– Я могу тебя уничтожить! Слышишь? Могу! – крикнул я и услышал в ответ его хрипловатый смех; он раздавался откуда-то из вентиляции.
Измождённый я вернулся в комнату и упал на кровать. Бред продолжался. Как спасательный круг, он мешал мне погрузиться на самое дно безумия. Он уводил меня от самых страшных мыслей и откровений.
Самосознание, супер-эго, чувство собственного достоинства и прочие атрибуты личности даны нам для выживания, для неадекватной оценки нашего существования в пределах этой псевдо-реальности. Наша жизнь для нас должна иметь слишком высокую цену, чтобы мы цеплялись за неё с фанатичной одержимостью. На самом деле, жизнь отдельного человека или животного по шкале природных ценностей ничего не стоит, – даже смерть миллионов это не трагедия, а всего лишь статистика, – но в восприятии человека его собственная жизнь так же бесценна, как и ужасна смерть. Всё наше самосознание держится на одном гвозде – на лживой установке, что ты есть индивидуум и что ты чем-то отличаешься от других участников пищевой цепи. Находясь в промежуточном состоянии, ты совершенно чётко осознаешь собственную ничтожность и рабскую зависимость от общих законов природы, от которых точно так же зависят самые примитивные существа. А ещё ты понимаешь, что твоя жизнь – это всего лишь короткая вспышка в бесконечном потоке энергии. Ты – никто. Ты – плоскатик на мониторе Вселенной, и тебе никогда не сравниться с Богом. Для чего тогда жить?
– Наконец-то, – услышал я радостный голос откуда-то слева. – Ты делаешь успехи!
Я чуть повернул голову и увидел в кресле тёмный силуэт – в ужасе отвернулся.
– Хватит дурака валять, – продолжал он. – Я знаю, что в номере есть заначка. Ты отложил бабки на чёрный день. Вот он и настал. Надо всего лишь отодвинуть кровать… А дальше звёзды рассыплются бриллиантами по синему бархату, и луна побежит до самого горизонта, оставляя на поверхности океана мерцающий след. Всё закончится – и боль, и одиночество, и страх… И ты поймёшь, что смерти нет, что смерть – это всего лишь пробуждение.
– Кто ты такой? – спросил я с лёгких раздражением, не поворачивая головы в его сторону…
В комнате было темно: я выключил телевизор и подсветку номера, чтобы хоть как-то уснуть, и только дверь была слегка приоткрыта в ванную, откуда выпадала тонкая полоска света. Я почувствовал, как на моих руках волосы встают дыбом и рвотный комок опять подступает к горлу, и вдруг в одно мгновение мне стало хорошо, все неприятные ощущения отступили, и я почувствовал лёгкую эйфорию, или некое облегчение, которое, по всей видимости, испытывает каждый человек перед смертью, и то же самое, наверно, испытывает в последний момент грешник, сгорающий в огне аутодафе.
– Кто ты? – повторил я, чуть шевельнув губами, практически беззвучно.
– А ты угадай, – ответил он. – Между прочим, мы с тобой уже встречались.
– Что я тебе – гадалка? – Я совершенно перестал чувствовать страх, и даже какие-то фривольные нотки появились в моём голосе. – Кто ты? Моё альтер эго? Этот что ли… мой недалёкий родственник?
Он засмеялся очень неприятным смехом, пробирающим до самых поджилок.
– Сдаётся мне, что ты – моя белая горячка, – сказал я умиротворённым голосом. – У меня ещё в поезде что-то подобное начиналось, а сейчас я, похоже, совсем поплыл. На самом деле тебя не существует – ты есть порождение моего воспалённого разума.
– Глупенький, никакой белочки нет, – спокойно ответил ночной гость. – Это ваши врачи-материалисты придумали, чтобы не вдаваться в подробности. Человеческий мозг не имеет такой прерогативы – менять окружающее пространство, и уж тем более наполнять его по собственной прихоти какими-то субъектами. Пьющий человек постепенно опускается на самые низкие вибрации бытия и начинает воспринимать сущностей, которые тоже прибывают на этих частотах.
