать, – крепкий гетеросексуальный орешек.
– Ты думаешь, что я родился пидорасом? – вдруг спросил он.
Я ничего не ответил – я просто смотрел вдаль, туда где занимался бледный рассвет и тёмные вершины хребтов покрылись фиолетовой вязью, туда где каждый день начинался великий поход света против тьмы… Я смотрел в будущее и понимал, что очень скоро мир изменится до неузнаваемости, что на моих глазах происходит инверсия основных человеческих ценностей, что на моих глазах рушится старый мир, который просуществовал две тысячи лет.
В тот момент я совершенно отчётливо осознал, что мы обречены, что мы давно уже прошли точку невозврата, что мы вплотную подошли к тому, от чего нас пытались оградить посланники Бога: разворачивается последний сценарий, и апокалипсис – это математически просчитанная неизбежность, это дифференциал высшего порядка в точке экстремум человеческого развития, а не бредни выживших из ума стариков. Господь дал нам всё для спасения: и лодку, и весло, и плицу, – но мы всё равно тонем, а Он смотрит на нас и сокрушается: «Тупые и упрямые, разве они имеют право быть?»
– Девять лет назад я закончил ВГИК, – продолжил свою исповедь Николай. – Закончил с отличием. Распахнув двери, с чистым сердцем и светлыми помыслами я вошёл в мир кинематографа. Мне так хотелось снять нетленку. Я хотел быть первопроходцем, сталкером, челюскинцем на льдине… И что?
– Я так полагаю, мир кино встретил тебя ссаным веником.
Он закричал:
– Да вата – это всё! Дерьмо полное! Нет никакого кино! – Слегка притормозил и продолжил спокойным голосом: – Жорик любит повторять, что мамонты вымирают… Где молодая талантливая поросль? В чьи руки мы вверяем святая святых? Где, мол, новый Бородянский? Мережко? Где новый Горин? Где новое воплощение Тарковского? Герасимова? Где ещё один Данелия? Где Рязанов?
– Я от кого-то слышал подобные вещи… Прямо – дежавю.
– А я считаю, что в нашей стране есть талантливые люди, только они никому не нужны.
– На себя намекаешь? – спросил я, иронично усмехнувшись, а он продолжил:
– Они как бельмо на глазу у этих бездарей. Повсюду – сплошной протекционизм, или всё решают бабки. Детки именитых родителей проходят вне очереди. Ты думаешь, у меня есть возможность заниматься творчеством? Мои родители – простые люди, а сам я приехал из Моршанска. Вот и приходится ублажать этих тварей… Каштаны им таскать из огня.
– Бабки-детки. Не смеши меня, дружок. Так всегда было. А чтобы таким, как ты, пробиться к Олимпу, нужно обладать не только талантом, а в первую очередь – ярко выраженной самобытностью. Все великие люди были харизматичны… Прошу прощения за это потрёпанное слово.
– А ты можешь мне объяснить, что это такое и где это взять?
– Это ни за какие деньги не купишь, – с ухмылкой ответил я. – Эта лицензия выдаётся Всевышним. Она даёт право влиять на события исторической важности. Внешне это проявляется в неосознанном влечении широких масс и отдельных индивидуумов, наделённых властью. Избранные являются энергетическими донорами для тех, кто не имеет внутренних источников энергии, а это большая часть человечества. Поэтому люди неистово ищут себе кумиров и поклоняются каким-то идолам вместо Бога. Ленин, Гитлер, Сталин давно уже сдохли, но адептов у них меньше не становится… Вот что значит харизма!
– А если у меня нет харизмы, но я чертовски талантлив?
– Ты знаешь, старичок… Каждый считает себя особенным и достойным великой участи, но это всего лишь заблуждение, которое является следствием нашего эгоцентричного восприятия мира. А кто будет уголёк закидывать в топку, больным утки подносить, быкам хвосты крутить, подметать улицы, у прилавка стоять? Кто будет шашлыки жарить?! – Я грубо хохотнул и продолжил назидательным тоном: – Любое общество – это плебс, социальный чернозём, в котором произрастают особые семена, брошенные Богом, и все мы участвуем в этой селекции.
