– А какой в этом смысл? – В его удивлённых глазах отражалось угасающее солнце. – Я так понял, что ты сегодня с похмелья (без лишних церемоний он перешёл на «ты»). Самое время опохмелиться и продолжить веселье дальше, тем более вечер обещает быть томным. – Он промурлыкал последнюю фразу в такой низкой тональности и посмотрел на меня таким взглядом, что у меня в мошонке стало щёкотно, – «Ну прямо кот Баюн, да и только», – подумал я, а он продолжал дальше мурлыкать: – Сегодня будет грандиозная вечеринка в честь нашего приезда и начала сьёмок. Ты не представляешь, какая это радость – снимать кино!
– Ну это же ваш праздник, а я буду на этом празднике случайным гостем… И вообще последнее время мне кажется, что я – чужой на любом празднике.
– Кстати, я пригласил твою жену. Надеюсь, ты не против?
– А кто ещё будет?
– Серёжа Медведев… – В его глазах сверкнула чуть заметная искра и тут же погасла. – …ииии какие-то ещё ребятишки из балета.
Меня удивило в тот момент некоторое противоречие: Медведев или, как его называли в шутку, «Потапыч» не имел самой привлекательной внешности в коллективе и уж тем более не был премьером (честно говоря, танцевал он неважно), и всё-таки Агасян обратил на него внимание и даже запомнил имя, а это значит – выделил его из общей толпы по каким-то лишь ему известным критериям. Мне захотелось это понять, потому что я всегда был очень любопытным, стремился во всём расставлять точки над «i», терпеть не мог аллегорий и двусмысленности. Частенько страдал праздным любопытством.
Итак, Медведев не был смазливым мальчиком, как Андрюша Варнава, или брутальным красавцем, как Евгений Махно, или обаятельным пареньком, как Денис Набиуллин, – Серёжа был тщедушным, невысокого роста, узкоплечим, с лицом бога Анубиса и бездонными чёрными глазами. Он не производил приятного впечатления с первого взгляда – к нему нужно было внимательно присмотреться, привыкнуть к его неординарной внешности и наркоманским глазам. Но была в этом парне какая-то скрытая харизма, какая-то особая пластика души, некая чёрточка безумия, которая делала его в некотором смысле привлекательным, а именно: когда он танцевал или что-то говорил или просто молчал, от него невозможно было оторвать глаз. В том же смысле были привлекательны Гитлер, Муссолини, Сталин, Мао Цзэдун, – все они были физическими и моральными уродами, но была в них какая-то скрытая магия, которая до сих пор не отпускает человечество и притягивает к ним миллионы. Нашего паренька тоже коснулась Божья искра, и долгое время мне казалось, что это вижу только я…
– Насколько я понимаю, Юрий Романович…
– Ну хватит уже язык-то коверкать… Зови меня просто – Юра, – великодушно позволил он.
– Ну-у-у-у, я так сразу не могу, Юрий… э-э-э-э… Рома… тем более с людьми, которые гораздо старше меня.
– Что?!! – Он громко рассмеялся. – Да я в душе – совсем ещё ребёнок! У тебя седых волос больше, чем у меня, а сегодня утром ты выглядел так, будто вернулся с того света.
Я был крайне удивлён и пристально посмотрел ему в глаза, сквозь тёмную радужку которых просвечивал глубокий ум и дьявольская проницательность.
– Я как вино из одуванчиков, в котором навсегда сохранилось лето, – прошептал он с блаженной улыбкой, но была в его глазах какая-то осенняя грусть, хотя губы изображали улыбку и на лице распустился алый цветок поэтического упоения.
– Сегодня ночью меня посетила смерть, – сказал я с такой интонацией, словно речь шла о гулящей девке, – но… без летального исхода. Всё обошлось – мотор опять завёлся, вернулась привычная картинка… Но ты знаешь, Юра… Пока я там прибывал, в этой чёртовой преисподней, я очень многое понял… – Выражение лица его изменилось и улыбка осыпалась, как штукатурка с кирпичной кладки, и лицо его действительно стало, как кирпич, плоским, вытянутым и багровым в лучах заката.
– Ты тоже там был? – тихо спросил он.
– И ты?
Он кивнул головой.
– Я думал, что после смерти ничего не будет. Я так на это надеялся, но сегодня ночью меня убедили в обратном. Юра, это же пиздец! За всё придётся отвечать. За всё!
– А кто тебя там встретил? – спросил он, слегка заикаясь.
– Какие-то жуткие гоблины.
– А вот меня… – Он запнулся, а потом продолжил с натянутой улыбкой: – … там встретили девушки удивительной красоты в белых полупрозрачных хитонах. До самого горизонта простиралась море цветов, и я почувствовал такой удивительный аромат… Ты знаешь, Эдуард, я хочу туда вернуться. Я устал тянуть эту бессмысленную лямку. Наша жизнь – это сон, а смерть – пробуждение. Только у каждого оно будет своё.
– Почему – сон?
– Потому что только сон может быть настолько абсурдным.
Он закурил и погрузился в себя. Последние лучики солнца уходили, как ниточки в игольное ушко. Угасали горящие окна и рыжие пятна на траве. Потемнела вода у наших ног и небо стало беспощадно синим. Дунул прохладный ветерок, подхватил ракитную шелуху вперемежку с листьями магнолий и потащил их по асфальту с заунывным осенним шорохом. Словно на полароидной фотографии, проявлялись звёзды и бледная, призрачная луна. Подошла официантка и спросила, что мы будем пить.
– Два армянских… грамм по сто, – ответил Юра и тут же обратился ко мне: – Может, ты предпочитаешь водку? – Я сделал равнодушное выражение лица, что означало: мне всё равно.
А потом я долго грел коньяк в ладони, и режиссёр с любопытством наблюдал за этой борьбой, едва заметно улыбаясь и прикуривая сигарету. Я даже губами не мог прикоснуться к этой терпкой, обволакивающей жидкости: передо мной опять появился седовласый старик в потёртом подряснике, с растрёпанной бородой и сдвинутыми на переносице бровями; у него были страшные глаза и растрескавшееся каменное лицо… Я вздрогнул, словно очнувшись от наваждения.
– Хочешь сняться в моём фильме? – вдруг спросил Юра, слегка прищурившись.
– Можно… в принципе, – ответил я нерешительно. – Надеюсь, это будет не через постель?
Он посмотрел на меня многозначительным взглядом, затушил сигарету и бодро воскликнул:
– Хорошо! Я дам тебе маленькую роль. Будешь Карапетяну руки ломать, будешь ему наручники застёгивать…
– Я не люблю порно БДСМ, – ответил я, лениво позёвывая.
– Да хватит уже прикалываться, – улыбнулся Агасян. – Это будет арест главного героя продажными ментами. Руку ему заламываешь и мордой его, голубчика, на капот. Справишься?
– Легко, – ответил я. – Если честно, он никогда мне не нравился. Не люблю мужиков, которые красят волосы. Вот у тебя – благородная седина, и ты этого не скрываешь. Мне вообще по барабану, что у меня на голове… Я в зеркало заглядываю два раза в неделю, когда бреюсь… А чё этот Карапетян всё «мордашку» из себя корчит до старости лет?
В этот момент к нашему столику подошёл Александр Валуев и Юра слегка встрепенулся… Он даже в лице изменился, выражая ему крайнюю степень почтения.
– Присаживайся к нам, Саша! – энергично предложил он. – Может, пивка – для рывка?
Александр посмотрел на него сверху вниз – надменным взглядом полководца, отлитого в бронзу.
– Спасибо, Юра… Ты же знаешь, что я не пью, – ответил Валуев и присаживаться не стал.
– Мы сегодня повеселимся? – спросил он тихим баском.
– Конечно, Сашенька, – ответил ласково Юрий Романович. – В нулевой день – это традиция. На съёмках, ты знаешь, это преступление… Хотя тебя это не касается: ты же у нас непьющий.
– Программа какая?
– Очень насыщенная. В девять – шашлыки, после двенадцати – танцы до упаду. Ну это у вас, у молодёжи, а я по-стариковски отправлюсь в номер, почитаю книжку и спать.
– Мясом кто занимается? – спросил Валуев нехотя и даже слегка зевнул.
– Коля сегодня прилетел утром.
– Уже здесь?
– А ты думал! – воскликнул Агасян. – Он уже на рынок слетал в Ново-Михайловское, вырезки купил девять кило, ящик вина и ящик водки, со всеми аборигенами уже перезнакомился, по ландшафту пробежался, массовку подготовил… А сейчас он уже – на мангале: мясо нашампуривает, салатики стругает…
– Даже не спал?
– А на хрена ему спать?! – засмеялся Агасян. – Он же – биоробот!
– Ну ладно, увидимся, – сказал Саша. – Пойду прогуляюсь к морю.
За всё это время он ни разу не улыбнулся, – даже тени улыбки не появлялось на его каменном лице, – он был очень суровым, таким же суровым и непреклонным, как его персонажи в кино. Человек Валуев мало чем отличался от актера Валуева: та же фактура, та же энергетика, тот же мощный голос, тот же стальной стержень внутри, та же авторитарность и подавляющий взгляд, – но всё это уже не было таким ярким, красочным и утрированным, как в синематографе. В жизни актёры являются бледными копиями самих себя – и внешне, и по содержанию, словно в телевизоре кто-то убрал цвет.
Когда Валуев растворился в темноте аллеи и постепенно затихли его шаги, я спросил Юрия Романовича:
– А он действительно непьющий… или подшитый?
Режиссер улыбнулся грустной улыбкой и ничего не ответил.
– Я всегда думал, что он – любитель выпить, – домогался я.
– Да с чего ты взял? – спросил Юра, хитро улыбнувшись.
– Уж больно органично он выглядел в роли запойного художника…
– А-а-а… Кризис среднего возраста.
– Там и Карапетян алкаша играет, такого утончённого… – Эта фраза с моей стороны была явной провокационной.
– Да все мы – алкаши, – буркнул он недовольно, и тень разочарования скользнула по его небритой физиономии. – Наше поколение… да и ваше… гиблое. Мы вино начали пить вместе с молоком матери. Я даже не помню, когда в первый раз приложился к бутылке. Давно это было. Так всю жизнь на кочерге и проскакал. Мне ещё полтинника нет, а я уже многих друзей похоронил. А вот Александр за ум взялся – галстук на горле затянул. Ай! – крикнул он и от досады махнул рукой. – Она в ежовых рукавицах его держит… Умная. Волевая. Некрасивая. Я бы с такой фурией ни дня бы не протянул. А впрочем, я ни с одной бабой ужиться не смог, да и не смогу уже. Для меня свобода важнее домашнего очага, в котором постоянно что-то булькает. Видимо, одиночество – это залог любого творчества, и я с этим уже давно смирился.
– Сейчас он вообще не пьёт, – продолжал Юра нахваливать своего подопечного; было видно, что он Сашу очень уважает, и уважает его не только как артиста, но и как мужика. – После свадьбы остепенился. Пьянки, гулянки – всё осталось в прошлом. На баб даже не смотрит, но как-то потускнел, потерял пластику, живость.
– Ага, лицо у него словно окаменело, – подтвердил я. – Ему с таким выражением остаётся только ментов воплощать или генералов ФСБ.
– А больше никого и не надо, – иронично заметил Агасян.
Мы закурили. Вновь подошла официантка. Юра вопросительно посмотрел на меня – я ответил, что мне пока не надо. Он заказал ещё сто граммов армянского.
– Знаешь, что я думаю? – спросил я.
– Нет, – ответил он равнодушным тоном.
– Что это всё – ненадолго. Рано или поздно он развяжет узелок. Алкоголизм – это не временное помешательство, а карма человеческая. Такая же неотъемлемая черта характера, как вспыльчивость или малодушие.
– Чё серьёзно? – спросил он, делая испуганное лицо. – А то я, глядя на Сашку, тоже решил завязать.
– Даже не пробуй! – ответил я категорично. – Я один день не пью – хуйня полная. Жизнь без алкоголя, как манная каша без масла.
– Жизнь прекрасна и удивительна, если выпить предварительно! – с упоением произнёс я и продолжил перемывать косточки бедному Александру: – Вон, посмотри на Валуева… Несчастный человек. Это не лицо – это гипсовая маска. В глазах – зелёная тоска, как на донышке пустой бутылки, с праздников закатившейся под диван.
– Красиво излагаешь, – похвалил Юра и аккуратно пододвинул ко мне стакан. – Это неизбежно, Эдуард. Не сопротивляйся. Сам же говоришь: «рано или поздно». Давай накатим, братишка… Конец – всё равно один. – При этом физиономия у него была самая добродушная.
Он поднял стакан и предложил чокнуться. Я сперва замешкался, поскольку в моей голове тут же прозвучали напутственные слова батюшки: «Если не выдюжишь, не хочу тебя больше видеть», – а потом словно вожжи отпустили и всё стало безразлично. Я поднял стакан – мы чокнулись, дружно выпили, и жизнь дальше покатилась под горочку.
– Ты, случайно, не пишешь? – спросил меня Агасян, облизывая губы и разминая пальцами сигарету, а я почувствовал, как мои кишки прожигает это дьявольское зелье; мне даже показалось в какой-то момент, что горячее и липкое вытекает из моего ануса, – я испуганно поджал ягодицы и скромно ответил:
– Да так… потихоньку… в ящик… А что?
– Есть в современном кино очевидная проблема.
– Какая?
– Нет хороших сценариев. В стране – не только экономический кризис, но и кризис жанра: людям совершенно нечего сказать. Кино вырождается, потому что уходят люди, прошедшие войну, сталинские лагеря, голод, лишения, но главное – восходящие на стыке радикальных исторических перемен, которые всегда являлись мощным катализатором в искусстве. Уходят, батенька, настоящие идейные творцы, а на смену им приходят мажоры, которых интересуют только бабки и сексуальные развлечения. Они даже понятия не имеют, что любой творческий процесс требует полного самоотречения и аскетизма. – В качестве аргумента он поднял палец, увенчанный роскошным турмалиновым кварцем, и помахал им в воздухе. – Нет сейчас таких людей, как Мережко, Бородянский, Володин… И труба стала ниже, и дым пожиже, вот и приходится всякую хуйню про ментов снимать. Лично меня уже тошнит от этих фильмов, но ведь как-то надо жить. – Когда он это говорил, у него было очень грустное лицо, и мне даже показалось на секундочку, что он не прикалывается, хотя я уже понимал, на сколько этот человек непредсказуем и склонен к перевоплощениям; он мог сыграть любую роль: рефлексирующего интеллигента, прожжённого циника, добродушного плута, весёлого гедониста, влюблённого романтика, жёсткого руководителя, – но никто и никогда не знал, кем он является на самом деле, потому что этого не знал даже сам Юрий Романович.
– Совершенно не с кем работать, – добавил он и протянул руку к пачке сигарет.
– О чём ты говоришь? – удивился я. – В твоём распоряжении – лучшие актёры российского кинематографа. С такими звёздами можно в любой проект вписаться!
– Да я бы всех, – крикнул Юра, выпучив на меня глаза, – променял бы на одного духовитого сценариста, который смог бы меня чем-то удивить!
– Но этого уже давно не было, – спокойным голосом продолжил он. – А если быть более точным – никогда. В этом и заключается моя трагедия.
Он меланхолично закурил, выдохнул большой вязкий клубок дыма, потом огляделся по сторонам и продолжил практически шёпотом:
– Что касается актёров, так я не считаю их творческими людьми. Это просто – марионетки, которых я дёргаю за ниточки. Они участвуют в процессе лишь косвенно: ничего не создают, ничего не решают, не генерируют никаких идей… Слова им пишет сценарист, кинооператор отвечает за их визуальный образ, обстановку и костюмы создают художники, а ещё есть монтаж, цифровая обработка, мастеринг и прочая хуйня. Спрашивается: за что актёры получают бабки?
– За перевоплощение?
Он громко рассмеялся.
– Эдуард… Как правило, они являются заложниками собственных амплуа, и даже такие великие актёры, как Смоктуновский, всю жизнь играют одну и ту же роль. А вот деньги они получают за то, что им дано от бога… Это внешность и харизма. Любой проститутке, любой рыночной торговке, любому спекулянту и мошеннику приходится чаще перевоплощаться, нежели нашим актёрам из «мыльных опер». Они просто находятся в кадре – носят свои пиджаки, говорят заученные тесты, фальшиво улыбаются, плачут, и для них это – такая же повседневность, как для многих сходить на работу. Не боги горшки обжигают, и в кино снимаются самые обыкновенные люди, но почему-то вся слава достаётся им, а имена гениальных режиссёров, сценаристов, кинооператоров всегда остаются в тени.
– Злой ты, Юра… Прямо Карабас Барабас! – пошутил я.
– Ты не прав, – мягко, с улыбочкой ответил он, совершенно изменив выражение лица, и даже глаза его потеплели и стали чуточку влажными. – Я очень люблю своих актёров. Они – для меня, как дети: иногда приходится поругать, а иногда и ремня всыпать. А как ещё по-другому? Очень несознательный народ.
– Ничего страшного, – согласился я. – На меня отец матом ругается, «долбаёбом» называет, так я даже не обижаюсь. Пороть прекратил, когда мне шестнадцать лет было. Жёсткий человек, но я его очень люблю и уважаю… потому что он по-своему прав. Его, между прочим, тоже Юрой зовут.
– А вообще-то ты не производишь впечатление долбаёба, – сказал Агасян, глядя на меня с оптимизмом.
– Хм, – скромно улыбнулся я. – Первое впечатление всегда обманчиво.
– Ну не знаю… Я долбаёбов на своём веку повидал.
– А я – латентный, вялотекущий… Вроде нормальный-нормальный, а потом как выкину что-нибудь эдакое.
– То есть советуешь держаться от тебя подальше? – спросил он, глядя на меня с лёгким испугом и даже с некоторой брезгливостью, как смотрят обычно на душевнобольных.
– Я для окружающих не опасен. Я опасен в первую очередь для самого себя.
– Ну и хорошо, – выдохнул он с облегчением, – а то я в собутыльники тебя записал. Ничего не имеешь против?
– Нет.
.16.
Когда лунная ночь вступила в свои права, мы двинулись в назначенное место. Найти его было несложно: в районе белокаменной беседки разметалось по небу пурпурное зарево. Мы дошли до конца платановой аллеи, усыпанной павшими листьями, и свернули на гравийную дорожку, ведущую вдоль парка к юго-восточному склону. Уже были слышны пьяные голоса, крики, дружный хохот, а между деревьев мерцали огненные всполохи, и длинные крючковатые тени стелились по земле. Когда мы вышли на поляну, нам открылась удивительная картина: наполненное светом и жизнью пространство буквально через несколько метров обрывалось в тёмную бесконечную пустоту, усыпанную звёздами, а на краю этой пропасти начиналась ни то вакханалия, ни то капустник, и мраморные колонны «тургеневской» беседки, белеющие в окружении вековых тополей, наилучшим образом дополняли этот спектакль, и даже одинокая, печальная Луна приготовилась лицезреть.
Киношники пили довольно много и пили со вкусом: умело жонглировали словами, хохмили наперебой, рассказывали матерные анекдоты, хором пели песни, горланили во всю мощь: «Полковнику никто не пишет! Полковника никто не ждёт!» – короче говоря, было весело, и только лишь Александр Валуев скромно сидел у костра с пылающим лицом, похожий на кровожадного индейца из племени Команчи. Он попивал отрешённо безалкогольное пивко, и по лицу его было видно, что он не получает никакого удовольствия от всего происходящего. В левой руке он держал сотовый телефон и поглядывал на него с некоторой опаской, словно это был языческий божок… И вдруг телефон зазвонил – Валуев встрепенулся, поднёс трубку и заговорил непривычным для него мягоньким баритоном:
– Да, Маруся. Нет, Маруся. С чего ты взяла? Ну прекрати… Я понимаю, что тебе надоело… Поверь, я совершенно от этого далёк, и мне не интересны эти плебейские развлечения. Просто за компанию… Чтобы не казаться белой вороной… Понимаешь?
Было очевидно, что он пытается успокоить жену и пытается доказать ей свою лояльность. В его голосе было столько уступчивости, а в лице – собачьей преданности, что я был просто удивлён до глубины души: «Этот герой-спецназовец, этот настоящий суровый мужик, от одного взгляда которого мокнут подмышки и сжимается сфинктер, на самом деле является обыкновенным подкаблучником! Мама дорогая!»
– Зайка, послушай… – оправдывался Валуев, но его, по всей видимости, не слушали. – Ну с чего ты взяла? Поверь, этого не будет. Я всё понимаю. Потерпи немного. Хорошо?
– Видел бы ты эту «зайку», – услышал я вкрадчивый голос за спиной и оглянулся: это был Юрий Романович Агасян.
– Натуральный бегемотик, – добавил он и дурашливо хихикнул.
Его восточные глаза, потонувшие в мягоньких мешочках, светились неподдельной радостью, а в тёмных зрачках метались огненные всполохи костра. Он был чем-то по-настоящему воодушевлён, и от былой осенней грусти не осталось и следа. Это был другой человек – помолодевший лет на двадцать, наполненный творческой энергией, вдохновлённый неожиданно свалившимся на него чудом.
Я сперва подумал, что он, по всей вероятности, дошёл до той кондиции, после которой у алкоголика начинается маниакальная фаза опьянения и появляется обманчивая надежда, что не всё ещё потеряно, что можно вернуть молодость и былую прыть, что можно ещё многое успеть и стоит только захотеть… Но потом я внимательно наблюдал за тем, как режиссёр обхаживает молоденького мальчика, и до меня дошло, откуда растут ноги, а ноги, как известно, всегда растут из одного места. Прав был старик Фрейд: вся наша духовная жизнь – это сплошная сублимация животной сущности, а вся наша мораль – это подмена естественных желаний социальными преференциями. Прежде чем кого-то поиметь – подари ему ощущение любви или хотя бы участия.
Я внимательно наблюдал за ними, и не только я… Судя по всему разговор был очень душевным: Серёжа, отведя глаза в сторону, загадочно улыбался, лишь уголками рта, и грел в ладонях пластиковый стаканчик с вином, а Юра плёл ему в ухо какую-то канитель и подливал, подливал, подливал ему из чёрной бутылки, которая никогда не иссякнет… Я не слышал, о чём они говорят, но понимал каким-то особым чутьём, что режиссёр сулит мальчику великое будущее. Это было понятно без слов, потому что их лица в тот момент напоминали аверс и реверс одной и той же монеты тщеславия.
А вообще я был поражён метаморфозами, которые происходили с актёрами под воздействием алкоголя и южной ночи. Днём они оставляли жалкое впечатление – вялые и бледные шарахались по отелю, все как один в тёмных очках, с недовольными лицами, неопрятные; появлялись на пляже в стареньких купальниках, в полотенцах, намотанных на бёдра; незагорелые, неспортивные, сексуально непривлекательные, они совершенно не были похожи на звёзд, которыми их представляют таблоиды.
На площадке царила атмосфера всеобщей снисходительности, а иногда – полного безразличия к съёмочному процессу. Казалось, актёры ни во что не ставят фильм Юрия Агасяна, да и сам режиссёр работал без особого фанатизма, без интереса и с огромной долей иронии. Возникало ощущение, что все эти люди, утомлённые бесконечной московской суетой, приехали в Ольгинку просто отдохнуть. С моей точки зрения это было очень сомнительное искусство. Сценарий буквально перекраивали на ходу, причём в этом беззаконии принимали участие все кому не лень. После нескольких дублей я понял, что не хочу больше участвовать в этом бардаке.
Итак, днём они представляли из себя жалкое зрелище: кучка бледных, обескровленных вампиров, избегающих яркого солнца, – но к ночи они приходили в себя, расправляли за спиной могучие крылья и становились по-настоящему привлекательными. После алкоголя у них широко открывались глаза и начинали проявляться всевозможные таланты, которыми они не блистали на съёмочной площадке, и даже помощник режиссёра Николай удивил меня своей незаурядностью…
На том пикнике было немало народу: вся съёмочная группа и несколько человек из шоу-балета «ХАОС». Даже появился загадочный и молчаливый Евгений Махно, самый яркий и талантливый танцор из коллектива моей жены. У него была неповторимая пластика и очень неординарная внешность – слишком мужественная для мальчика из балета. Когда он сидел у костра, положив рельефные предплечья на колени, и пламя выхватывало из темноты его демоническое лицо, словно вырубленное из камня, и лёгкий ветерок шевелил его длинные смоляные волосы, то я увидел в нём очевидное сходство с героем Лермонтова. Да, это был самый настоящий Демон. И девчонки из «Югры» по нему трещали, и моя жена была от него в восторге, всегда отмечая его хореографические таланты и яркую внешность, да что там говорить, даже я был высокого мнения об этом парне. Особенно мне импонировала его лаконичная сдержанность и тонкое чувство юмора, иногда граничащее с сарказмом: он никогда не улыбался, но мог так пошутить, что все вокруг катались со смеху.
Ко всему прочему он играл во все спортивные игры, и мы частенько пересекались с ним на футбольном поле, на баскетбольной площадке, на теннисном корте, на зелёном сукне бильярдного стола… Во-первых, он всегда оказывался в противоборствующей команде, и у меня возникало впечатление, что он играет конкретно против меня, а все остальные интересуют его лишь номинально, а во-вторых, я прекрасно понимал, что он пытается доказать мне своё превосходство… Вот только зачем? Я даже не сомневался, что к этому причастна моя жена. Но как? То ли он был в неё платонически (безответно) влюблён, то ли она стимулировала его каким-то иным образом? Я долго не мог этого понять, а может быть, просто не хотел в этом копаться, или точнее сказать, не хотел в это верить – в то что они не только партнёры в танцах.
В какой-то момент ко мне на лавочку аккуратно присела пьяненькая жена. С самого начала гулянки она делала вид, что не замечает меня, и даже не смотрела в мою сторону, выпивая в компании с Литвиновой, Корнеевой и Карапетяном. Дима вьюном вился вокруг девочек: хохмил и поливал тостами прямо как из пулемёта, то и дело подтаскивал горячие шашлыки, с ловкостью бывалого официанта подливал молодое красное вино и время от времени орал с восторгом: «Девчонки!!! Я вас так люблю!!! Вы такие классные!!!» – всё это происходило у самого мангала, мерцающего раскалёнными углями… В дыму и огненных зарницах, словно шашлычный Прометей, над ним колдовал директор картины, – это был породистый, накаченный парень с лицом древнеримского легионера. Он всем без исключения улыбался широкой белозубой улыбкой и постоянно приговаривал: «Кушайте на здоровье, кушайте». Я доедал уже вторую порцию запечённой свинины и всё никак не мог нажраться и напиться после суточного поста – так как же людям удаётся годами укрощать свою похоть, если мне двадцать четыре часа показались вечностью? Я вновь услышал: «Девчонки!!! Я вас так люблю!!!» – и подумал: «Слава богу, что их здесь хоть кто-то любит».
Когда Мансурова подошла ко мне и присела на лавочку, Махно посмотрел на неё ироничным взглядом и чуть заметно ухмыльнулся, – а может, мне это просто показалось, – и в то же самое мгновение нахлынула безотчётная тревога. Нет, это была не ревность, а скорее – предчувствие надвигающейся беды. Казалось, меня подводят к чему-то фатальному.
«Батюшка Александр меня уже никогда не дождётся, а это значит, что я не использовал свой последний шанс и проклятие чёрной старухи становится неизбежным. Я, наверно, сдохну под забором или на обочине, а в лицо будет шарашить оголтелая луна». – Поток пьяного сознания продолжался: – «А чем, интересно, занимается эта маленькая сучка? Наверняка с кем-нибудь шпилится, а мне по телефону задвигает, что, мол, никуда не ходит, сидит дома, крестиком вышивает. Бабы – хитрые, а ума – нет. Я их насквозь вижу. Приеду – разберусь».
– Ты почему сегодня опять бухаешь? – спросила Мансурова и слегка поёжилась, потому что с моря подул прохладный ветерок.
Я ничего не ответил, а просто обнял её за плечи и крепко прижал к себе. Она посмотрела на меня с удивлением и спросила:
– К чему эти телячье нежности?
– Я просто тебя люблю, – ответил я, и, повернув голову, поцеловал её в губы, ощутив острый запах лука и винного перегара.
– Соловья баснями не кормят, – злобно прошипела она и попыталась встать, но я удержал её рядом с собой и боковым зрением увидел, как поднялся с брёвнышка Махно, – это было довольно резкое движение, и выглядело оно демонстративно…
– Отпусти меня!
– Ой-ой-ой, какой щикарный мущщщина, – с издёвкой произнёс я, а он в это время «красиво уходил в закат», поводя плечами и вкладывая в каждый шаг столько же достоинства, сколько и безразличия; на фоне тёмного зловещего парка в мерцающих бликах костра Жека смотрелся как матадор, покидающий арену.
– Ты с ним трахаешься? – спросил я и оскалился омерзительной улыбкой.
– Пошёл ты, малохольный! – ответила она и вырвалась из моих навязчивых объятий.
– Догоняй свой последний поезд. – Я грубо хохотнул.
Когда ушла жена, на меня вновь навалилась тревога, – она буквально выворачивала меня наизнанку. Я подошёл к столу и налил себе стакан водки. Опрокинул его и закусил маленьким корнишоном – по телу побежала волна обманчивой эйфории. За спиной раздался приятный женский голос:
– Не всё потеряно, если вы ещё ссоритесь… – Я оглянулся. – Совсем плохо, если уже нечего выяснять и нечего делить. – Это была Лариса Литвинова.
Меня всегда восхищала её колдовская красота, но я никогда не видел её так близко, – в тот момент я ощутил на своей коже тепло её магических глаз. Без каких-либо сомнений, она была роковой женщиной, а такие редко бывают счастливы в семейной жизни, потому что «красота – это страшная сила», как заметила однажды Фаина Раневская, и мужики на самом деле бояться красивых женщин, особенно таких femme fatale, как Лариса. Когда я смотрю «Жестокий романс», то бесконечно восхищаюсь её талантом: ну как могла эта хищница, эта убийца китов, настолько перевоплотиться и сыграть классическую жертву – эту глупенькую, наивную девочку, которая только и думала о том, как бы побыстрее выскочить замуж? Наверно, ей и в жизни приходилось играть подобные роли, хотя не берусь это утверждать.
– В том-то и дело, – грустно промямлил я, – что выяснять уже нечего. Всё и так ясно…
– А что… что вам ясно? Вы ещё такие молодые, такие сексуальные… Всё ещё можно исправить. Всё ещё можно вернуть.
– Любовь не вернуть, – спокойно ответил я.
– А ты можешь сказать, что по большому счёту изменилось с тех пор, когда вы встретились и полюбили друг друга? Она – это она. Ты – это ты. Ну может быть, стали чуточку умнее, взрослее… И это позволяет вам по-новому взглянуть на свои отношения, то есть любить не только глазами, руками, чреслами… – Она чуть запнулась, словно искала подходящее определение. – … а ещё и сердцем, и душой… Если хотите… даже умом… А почему бы и нет?
Я внимательно наблюдал за ней: за каждой её мимической морщинкой, за тем как мнутся её гуттаперчевые губы при каждом слове, за тем как меняется выражение глаз и двигается кончик носа, – и совершенно отчётливо понимал, что она не верит в собственные слова, что она ими просто жонглирует, но мне было очень приятно: доставляя тактильное наслаждение, в мою ушную раковину проникал её певучий бархатный голос, и я бы мог слушать и слушать его до бесконечности, до самого рассвета, когда совершенно побледнеет луна, небо станет молочно-голубым и поднимется жемчужное солнце, а ещё, словно страусиновым пёрышком, она ласкала моё самолюбие…
– А Вам не кажется, – спросил я и сделал паузу; в голове что-то щёлкнуло и меня отпустило: чувство тревоги и надвигающейся катастрофы сменилось надеждой, – что любовь – это энергия, которая даётся свыше. Как и любая энергия, она подвержена энтропии. Она не является результатом интеллектуальной или духовной работы самого человека. Я не верю в любовь по собственному желанию, и в том замечательном фильме герои оказались вместе только потому, что они одинаково несчастны и всеми отвержены. Когда люди кидаются в объятия от безысходности, от отчаяния, это ещё не любовь, это – всего лишь симбиоз.