– А что такое вибрации? – спросил я и блаженно зевнул.
– Определённый диапазон частот, на котором прибывает твоё восприятие, ведь окружающий мир для вас – это то что вы видите, слышите, осязаете и даже улавливаете с помощью интуиции, так называемого шестого чувства. Но окружающий мир на самом деле гораздо сложнее, и объективно он имеет бесконечное количество энергетических уровней, каждый из которых существует в своём диапазоне. Ты думаешь, что твоё тело и разум – это всего лишь сгусток материи в пространственно-временном континууме? Нет, дорогой, в первую очередь весь обозримый и необозримый мир – это энергия, а корпускулярные свойства природы существуют только в твоём восприятии, как наблюдателя. Ты же знаешь, что такое корпускулярно-волновой дуализм, проходил это в школе…
Я понимал, постепенно погружаясь в полное безразличие, что делирий прогрессирует, что он обретает угрожающие формы, что ситуация выходит из-под контроля. Я мог бы прекратить это безумие: нужно было всего лишь спуститься в бар и опрокинуть двести граммов водки, и тогда закончится делирий, но уже никогда не закончится водка. Самое страшное для алкоголика – пройти точку невозврата, после которой его ждёт абсолютное выхолащивание, интеллектуальная деградация, утрата жизненных ценностей, нищета, голод, энцефалопатия, мокрые подгузники, алюминиевые ложки, жиденькая овсянка и равнодушные люди в белых халатах… Я слушал этот странный вибрирующий голос и осознавал, что он всего лишь повторяет мои мысли, уже давно набившие оскомину, только в другой интерпретации. Сколько я пережил запоев, на выходе – всегда один и тот же бред, мотивированный поисками абсолютной истины. «А если этот гомункул реально существует? В таком случае кто он, если это не я?» – Сердце всколыхнулось, жуткие скарабеи побежали по всему телу, а странный дядька продолжал нудно моросить:
– Материя присутствует лишь номинально, чтобы обеспечить наблюдателю определённый образ бытия. Материя – это понятие субъективное, и главный вопрос заключается в том: что под этим подразумевать? Новые постулаты квантовой физики основательно пошатнули ваши классические представления о мире, но вы даже не представляете, насколько ещё далеки от истины…
В какой-то момент я провалился в полное небытие, и голос его перестал звучать, но через некоторое время, задыхаясь от ужаса, я вынырнул из этого тёмного холодного омута, потому что меня там уже встречали бесы… Инфернальный мир показался мне естественным продолжением нашего, – между ними пролегла лишь тонкая пелена, опустившаяся на глаза, – и я совершенно не утратил привычного восприятия: все чувства были сохранены, вплоть до обоняния, и я ощутил совершенно явственно, что от бесов пахнет горелой мертвечиной. Нет, у них не было рогов или жутких физиономий, как у летучих мышей, – они были совершенно антропоморфные, но глаза их наводили ужас: они были слишком выразительные, лукавые и пронизывающие насквозь.
Из гостиничного номера я провалился прямиков в лифт, набитый чертями, – они с удивлением посмотрели на меня и лукаво переглянулись. Особенно мне запомнился маленький колченогий цыган в грязной рваной майке. Его широкое скуластое лицо с безумно горящими глазами было покрыто мелкими коростами, напоминающими сигаретные ожоги. Он приблизился ко мне, криво ухмыляясь, и протянул свою волосатую лапу…
– Ну что, куда прокатимся? Вверх или вниз? – картаво спросил он и прикоснулся к моей щеке шершавыми пальцами – я в ужасе отшатнулся и наступил на ногу другому бесу, стоящему у меня за спиной.
– Ой, извините! – жалобно попросил я и получил крепкую затрещину.