Он остановил меня:
– Стоп! Ты хочешь сказать, что я – плебей, быдло, чернозём, что мне не стоит рыпаться, что я тварь дрожащая и не имею право?
– А ты ничего не попутал, старичок?! – спросил он бретёрским тоном.
– Не надо агрессии, – мягко ответил я и даже улыбнулся самой добродушной улыбкой. – Мы же просто делимся мнениями. Это нормально. Я не хочу тебя унизить, а напротив, пытаюсь облегчить твою жизнь.
– Каким образом?
Я на секунду задумался и продолжил свою проповедь, с тем лишь отличием, что не вставлял после каждой фразы «сын мой», но тональность была такая же возвышенная, как у священников:
– Откажись от мысли, что ты особенный, что ты гений, что у тебя – звёздный путь. Это элементарная гордыня, смертный грех, а во грехе не может родиться ничего правильного. Все твои страдания исходят от тщеславия, гордыни и похоти твоей. Доказывая свою исключительность, ты вынужден врать в первую очередь самому себе, а это ломает психику. Смирись с тем, что ты обыкновенный человек, и тогда у тебя появится право быть самим собой, появится право на ошибку, право быть неудачником, право носить дешёвые тряпки с Черкизона и ездить на убитой машине. Вот тогда ты спокойно заживёшь: не будет самокопаний и самобичеваний, а в душе наступит полная гармония. Modus vivendi. Не жизнь, а тихая поляна с лебедями. Осознание собственной ничтожности освобождает от ответственности за свои поступки и достижения. Помнишь, что сказал Сократ? «Я знаю, что я ничего не знаю». Это был единственный философ, который расписался в своём бессилии познать мир, априори непостижимый, а все остальные лишь подменяли сущность вербальной шелухой. Ему хватило для этого смирения, а многие до сих пор продолжают писать всякую чушь. Философия плоскатиков, познающих трёхмерное пространство, гроша ломанного не стоит.
Казалось, он меня не слышит, но я всё-таки пытался до него достучаться:
– На этой земле нет людей, которые «сами себя сделали», а это значит, что никто не может ставить себя выше других. Каждому дано от Бога или не дано. Нет смысла сожалеть о своём предназначении, потому что оно навязано свыше. Люди, которые не могут смириться со своей ролью в рамках этой реальности, кончают жизнь самоубийством или заканчивают её в психушке. Отпусти свою гордыню, ибо это петля на твоей шее. Просто – будь счастлив. Будь самим собой.
– А ты смирился с тем, что ты ничтожество? – спросил он, ехидно улыбаясь.
– Пока ещё нет, но я над этим работаю. По крайней мере, я уже не считаю себя гением.
– А чем по жизни занимаешься? – спросил он.
– Это не имеет отношения к разговору, – сухо ответил я.
Он задумался на какое-то время, а потом радостно воскликнул:
– Слушай! А в этом что-то есть! Очень удобная философия!
– Конформизм.
– Я, действительно, уже устал от самого себя. – Он поморщился и мотнул головой.
– Так перестань бегать за собственным хвостом.
– Точно. Так и сделаю.
Мы снова закурили. Хмель совершенно отпустил меня. Обнажённое тело обволакивал прохладный ветерок, но холодно не было – что-то согревало меня изнутри.
– Ну ладно, с философией мы разобрались, – ватным голосом промямлил он, пуская дым колечками, – а как быть с идеологией? Если не стремиться к успеху, то к чему тогда стремиться? Подобная философия уничтожает любую идею, или точнее сказать, любая идея становится бессмысленной. Но человек не животное – он не может существовать без идеи, без цели, без мечты.
Я задумался: «А ведь он прав: в таком случае остаётся лишь растительный образ жизни… На сегодняшний день я именно так и живу. Я – самый настоящий сорняк, который никому не приносит пользу, даже самому себе».
– Ну-у-у, помимо капиталистической идеологии, квинтэссенцией которой является достижение материального благополучия, есть ещё библейские ценности, – предположил я.
– Все эти, как ты говоришь, библейские ценности – это просто сладкая патока, с помощью которой умные дяди решили склеить совершенно разных индивидуумов. Это общество трещит по швам, и каждому требуется персональная идеология.
– А семейные ценности? Любовь? Дети? Твои старики, о которых нужно заботиться?