В обычной ситуации я мгновенно отвечаю насилием на насилие, и в челюсть любому оппоненту прилетает жёсткий хук, с подкруткой всем телом, на выдохе, как правило не оставляющий ему шансов. Но в лифте я был полностью деморализован, напуган как ребёнок, и к тому же невыносимая тяжесть давила мне на плечи и ноги мои подкашивались, словно эта металлическая клеть на огромной скорости поднималась вверх. Когда я рухнул после затрещины, то очень близко увидел пол: рифлёное железо, припорошенное тонким слоем пыли, багровые пятна и отпечатки подошв, – что меня удивило, у этих чертей не было копыт и были они в простых рабочих ботинках на шнурках, но уже через секунду я просто обомлел от ужаса: на грязном полу валялся одинокий человеческий глаз и внимательно следил за мной…
Кто-то сказал:
– Ему с нами не по пути…
И меня начали отрывать от пола.
– Оставьте меня в покое! – крикнул я.
– Что ты там блеешь, овца? – услышал я картавый голос, дверь лифта распахнулась, и меня вышвырнули прямо на ходу – я увидел ярко-фиолетовое звёздное небо, багряную луну в розовом оперении облаков и чёрную бездонную пропасть под мной.
Я ору во всю глотку, пытаясь проснуться раньше, чем долечу до земли… Россыпи огней вдоль изогнутой линии побережья неумолимо надвигаются… Ледяной поток воздуха разматывает сопли по щёкам и обжигает лицо… Восприятие происходящего настолько ясное, картинка настолько отчётливая и яркая, что этот эпизод остаётся в моей памяти на правах реальности. Я помню всё в мельчайших деталях, хотя прошло уже двадцать лет.
Когда я открыл глаза, то продолжал кричать и размахивать руками, а потом в ужасе озирался по сторонам, и мне понадобилось несколько секунд, чтобы понять где я нахожусь и как сюда попал… Постепенно в памяти восстановилась цепь предшествующих событий: поезд, перрон, жена, гостиница, номер 236…
– Ты умер. Твоё сердце остановилось.
«Ночной гость» – цепь предшествующих событий пополнилась ещё одним звеном.
– Тебя целую минуту не было с нами.
– А где я был? Кто были эти весёлые ребята?
– После смерти человек прибывает в промежуточном состоянии, которое вы называете преисподней, и он находится там до тех пор, пока его не экстрадируют на новый уровень или не вернут на прежний… А могут ещё отправить в утилизацию, если признают человечка ошибкой природы… – И после этой фразы он подленько захихикал; я поискал его взглядом в тёмной комнате, но не нашёл, и мне показалось, что голос его исходит из телевизора; я начал шарить рукой по кровати в поисках «дистанции»…
– А кто эти ребята, которые меня встретили? Бесы?
– Я бы назвал их обслуживающим персоналом.
– Что-то сервис у вас не слишком навязчивый.
– Поверь, если бы эти ребята встретили тебя хлебом-солью, да с распростёртыми объятиями, ты бы уже никогда не вернулся назад, и твоя жена нашла бы утром бездыханное тело… Их действия были обусловлены решением высшей инстанции. В последний момент что-то изменилось, и он решил оставить тебя здесь. Ты же знаешь, что его пути неисповедимы. Так что я сегодня пролетаю… как фанера над Парижем…
– Что ты сказал? – удивился я, потому что это было моё любимое изречение.
– … но я думаю, что мы с тобой ещё встретимся, дружок.
– С какой стати?!! – радостно воскликнул я, и в этот момент нащупал пульт от телевизора; он запутался в пододеяльнике, и я тихонько его вытащил оттуда…
Как всё-таки непредсказуема наша жизнь: моё сердце наполнилось небывалой радостью и в то же самое время бешеной тахикардией, когда я почувствовал, как возвращается головная боль, тошнота, тремор в конечностях и даже нервный тик под глазом; когда на меня вновь начала наваливаться абстиненция, я понял, что в моё тело возвращается жизнь, что жизнь продолжается!
– Да потому что ты, Эдичка, как тот библейский пёс… – ответил он насмешливым тоном.
– Но-но, полегче с язычком-то! – парировал я без тени смущения, хотя в чём-то он был прав.
– … и я очень сильно сомневаюсь, что ты когда-нибудь эволюционируешь, поэтому мы с тобой очень скоро увидимся, очень скоро… И года не пройдёт.
– Везёт же тебе! – воскликнул он, и я увидел, как из темноты наплывает нечто. – Сколько раз уже накладывали печать, но ты уходил от возмездия. Ты даже не представляешь, сколько тебе сошло с рук. Ты до сих пор думаешь, что не будет продолжения после смерти? Что не придётся отвечать за свои поступки? Что никогда не наступит судный день? – В тот момент, когда звучали эти слова, передо мной сгущалась тьма; она была настолько чёрной и непроглядной, что мне показалось, будто я ослеп; она затмила всё – даже в ванной пропал свет, на улице погасли фонари, и бледное расплывчатое окно исчезло со стены вместе с портьерой, а его голос обволакивал меня, словно ядовитое облако: – Letum non omnia finit! Я только одного не могу понять: за что он тебя любит? Ты же – самая настоящая ошибка природы!
– Э-э-э, дорогой ты мой, он просто хочет эту ошибку исправить, – ответил я ласковым голосом, поднял руку с пультом и нажал красную кнопку – комната озарилась голубым мерцающим светом, и тьма рассеялась…
– Аллилуйя, – прошептал я, отправляя своего оппонента ко всем чертям.
Я долго не мог успокоиться после исчезновения ночного гостя, прокручивая в памяти все события минувшего дня. У любого нормального человека съехала бы «шляпа» набекрень от такого количества поворотных событий, но только не у меня, поскольку я никогда не был «нормальным»: с самого детства я был отмороженный на всю голову и по большому счёту ничего не боялся, к тому же я был астральным ребёнком и неоднократно наблюдал диффузию потустороннего мира. Всю ночь я не мог сомкнуть глаз: как только я начинал засыпать, из темноты тут же выплывали эти гнусные ухмыляющиеся рожи – я с криком просыпался, размахивая руками и содрогаясь от ужаса.
Телевизор был для меня единственным спасением – подавляя усталость и безразличие, я пытался хоть как-то втянуться в происходящее на экране. Это было московское дерби «Спартак» – «Динамо». Футболисты катали мяч без особого энтузиазма. Торопиться им было некуда: впереди корячилось полтора часа бессмысленной беготни, поэтому они передвигались неспешно, вразвалочку, не теряя достоинства; эффектно падали на траву, с некоторым зависанием в воздухе перед тем как приземлиться, долго валялись, изображая нечеловеческую боль, дрыгали ножками, пытаясь вызвать у арбитра хоть какое-то сострадание, и по всему было видно, что играть им совершенно не хочется.
Я люблю российский футбол, люблю эти полупустые трибуны, эту усыпляющую монотонность игры и отсутствие жёсткого противостояния, люблю эту детскую непосредственность игроков и незамысловатые рисунки комбинаций, люблю бескорыстную преданность наших болельщиков, которые всё-таки переживают за исход матча, несмотря ни на что, люблю их невероятное чувство юмора, но особенно мне нравится потягивать пивко на верхней галерее тагильского стадиона в погожий солнечный денёк, и, прищурив один глаз на солнце, другим наблюдать, как перекатывают мячик по полю простые дворовые команды. Мне сразу же стало уютно и тепло, когда я увидел в телевизоре «наших». Я вытянулся весь в струнку, широко и сладко зевнул – всё обрисовалось зыбким контуром, и, шевельнув портьеру, подул прохладный ветерок. Я приготовился «болеть».