– Ты знаешь, я уже давно понял, что нет никакой любви, – с горечью произнёс он, – что нет никакой дружбы, что нет никакого бога и даже не осталось Родины… Ничего нет, кроме секса и бабок… Бабки! Бабки! Только одни бабки, и секс – тоже за бабки!
– Ну хорошо, а у тебя есть какие-то предложения? – спросил я, внимательно вглядываясь в этого рефлексирующего «индивидуума» и пытаясь понять модус его мышления.
– А как вам Содом и Гоморра?!! – крикнул он с бесноватым выражением лица, а у меня по коже прошёлся неприятный холодок. – А-а-а?! Полный хаос! Полное отсутствие запретов! Трахаем всё что не приколочено: женщин, мужиков, детей, бабушек-старушек… для разнообразия. Зальём этот мир спермой! А потом будем пялиться в ящик, потому что в этом блядском мире делать больше нечего… Н-е-ч-е-г-о!!!
И тут я увидел, как у него поднимается член, как он становится всё больше и больше, вздрагивая от приливов крови. Я отвернулся от этого ужасного зрелища и начал натягивать плавки на мокрое тело. Мне показалось, что он сверлит меня взглядом, – я чуть повернул голову: он тоже одевался, прыгая на одной ноге.
– И много у вас в Москве… таких? – спросил я, чуть заикаясь.
– Практически все. Никто ни во что не верит. Одни бляди мужского и женского пола.
– Не-е-е, это нормально, – пошутил я. – У нас в провинции просто развлечений меньше, и денег тоже маловато – на разврат не хватает. А дружба и любовь – это пока ещё бесплатные развлечения.
– Кому ты нужен без денег? – насмешливо спросил он.
– Друзьям и женщинам, – ответил я.
Я разговаривал с ним очень спокойно, словно психиатр с клиническим больным, но мне хотелось влепить ему пощёчину, чтобы он пришёл в себя и перестал бредить.
– У тебя что, друзья есть?
– Не много, но есть… у кого червонец на бутылку занять.
Он аж скривился весь.
– Ну-у-у, таких друзей – у меня пол-Москвы. А вот жизнь кто-нибудь смог бы за тебя отдать? Да что там – жизнь? Хотя бы серьёзные бабки на кон поставить? Да что там – бабки?!
– Я тебя понял, Николай. Отвечу. Ты знаешь, мне бы не хотелось подвергать своих друзей подобным испытаниям. Я вообще не хочу, чтобы они ради меня чем-то жертвовали. – Я опустил глаза в толу. – Я вообще – человек очень скромный.
– Да ладно! Скромный! – он махнул рукой. – Что ты овечкой прикидываешься?!
Он был прав: я не был овечкой. Я был таким же циником и ни во что не верил. По всей видимости, я был ещё хуже и страшнее этого изнеженного московского фавна, отклонения которого лишь выражались в сексуальном экстремизме, – в отличие от него я много раз переходил черту, за которой простирался настоящий ад, – но, извините, так откровенно декларировать свои порочные убеждения и гордиться своей ущербностью являлось в моём понимании совершенным инфантилизмом.
– В чём тогда смысл твоей жизни? – спросил я.
Он недовольно поморщился, но все-таки ответил на вопрос:
– Смысл вижу только в сексе. Я разуверился во всём: в людях, в творчестве, в боге… Но секс меня по-прежнему радует. Это единственное, что меня заводит, и мне плевать с кем трахаться. Гетеросексуальны мы лишь по определению, а по сути мы дуальны.
– Я это про тебя уже понял, – усмехнулся я. – А-а-а… Разум тебе зачем?
– В каком смысле? – удивился Коля.
– На этой земле совокупляются все, даже насекомые. Ничего мудрёного в этом нет, поскольку это всего лишь половой рефлекс. Тебе дали разум – зачем он тебе?
Он лукаво улыбнулся.
– А чтобы сделать секс более изощрённым, – ответил он.
– Хочешь меня? – спросил я с такой интонацией, словно предложил ему сигарету.
Он сделал театральную паузу и решительно ответил:
– Да.
– А Сашу Валуева хочешь?
– Ни в коем случае, – ответил он, хотя и удивился моему неожиданному вопросу.
– Почему?