Казалось, игроки делают всё возможное и невозможное, чтобы усыпить не только меня, но и болельщиков на стадионе. Из десяти голевых моментов красно-белые реализовали только один и довольные ушли на перерыв. В самом начале второго тайма динамовцы пропустили второй гол. В жизни и в спорте я болею за тех, кто проигрывает. Наверно, это обусловлено моей отзывчивостью, и я бы даже сказал – острой эмпатией по отношению ко всем неудачникам. «Менты! Сожрите это мясо!» – орал я во всю глотку, и через каких-то двенадцать минут мои подопечные сравняли счёт – я радостно прыгал на кровати, свистел через нижнюю губу, а из соседнего номера колотили в стену. «Оле-оле-оле-оле! Динамо, вперёд!» – ревел я, не обращая внимания на соседей, но уже через минуту красно-белые вырвались вперед – я приуныл, но когда они забили ещё и четвёртый гол, я совершенно расстроился и отодвинул кровать…
«Нет в жизни счастья», – подумал я, собираясь спускаться по водосточной трубе, но вовремя вспомнил батюшку, его тяжёлый гранитный взгляд, его сухие загорелые руки, его всклокоченную бороду, обтёрханные рукава подрясника, помятые кирзовые сапоги, и при этом так защемило сердце, что слёзы навернулись на глазах. «Прости меня, батюшка. Ради бога прости», – только и смог прошептать я, возвращаясь в номер…
Потом я достал из дорожной сумки свою любимую тетрадь, на обложке которой было выведено каллиграфическим подчерком «Мысли на ход ноги». Нашёл шариковую ручку в ящике стола. Уселся поудобнее. Выдохнул. И начал писать: «Ещё один день на трассе подходит к концу – ещё один закат, нереальный, пугающий, апокалиптический, как в последний раз». В соседнем номере хлопнула дверь и послышались невнятные голоса – я на секунду отвлёкся и продолжил: «Солнце уже ударилось о землю, и вспыхнула до самого горизонта бескрайняя степь…»
Она вернулась ранним утром. Щёлкнул замок, цокнули каблуки, и комната начала заполняться алкогольным амбре, к тому же она притащила целый шлейф запахов, составляющих атмосферу ресторана «Сакартвело», в котором беспрестанно чадят жаровни и курят посетители. Я прикинулся спящим, потому что мне не хотелось с ней разговаривать, но она тихонько спросила меня: «Чудовище, ты спишь?» – я ничего не ответил, и она закрылась в ванной на шпингалет. Я долго слушал, как льётся на кафель вода, как девочка моя напевает странную песенку, как тикает секундная стрелка, отсчитывая наш последний овертайм, и провалился в глубокий сон… Тьма. Кромешная тьма. Без времени и границ.
Утром я проснулся от того, что хлопнула дверь. Я поднял свинцовые веки и увидел рядом с кроватью двух ангелов, которые разговаривали с моей женой. Они были во всём белом, как и подобает ангелам. Их лица были настолько знакомы, насколько и неузнаваемы. Балкон был открыт настежь, портьера отодвинута в сторону – комната была заполнена ярким солнечным светом и свежим воздухом.
«Кто эти прекрасные феи? – подумал я, выкручивая свою память, как мокрое полотенце. – Какие-то знакомые из Тагила? Я же их где-то видел…» – Но где и когда, я не мог вспомнить, словно это было воспоминание из другой жизни; вдруг одна из этих женщин (невыразительная блондинка с лицом учительницы русского и литературы) заметила, что я проснулся; она смотрела на меня равнодушным взглядом, каким смотрят по утрам на закипающий чайник…
– По-моему, мы мешаем кому-то спать, – тихим голосом молвила она, обращаясь к Мансуровой; у Ленки было такое выражение лица, словно она только сейчас обратила внимание, что в её смятой постели валяется какой-то незнакомый мужик.
– Ничего страшного, – после некоторого замешательства ответила Мансурова. – Если его не разбудить, то он проспит не только завтрак, но и обед.
– А ужин отдам врагу, – брякнул я ни с того ни с сего хриплым, прогоревшим голосом, на что голубоглазая яркая брюнетка снисходительно улыбнулась, но строгая блондинка продолжала смотреть на меня холодным немигающим взглядом, в котором просматривался слабый интерес хищника к несъедобной добыче: и действительно, в тот момент я выглядел ужасно – небритый, взъерошенный, опухший с похмелья, постаревший за ночь на двадцать лет, – и тут же в моей памяти начинают вспыхивать кадры из старых советских фильмов…
«Это же Екатерина Корнеева, – подумал я, превращаясь от изумления в соляной столб. – Что она здесь делает? Мне это всё мерещится?»
Я медленно перевёл взгляд на голубоглазую брюнетку и был окончательно сражён, – то же самое, наверно, испытывает человек, который видит проплывающую по небу «тарелку». Всё это было как-то буднично: обыкновенное утро, в стандартном двухместном номере с дешёвой мебелью и маленьким холодильником, ко всему ещё – моя опухшая небритая физиономия, грязная мозолистая пятка, торчащая из-под одеяла, какой-то неприятный запах, витающий вокруг меня, и никаких тебе ковровых дорожек, ослепительных нарядов, никаких тебе папарацци и запотевших бокалов с Dom Perignon, – и от этого становилось ещё страшней: «Твою мать! Да не может этого быть!»
В моём воспалённом мозгу из темноты забвения появился восхитительный женский образ: длинное платье, неимоверно тонкая талия, золотые часы на вытянутой руке и эти сияющие влюблённые глаза, которые опалили сердца многих мужчин в Советском Союзе, но не произвели никакого впечатления на баловня судьбы, прожигателя жизни и сердцееда… Я вспомнил, как он целился револьвером в циферблат, а потом выхлестнул его метким выстрелом. Эти ярко-голубые глаза с тех пор потускнели, но я узнал бы их из тысячи, поскольку не изменилось их выражение, олицетворяющее любовь и страсть. Да, конечно, это была Лариса Литвинова, неповторимая и восхитительная.
«Что со мной происходит последнее время? То ли я схожу с ума, то ли со мной кто-то играет… За меня крепко взялись: если раньше я был предоставлен сам себе и делал всё что хотел, то на сегодня меня очень активно развлекают».
Я смотрел на эту трёхголовую гидру с изумлением, и у меня было примерно такое же лицо, как у комедийного персонажа, одолевающего всех глупым вопросом: «А что это вы тут делаете?»
– Леночка, – обратился я к своей жене, – я проснулся или всё ещё в коматозе?
Она не успела ответить: дверь в номер распахнулась, и на пороге появился незнакомый мужчина лет шестидесяти, среднего роста, седовласый, с животиком, с восточными выразительными глазами и очень энергичный. Когда такие люди появляются в твоей жизни, то за ними приходит целый ураган событий.
– Леночка, а у вас есть на чём крутануть? – спросил он; в руках у него была стопка CD-дисков.
– Конечно, Юрий Романович, – ответила Мансурова. – Я сейчас принесу музыкальный центр.
Почему моя жена вызывает у окружающих (практически у всех людей, с которыми она сталкивается) категорическую симпатию? И даже не очень добрые люди и довольно лживые проявляют к ней свои лучшие качества и максимальную искренность. Она умеет любого человека настроить на тёплую, дружескую волну общения, если даже знакомство началось с конфликтной ситуации. Как мне это знакомо: «Леночка», «золотце», «милая», «дорогуша», – каждый хочет подобраться поближе, чтобы погреться в лучах этого «солнца», которое светит одинаково всем без исключений. Наверно, вся фишка – в её глазах. Они широко распахнуты для каждого входящего в её жизнь, как и сердце. Такой же открытый и незамутнённый взгляд был у батюшки. Глядя в такие глаза, не видишь дна.
– Вы знаете, Леночка, – пропел этот мужичок приятным бархатным баритоном, – я бы хотел, чтобы Вы обратили внимание на Астора Пьяццолла. Мне хочется, чтобы в моём фильме прозвучала его композиция и чтобы мальчик с девочкой танцевали танго на закате.
– Юрий Романович, может, мы пойдём? – спросила его Корнеева. – А вы тут сами как-нибудь разберётесь…
Благостное выражение лица его сменилось в одну секунду на ястребиное, хищное, и даже тёмные глаза его выкатились из орбит.
– Спасибо, родные! – крикнул он и даже шаркнул ножкой. – Я надеялся на вашу помощь, а вам лишь бы на пляж свинтить! Вы что, сюда развлекаться приехали?
– Юрочка, ну перестань, – пыталась успокоить его Лариса, как мамочка капризного ребёнка. – Ну что ты от нас хочешь? Бабье лето наступило. Последние лучики солнца. Дай хотя бы порозоветь, а то бледные как спирохеты.
– Ой, идите! – махнул он на них рукой.
– У меня, кстати, муж – меломан, – робко предложила Мансурова, ткнув в меня пальчиком, а я в это время выглядывал из-под одеяла, как немец из бруствера. – Он очень хорошо разбирается в музыке. У него – отменный вкус.
– Вот видишь, Юра, – с некоторой издёвкой заметила Лариса. – А мы ни хрена в этом не понимаем: нам, что Пьяццолла, что Дунаевский, одно и то же. Пойдём, Катерина.
Юрий Романович приподнял свои пышные брови, когда увидел меня в постели; он тут же поменял хищное выражение лица на снисходительное, протянув мне свою холёную пухленькую ладонь, – маникюр у него, конечно, был безупречный, и даже ногти были покрашены бесцветным лаком.
– Здравствуйте, молодой человек. Не разбудил?
– Не беспокойтесь, меня уже давно разбудили, – ответил я, слегка перекатывая костяшки его мягонькой ладони.
– Юра, – представился он.
– Эдуард.
– Очень приятно.
– И мне.
Возникла тягучая пауза, которую прервал неожиданный стук в дверь…
– Войдите! – крикнул я, слегка встрепенувшись.
– Музыку любите? – интимно спросил Юрий Романович, протягивая мне пачку дисков, словно предлагая оценить её то ли по весу, то ли по значимости.
Я смерил его таким взглядом, как будто он допустил полную бестактность.
– Нет, – ответил я решительно. – Я живу музыкой. С таким же успехом Вы могли бы меня спросить: люблю ли я воздух, которым дышу? – Его глаза слегка округлились от удивления.
Стук повторился – теперь уже Лена крикнула: «Войдите!» – и в дверном проёме появилась знакомая «мордашка» с белёсой чувственной чёлкой.
– А вот и гардемарины подтянулись! – крикнул я с восхищением.
– Не помешаю? – спросил Дима, широко улыбаясь белозубой, очаровательной улыбкой.
– Заходите-заходите, – предложила Лена. – А я сейчас музыкальный центр принесу… Он в соседнем номере.
– Принеси мне сперва штаны, – вполголоса попросил я, – и свежую майку из гардероба.
– Дима, а вы-то здесь какими судьбами? – спросил я, обращаясь к Карапетяну; он улыбнулся своей очаровательной улыбкой и скромно ответил:
– Так… мы тут кино снимаем.
Как выяснилось потом, Дима по жизни был очень скромным человеком и очень ранимым, – про таких говорят: тонкая артистическая натура, – но оставался он таким до тех пор, пока в него не начинала вливаться водка, а вот после этого он превращался в натурального чёрта… Я всегда знал, что актёры не имеют ничего общего с теми образами, которые создают режиссёры. Я никогда не испытывал по отношению к ним должного пиетета. Настоящие герои не снимаются в кино – они играют главные роли в великой постановке под названием «Жизнь». А хорошим лицедеем может быть только человек гибкий, у которого нет своего стержня и чётко выраженного характера. Актёр – это простая деревянная вешалка, на которую можно повесить любой клифт: ватную телогрейку, позолоченный камзол, деловой сюртук, фрак, костюм-тройку, генеральский френч или солдатскую гимнастёрку. Они сходят с ума, когда у них нет ролей: им нужна чужая идентичность, чтобы почувствовать себя человеком. Когда у них нет ролей, они задыхаются от собственной пустоты. Они ищут аплодисменты и признание толпы, постепенно превращаясь в марионеток, потому что у них нет внутренних источников энергии. Основные их стимулы – это тщеславие и гордыня. Такая жизнь приводит к полной фрустрации, особенно когда начинаешь понимать, что живёшь вне основного контекста…
– Кстати! – воскликнул я. – Пользуясь моментом, хочу выразить своё восхищение и пожать Вашу благородную… – Дима скромно опустил глаза и щёки его порозовели, пока я тряс его вялую пятерню. – Спасибо, Дима, спасибо за «Чёрный квадрат», «Зелёный фургон», «Гардемаринов». – Я продолжал трясти его руку. – Но особый респект за фильм «Кризис среднего возраста». Я пересматривал его неоднократно и каждый раз ловил себя на мысли, что Вы играете настолько органично, как будто сами всё это прошли: наркотики, алкоголь, тяжёлые психологические травмы, не совместимые с жизнью, и огромное разочарование в любви. Я думаю, что настоящий актёр сперва должен переболеть ролью, как гриппом, а потом уже выходить на съёмочную площадку или на сцену.
Карапетян был ошарашен таким горячим приёмом и даже начал пятиться от меня к выходу, но в этот момент вошла Мансурова и он упёрся в неё задом, – она принесла музыкальный центр.
– Лена, отойдём на пару слов, – предложил я, широким жестом распахивая дверь в ванную.
Она посмотрела на меня вопросительно и прошла внутрь.
– Ты мне можешь объяснить, какого чёрта здесь происходит? – прошептал я. – Меня уже от любопытства разрывает!
– Вчера в «Югру» приехала съёмочная бригада из Москвы. Они будут снимать какой-то фильм про ментов… Я поняла, что действие будет разворачиваться в нашем отеле, а концовку уже будут снимать в Москве.
– Во, как всё закручено! А ты им на кой?
– Я же – хореограф. Ты забыл? Я буду ставить в этом фильме танцы.
– Ничего не понимаю, – поморщился я и тряхнул головой. – Они снимают водевиль с песнями и плясками или серьёзный фильм про ментов?
Мансурова криво ухмыльнулась.
– Чё ты ко мне пристал как банный лист? Мне предложили сделать четыре постановки… Я больше ничего не знаю и сценарий не видела. А вообще-то Юра не собирался использовать в фильме хореографию, но вчера он увидел наш балет и был просто очарован. Он долго рассыпался в комплементах, целовал ручки, а потом предложил вместе поработать.
– Вот тебе и на! – Я подозрительно прищурился. – Этот сивый мерин на тебя глаз положил?!
– Щ-щ-щ-щ, – зашипела Мансурова, приложив к моим губам палец. – Там всё слышно.
– Да мне-то хули! Я – у себя дома!
– Щ-щ-щ-щ. Неудобно. Оставили людей одних и закрылись в ванной. Шепчемся, как враги народа.
– Ох, чувствую, Ленок, увезёт он тебя в Москву. Белогорский тебе тоже ручки целовал.
– Успокойся. Я в Москву не собираюсь. Мне и здесь хорошо.
– А у него как фамилия?
– Какая-то армянская, не то Апасян, не то Агасян… Я не запомнила.
Так у меня произошло знакомство с талантливым советским режиссёром Юрием Агасяном. Я видел несколько его фильмов, но даже представить себе не мог, что когда-нибудь познакомлюсь с автором, тем более при таких странных обстоятельствах. «Интересно, а это что за козырь? – подумал я, выходя из ванной. – Он не просто так появился в этой игре».
Мы сразу же нашли общий язык, потому что у нас были общие музыкальные вкусы и литературные предпочтения, потому что мы любили одни и те же фильмы, имели примерно одинаковые философские взгляды и политические убеждения, но всего этого было бы недостаточно для полного единения, если бы не водка, – по-настоящему связывает людей только общая страсть, и в нашем случае это был алкоголь.
Вечером мы сидели возле бассейна и любовались закатом: уставшее тусклое солнце медленно утекало в туманную дымку на горизонте… Приятный лёгкий ветерок ласкал мою обнажённую грудь, срывал белые лепестки магнолий, и «мелкий лист ракит слетал на сырость плит осенних госпиталей», и такая блаженная тишина разлилась вокруг, что я просто замер и боялся вспугнуть ангела, севшего мне на плечо. Нежно-розовой ретушью покрылись кроны тополей, уходящих дружной вереницей к морю, и волшебная игра светотени превратила окружающий мир в живописный холст, написанный рукой великого Караваджо. Господи, как упоительны вечера, и как безжалостно утро в своем неприкрытом реализме.
– Ну что, Эдуард, – воскликнул Агасян, хлопнув себя по ляжкам, – может, возьмём пивка для рывка? А то время уже – восемь, а мы ещё не в одном глазу.
– Вы, Юрий Романович, берите, что хотите, – ответил я, недовольно покосившись в его сторону, – а я сегодня немного поскучаю.