– Обыкновенный мужик. Лапотный. В нём нет изюминки. Ты меня, наверно, не понял: я же не извращенец, я – коллекционер, я собираю прекрасных бабочек… В моей постели бывают лишь уникальные существа, с сексуальной точки зрения.
– А Ларису хочешь?
– Неа… Обыкновенная тётка. Стареющая красавица. Я не сплю с женщинами старше тридцати лет.
– А мою жену?
– Нет, – ответил он категорически. – Ты уж сам её трахай. Она, в принципе, милая девочка, но совершенно несексуальная.
– А кого бы ты хотел из женщин? – не унимался я.
Коля задумался.
– Эту… – Он щёлкнул пальцами. – Стриптизёршу из клуба… С чёрными дредами… В ней есть какой-то надлом, и тело у неё не совсем женское… Перекаченное.
– Тебе нравятся андрогины?
– Вот! Прямо в десятку! – Лицо его раскрылось в блаженной улыбке. – Моё сексуальное прозрение началось с Таиланда. Совершенно случайно. Друзья купили мне проститутку на день рождения и закинули в номер. Безумно красивая, смуглая бестия, которая оказалась «шмелём». Помню первую реакцию моего либидо. Это было гадкое отвращение, и оно мгновенно переросло в тошнотворное возбуждение, когда этот тайский «перчик» оказался у меня во рту. Это, знаешь, когда тебя выворачивает наизнанку от наслаждения… Когда рвёт от первой дозы героина. Каждый раз, когда происходит нечто из ряда вон выходящее, организм сопротивляется, ограждая тебя от новой экспансии. После этой сучки я проплатил ещё троих, и понеслось… Никто не знает себя до конца.
– А ты хочешь себя узнать? – спросил он низким бархатным голосом и сделал небольшой шажок навстречу; его пресс и грудные мышцы напряглись.
– Д-а-а, хочу, – ответил я томно, – но не с тобой…
Он ещё приблизился ко мне, и губы его слегка приоткрылись в предвкушении поцелуя.
– Оставайся на месте, – прошептал я, – если не хочешь собирать свои фарфоровые бивни среди камней.
– Фу! Как грубо! – фыркнул он и зловеще осклабился.
В это мгновение мне было очень страшно, и если бы он прикоснулся ко мне, то я не смог бы его ударить, а закричал бы от ужаса и пустил бы тёпленькую по ноге.
Он поднял руки в знак полной капитуляции, как это делали гитлеровские захватчики в мае сорок пятого, и жалобно промямлил:
– Ну ладно, не бери в голову…
– Я никогда не беру в голову…
Он рассмеялся, хрюкая, как морская свинка.
– Ну, хорошо-хорошо, не обижайся. Просто так получилось.
– Рубаха в жопу засучилась! – крикнул я.
Он попятился от меня и подвернул ногу – лицо его скривилось от боли, и что-то беззащитное появилось в нём: он уже не был похож на воинствующего пидораса.
– Вы там уже совсем охуели от вседозволенности и пресыщения… в этой ёбаной Москве! – орал я.
– Извини. Я не хотел тебя в это втягивать. Просто перепил.
– Зачем всё-таки человеку дан разум? – вновь спросил я.
Он глянул на меня исподлобья, и выражение лица у него было как у девятилетнего мальчишки, которого распекает строгий отец; и пока я втирал ему мысль, он послушно кивал головой и делал вид, что внимательно слушает, но я понимал, что ему хочется от меня быстрее продёрнуть.
– Коля… Ко-о-о-ля!
– Да, я внимательно…
– Человеку дан разум, чтобы совершенствовать свою бессмертную основу, – продолжал я моральную экзекуцию. – А всё остальное не имеет смысла, в силу смертности человека и тленности всего материального. Слышишь? А секс без любви – это бесполезная долбёжка!
– Да, я понимаю.
– Коля, ты лучше подрочи, нежели подмахивать первому встречному… У себя подрочить не заподло… Врубаешься?
– Я знаю.
– Коля, береги очко смолоду…
Он опять захныкал, как морская свинка.
– Может, я пойду? – жалобно попросил он.
– Чапай, Коля, чапай…
Он поплёлся от меня прочь, прихрамывая на левую ногу, но я опять окликнул его: