Чёрный силуэт «фольксвагена» на обочине дороги и разлитое по небу лиловое зарево навсегда останутся для меня декорацией к этому страшному спектаклю, и ещё я никогда не забуду эту тишину, которая воцарилась во мне после убийства. На несколько лет отступила душевная боль, которая терзала меня с самого детства, растворились в этой тишине угрызения совести и неудовлетворённость самим собой. На какое-то время я стал успешным человеком, у которого получалось всё, за что он брался. Я имел головокружительный успех у женщин и не видел возле себя мужчин, которые могли бы сравниться со мной хоть в чём-то. Во мне воцарилась такая сила, что я почувствовал себя великаном среди карликов. Теперь, конечно, я понимаю, что меня просто развели как мальчишку и я заплатил слишком дорогую цену за этот бреющий полёт над землёй, – в итоге он закончился жестоким падением на самое дно.
Смеркалось. Я огляделся по сторонам: двое были мертвы, а «пучеглазый» ворочался в тёмной траве и задушенно хрипел. Он весь был залит кровью, которая в сумерках напоминала вишнёвое желе. На плече у него (с задней стороны) зияла жуткая рана, из которой торчала белая кость и какие-то сухожилия. Я поднял ствол и направил ему в затылок… «Чтобы не мучился», – подумал я и в этот момент почувствовал на себе чей-то взгляд – оглянулся.
– Что уставился?! Заводи машину! – крикнул я.
Юрка стоял весь бледный, взъерошенный, ноги сами собой чечётку исполняли.
– Не-е-е-е трать на него п-п-патрон, – сказал он заикаясь. – Сам с-с-сдохнет.
Я опустил тяжёлую длань, налитую свинцом, улыбнулся ему и сказал ласково:
– Юрочка, дорогой мой, заводи машину. Поехали.
Он заводит автомобиль, отпускает сцепление, даёт побольше газу, но двигатель глохнет.
– Эд! Толкни! Крепко сели! – кричит Юрка.
Я упираюсь в крышку багажника и толкаю машину изо-всех сил, а сил во мне немерено. Триумф победителя превращает страх и гнев в такую мощную энергию, что я выталкиваю машину одним движением. Когда мы выехали на трассу, уже совсем стемнело, и на тёмно-фиолетовом небе догорал красный уголёк заката. Мы молчали до самого Суходола, а потом Юрка попросил меня сесть за руль и достал из багажника бутылку водки… После той роковой ночи наши пути-дорожки разошлись.
– Нет, мы не ссорились, – подытожил я свой рассказ, – ничего не делили, мы даже остались друзьями, но после того случая нам было неловко общаться и смотреть друг другу в глаза. Даже не знаю – почему? В той ситуации не было иных вариантов… А может, Юрка считал по-другому? Во всяком случае, я никогда не жалел о том, что сделал.
Я сделал паузу и выдохнул:
– Вот Вы говорите, что я мог бы их не убивать… А зачем им жить? Хоть одну причину назовите!
Это прозвучало довольно резко, но батюшка лишь улыбнулся грустной улыбкой, глядя мне прямо в глаза.
– Дело ведь не в них, – тихонько произнёс он. – Их совсем не жалко. Тебя жалко. Как ты собираешься с этим жить?
– Ничто так не ослабляет память, как этанол… Когда-нибудь я выпью эту жизнь до последней капли.
Батюшка нахмурился и надолго замолчал. Я протянул руку к алюминиевой кружке, но передумал пить: в тот момент меня мучала жажда совершенно другого свойства.
– А где научился стрелять? – вдруг спросил отец Александр.
– Юрка научил, – ответил я. – У него дедушка был охотник, отец был охотник, он был заядлым охотником, ну и меня довольно часто брали с собой. Там все были помешаны на оружии, а в девяностые годы эта семейка вооружилась до зубов, поскольку они занимались различной коммерцией: и пушнину разводили, и водку палёную крутили, и продуктовые ларьки держали. В те годы у Юрки был целый арсенал: американское помповое ружьё «Remington», пара обычных дробовиков двенадцатого калибра, охотничий карабин «Сайга», пистолет Макарова, АКС-74У, но особую его гордость составлял немецкий штык-нож, который был жемчужиной его коллекции. А когда мы были пацанами, то сами мастырили огнестрельное оружие – такие чёткие «волыны», с фигурными скобами, с пружинными бойками. Стреляли бездымным порохом и свинцовой дробью. Всё это Юрка воровал у своего отца-охотника. Я стрелял по бутылочкам, а он безжалостно истреблял любую бродячую живность в нашем районе. Ему всегда нравилось убивать, а потом с любопытством наблюдать за конвульсиями умирающей зверюшки. По большому счёту, это был добрейший парень: вечно всех поил, кормил, денег давал в займы и не просил назад. Последнюю рубаху снимет и отдаст первому встречному, но если кто-то позволял себе неуважение… Вообще-то довести его было трудно, но если это кому-то удавалось, то можно было заказывать цветы и музыку для этого бедолаги.
– Однажды Юрку пытались тряхнуть какие-то гопники с Лебяжки, – продолжал я, – так он выдернул из-под полы кусок арматуры и успокоил этих ублюдков. В результате у него было пять ножевых. Истекающий кровью, он на своих ногах явился в приемный покой больницы… «Девчонки, я у вас тут прилягу на кушетку, а то мне что-то плоховато», – попросил он и рухнул без сознания на пол. Юрка чудом выкарабкался с того света, и когда я пришёл навестить друга, то не мог смотреть на него без слёз: он был худой, перемотанный грязными бинтами, жёлтый, как египетская мумия. Он был настоящий воин, и для полного счастья ему не хватало только войны…
– И он поехал на Кавказ, – предположил батюшка, а я уже ничему не удивлялся.
– Недавно я встретил его возле кинотеатра «Красногвардеец». Он стоял под углом 45 градусов, потому что ему навстречу дул сильный ветер. Он напомнил мне лермонтовский парус. Когда я подошёл к нему, чтобы поручкаться, он разговаривал сам с собой: «Да куда я денусь с подводной лодки? Соляра кончилась. Ложимся в дрейф». Мы поздоровались, хотя у меня возникло впечатление, что в первые секунды он меня не узнал, но потом дружелюбно воскликнул: «Эдька! Дорогой ты мой человек! Чем ты занимался всё это время, пока мы не виделись?!» – «Рано ложился спать», – ответил я. – «А я тут в Ичкерии воевал в девяносто девятом по контракту. Снайпером был». – Я спросил его: «Решил предков навестить?» – на что он криво усмехнулся: мать его была из какого-то чеченского тейпа. Она была красивой женщиной, и Юрка уродился в неё – волосы смоляные, вьющиеся, глаза орлиные, хищные, натуральный «нохча». – «Ты знаешь, Эдуард, просто надоело стрелять по птичкам», – ответил он, глядя на меня горящим взором, полным безумия. Потом мы взяли водки и отправились к нему домой. Это была грязная запущенная квартира с налётом былой роскоши. Окна – без занавесок. Одеяло – без пододеяльника. Кровать – без простыни. Мебель дорогая, но вся переломана. Начиная с кухни, квартира была заставлена пустыми бутылками, с узкими тропами в этих стеклянных урочищах. Но… каким-то волшебным образом он вывез из Чечни СВД. Не знаю, как он ухитрился это провернуть, но я держал эту винтовку в руках. После войны у него окончательно съехала крыша. От него ушла жена, забрала детей, и он остался совершенно один на своей «подводной лодке». С утра до ночи он пил и смотрел по видику одну и ту же кассету – «Спасение рядового Райана». Каждый день по кругу он смотрел один и тот же фильм, и других фильмов у него не было. С этой винтовкой он не расставался даже на секунду: он брал её в сортир, он спал с ней в обнимку, он любил её как женщину. Всю дорогу я боялся, что он меня пристрелит – намеренно или случайно. Мы всё-таки выпивали, а по пьяни, как известно, может случиться всякое.
– Ох, что война с людьми делает! – сокрушался батюшка. – После войны человеку требуется больше сил, чтобы выжить, чем на войне.
– Никогда не забуду, как мы прощались ночью в прихожей, совершенно пьяные. Он обнял меня как брата и произнёс заплетающимся языком: «Если нужно будет кого-то шлёпнуть, обращайся в любое время. Для тебя всё будет сделано в лучшем виде и совершенно бесплатно». После этих слов он достал из тумбочки старенький потёртый наган и протянул его мне… «Ты где такой артефакт откопал?» – спросил я, криво ухмыльнувшись. – «Ты на дату посмотри», – предложил он с нескрываемой гордостью. Я покрутил эту игрушку в руках и увидел на раме выдавленную звезду, а под ней дату – 1943 год. Внутри барабана тускло поблёскивали жёлтые капсюли. «Ого, даже маслята имеются, – удивился я. – Какой калибр?» – «Семь, шестьдесят два». – «А ты, Юрок, для чего мне это дал? Похвастаться?» – спросил я. – «Нет. Это мой подарок. На память, – ответил он и грустно добавил: – Когда ещё увидимся». А потом случилось странное… Он обнял меня, прижал к себе и начал в самое ухо нашёптывать, касаясь мочки слюнявой губой: «Я тебя всегда любил… И сейчас, если надо, грохну за тебя любого. Только пальцем покажи, крикни «фас». Если надо будет, отдам тебе почку, а если понадобится, отдам за тебя жизнь, но я умоляю тебя, Эдька… Никогда не возвращайся туда». Я слегка опешил от этих слов, ничего не поняв, но на всякий случай выдавил из себя: «Ладно. Как скажешь, Юрок». Его руки шарили по моей спине, словно он искал застёжку лифчика. «Никогда туда не возвращайся», – шептал он, а я начал его мягко отодвигать от себя, но он был упругий и жёсткий, как пружина. «Я всё ещё там», – произнёс он и заплакал, и тогда я по-настоящему испугался: до меня вдруг дошло, что он потерял не только семью, детей, друзей, бабки, а что-то гораздо большее… Казалось, этот человек живёт только смертью, а сама жизнь потеряла для него всякий смысл. Она стала для него обузой. Его мать к тому моменту уже повесилась, отец умер от рака, дед ушёл на охоту и не вернулся, а сколько наших общих друзей полегло в девяностые… Страшно вспомнить.
Я замолчал и только тогда заметил, что солнце уже скрылось за горной грядой и незаметно опустились сумерки. Вечерняя прохлада стелилась по земле. Батюшка слегка приподнял плечи, словно пытаясь согреться, и шалый ветерок подхватил его белые, почти невесомые пряди волос.
– Вот теперь Вы знаете всё. Скажите, батюшка, Господь простит меня? Или мне предстоит отправиться в ад? Мне бы очень не хотелось этого.
Отец Александр улыбнулся, и морщинки, словно лучики, брызнули вокруг глаз.
– Главное – чтобы ты себя простил, а Господь милостив и человеколюбив. Для него нет ничего невозможного. Но без покаяния не получится, сын мой.
– А что такое покаяние? Я что-то слышал краем уха, но не совсем понимаю… Это попросить у Бога прощения за свои проступки? Или до глубины души сожалеть об этом?
Батюшка опять улыбнулся и сказал:
– В святом писании есть такая притча… Как пёс возвращается на блевотину свою, так глупый повторяет глупость свою. Правильно тебе сказал Юрка… Его устами говорил Господь. Никогда не возвращайся туда. Что он имел в виду? От чего он хотел тебя упредить?
– Трасса М5? Девяностые? Наша молодость? Воспоминания? – гадал я, а батюшка продолжал ласково улыбаться, выдерживая паузу.
– Зло живет в нас и передаётся от человека к человеку как вирус, – ответил он. – Если каждого вылечить, то весь мир исцелится от этой болезни. Не будет больше зла. Не будет братоубийства. И каждый должен начать с себя. Ты всегда искоренял зло калёным железом. Ты думал, что совершаешь благо, чистишь землю от скверны, но ты не заметил, как сам превратился в чудовище. Убивая даже самого последнего подонка, ты в первую очередь убиваешь себя. Беги и не оглядывайся. Не возвращайся туда больше никогда. Вот что хотел сказать тебе Юрка.
– Ну-у-у, навряд ли Юрка так глубоко мыслил. Он был простым тагильским пареньком.
– Юрка так выразить не мог, но он всё понимал. Он чувствовал, что погибает, но уже ничего не мог изменить. Он выгорел весь изнутри.
– А почему Вы говорите о нём в прошедшем времени? – насторожился я.
Отец Александр помолчал, опустив глаза, словно на поминках, и тихонько сказал:
– Да потому что его уже нет.
– В живых?
– И среди мёртвых тоже…
– А вот тебя ещё можно спасти, сын мой, – продолжал он, пристально глядя мне в глаза, но я уже не отводил взгляда. – Но для этого тебе придётся очень постараться.
– Я всё сделаю, батюшка.
– Трое суток на воде выдюжишь?
– Легко.
– Никакого алкоголя. Ни одной сигареты. Никакого баловства с женщинами.
Он словно зачитывал приговор, и мне стало страшно: до меня вдруг дошло, что я попал в западню. «Зачем я вообще сюда припёрся?» – подумал я.
– Сможешь? – спросил отец Александр, хитро прищурив глаз.
– Смогу, батюшка. Смогу.
– Ну коли сможешь, через три дня приезжаете. Буду тебя крестить.
– Хорошо, батюшка. Хорошо.
– Ну иди, сын мой. Похоже, дождь собирается. Вон какие чёрные тучи накипели. Не иначе ливанёт. И знатно ливанёт. Иди, сын мой. Иди с Богом.
Он перекрестил меня. Я встал и пошёл, а он крикнул мне во след:
– Если не выдюжишь, не хочу тебя больше видеть!
– Я всё понял, батюшка, – сказал я и начал карабкаться в гору.
.15.
Вернулись мы в «Югру» за полночь. Поднимаясь по лестнице на второй этаж, я проходил мимо закрытых дверей шведской линии – я настолько был голоден, что даже услышал звяканье тарелок, лязганье столовых приборов и радостный человеческий гомон. Я замечал, что люди всегда улыбаются, когда идут в столовую, и это самые искренние улыбки на свете. Мне же в тот момент было не до веселья: пустое брюхо подвело, и ноги дрожали, как у диабетика. Что делать? Где снискать хлебушек насущный? «А вдруг Леночка прихватила для меня пару бутербродов? – с надеждой подумал я. – Ведь она знала, что мы приедем поздно». Но в ту же секунду я вспомнил, что прохладная осень наступила не только в природе, но и в наших отношениях. Мансурова уже не называла меня как прежде «Эдичкой» и не смотрела на меня влажным взором, а напротив – делала вид, что не замечает меня, и даже девочки из шоу-балета в знак солидарности начали здороваться со мной через губу – эдак «здрасссь».
Я поднялся на второй этаж. Тусклые бра, висящие вдоль стен между дверными проёмами, создавали иллюзию абсолютного покоя. Ноги беззвучно утопали в мягкой ковровой дорожке, и вдруг из ночной тишины выпал монотонный скрип пружинного матраса, – он становился всё громче по мере моего приближения, и, когда я взялся за дверную ручку, мне показалось, что этот неприятный звук исходит из нашего номера. Я вежливо постучал и только потом открыл дверь… Она стояла в чёрном белье перед зеркалом и красила ресницы – окинула меня равнодушным взглядом и спросила таким же равнодушным тоном:
– Ну что? Как съездили?
– Продуктивно, – отозвался я и почувствовал в этот момент стихийно нахлынувшую тревогу.
Я поморщился, прислонив ухо к стене, и услышал совершенно отчётливо, как в соседнем номере скрипит кровать. Там жили ребятишки из шоу-балета «ХАОС» – Андрюша Варнава и Анечка Лагодская. А вот у них отношения были в самом разгаре, поэтому они постоянно трахались – и ночью, и утром, и в обед.
– Ёжики плакали, но жрали кактус, – с иронией заметил я. – Может, им поговорить не о чём? Во всяком случае, я никогда не слышал за этой стенкой вразумительной речи, только – животное мычание.
– Ты знаешь, – наконец не выдержала Мансурова, – они ещё в старости наговорятся. – И добавила плаксивым тоном: – А нам с тобой, муженёк, и поговорить уже не о чем.
Я внимательно посмотрел на неё – чуть прогнувшись и оттопырив идеально круглые ягодицы, подчёркнутые маленькими кружевными стрингами, она обводила свои чувственные губки карминовым карандашом. Подсветка гримёрного зеркала оттеняла её нежный перламутровый загар, превращая её органическое тело в мраморную статую.
«Шикарная баба с телом Афродиты», – невольно вспомнил я изречение Калугина, и что-то шевельнулось внизу живота, потянуло, закрутило, подвело, и в тот момент я совершенно отчётливо осознал, что явилось причиной моего замешательства, когда она спросила равнодушным тоном: «Как вы съездили?» – а именно равнодушный тон явился этой причиной, её неподдельное разочарование, её моральная усталость и нежелание бороться за нашу любовь.
До меня вдруг дошло, что я потерял самого близкого человека на свете, потерял красивую, умную, верную жену, которую ни за какие деньги не купишь и по объявлению не найдешь, променял свою белую горлицу на чёрное вороньё. По всей видимости, к тому моменту я совершенно протрезвел (впервые за последние два месяца) или начал смотреть на происходящее другими глазами после разговора с батюшкой, а может быть, я просто почувствовал на подсознательном уровне, к чему меня приведёт подобное легкомыслие в конце концов. Так, наверно, начинается покаяние – когда снимаешь алкогольно-розовые очки, то видишь себя в отражении зеркала без прикрас.
Конечно, мне хотелось всё исправить, и для меня было очевидным, что для этого нужна самая малость: всего лишь сделать шаг навстречу, вопреки сложившейся ситуации, всего лишь обнять крепко-накрепко (я бы даже сказал – жёстко, по-настоящему, по-мужски, а не вялыми ручонками), щёлкнуть застёжку на спине, высвободить эти гладкие тёплые груди из лифчика и осыпать их поцелуями, несмотря на то, что она будет брыкаться и отталкивать меня.
В этом образе парижской кокотки она была настолько притягательной, что моё абстинентное либидо буквально взорвалось, но тем не менее я продолжал стоять как бревно, наполовину вкопанное в землю. Я даже боялся к ней прикоснуться, словно это была не женщина, а музейный экспонат. «Что со мной происходит?» – подумал я, облизывая взглядом эти ошеломляющие ноги в кружевных чулочках, эти выпуклые ляжки, эти высокие шпильки, словно вколоченные в пол, эти божественные икры, обтянутые чёрным капроном. «Где мои яйца?» – с тоской подумал я и как ни в чём не бывало полез в холодильник. Там на верхней полке лежало старое сморщенное яблоко, которое там лежало ещё со дня моего приезда, и больше ничего – арктическая пустота. Я захлопнул дверцу и почесал затылок.
– Ленчик, – обратился я к ней, – ты же знала, что я приеду поздно…
– И что? – холодно спросила она, коротким «пых» сдувая с лица длинную мелированную чёлку. – Ты думаешь, у меня больше забот нет? Между прочим, ты здесь на отдыхе, а я работаю в поте лица. – В её голосе не чувствовалось даже намёка на сострадание или угрызения совести.
– Ну спасибо, жена! – слегка вспылил я, но она тут же парировала:
– Вспомнил! – И её ярко-красные губы собрались в пучок.
– А куда это ты собралась на ночь глядя? – подозрительно спросил я, когда она начала через голову натягивать узкое вечернее платье, напоминающее змеиную кожу.
– У Кустинской сегодня день рождения, и мы собрались посидеть…
– Меня она, конечно, не приглашала? – язвительно спросил я.
– Сегодня только девочки, – сухо ответила жена.
– Нормально! – восхитился я. – Вот они плоды эмансипации. Муж – голодный как бездомная собака, а жена отправилась в кабак кушать деликатесы. Замечательно! Как это современно!
Прямо в одежде я рухнул на кровать: чудовищная усталость разбила всё моё тело. Где-то в недрах организма зарождалась ломка – слегка подёргивало конечности, по всему телу пробегали судороги, сердце бешено колотилось, а в душе расползалось тёмное облако отчаяния. Я прикрыл глаза и попробовал сосредоточиться на словах, которые мне кинул на прощание батюшка: «Если не выдюжишь, не хочу тебя больше видеть! Не приезжайте!» – «А я хочу его видеть?» – заносчиво спросил я, и сам же ответил: «Надо ехать, а иначе можно зажмуриться. Это мой последний шанс».
– Мансуров! – услышал я голос жены и открыл глаза.
– Ты что, даже бухать сегодня не будешь? – спросила она, глядя на меня с иронией.
– Я уже никогда не буду бухать, Леночка, – прошептал я слабым голосом, потому что силы окончательно покинули меня. – Начинаю новую жизнь, а это всё обрыдло… Надоели эти плебейские развлечения – пить, трахаться, жрать.
– В церковь будешь ходить?
– И в церковь буду ходить, и посты буду соблюдать, и молиться буду… Я уже выучил «Отче наш», пока мы с Калугиным ехали назад.
– Что-то мне верится с трудом.
– Запали мне в душу слова этого старца, – молвил я, задыхаясь от слёз, подступивших к горлу. – Не могу и не хочу больше страдать.
– Ты же у нас – поэт, и черпаешь из этого болота вдохновение, – заметила она.
– Буду черпать его отныне из чистого родника, – без запинки ответил я.
– Ну-ну, – криво ухмыльнулась она. – Интересно, сколько ты продержишься в этом благочестивом припадке.
– Самому интересно, Леночка.
– Принеси мне бутылку минералки, – попросил я, когда она выходила из номера. – И ещё… закрой дверь снаружи.
– А если тебе станет плохо?
– Я позвоню на ресепшен… Иди.
Хлопнула дверь и наступила гнетущая тишина. Даже за стенкой перестали трахаться. Беззвучно работал телевизор. От слабого ветерка шевелилась портьера. На этаже остановился лифт и забрал мою жену, – как мне показалось, забрал навсегда.
Сутки без алкоголя кажутся целой вечностью. Абстиненция – это мучительный переход из одного мира в другой, это как пробуждение после волшебного сна, в котором всё было так красочно, удивительно, неповторимо и в котором ты был просто счастлив, – и вот постепенно ты начинаешь просыпаться: где-то на заднем плане появляется характерное беспокойство, по всему телу пробегает лёгкая дрожь, дёргаются конечности, холодеют кончики пальцев, сотни тоненьких иголок впиваются в твои лодыжки, сон начинает распадаться на фрагменты, и вдруг жестокая реальность вторгается в твой разум, разрушая хрупкую иллюзию вечного блаженства, – рай не может быть вечным, вечным бывает только ад. За каждую секунду блаженства тебе придётся расплачиваться годами страданий и самобичеваний – такова главная концепция христианства, оптимальной религии для рабов, которые были созданы «богами» для непосильного труда на «золотых» рудниках. Неси свой камень безропотно, сын мой, терпи лишения и боль, полюби эту жизнь, несмотря ни на что, или смирись, потому что Господь тоже терпел, а после смерти тебе ещё придётся ответить за грехи, и даже там тебя просто так не оставят в покое. Страшно, когда нет альтернативы. Путь только один, и никуда не свернёшь, как в туннеле: впереди – свет, за спиной – тьма, а на глазах – шоры.
Прекрасный сон всегда заканчивается в «понедельник», и не важно какой день – на календаре… Приходит страшное отчаяние – разум из последних сил пытается сохранить иллюзию комфорта, не желая принимать гадкую реальность, в которой морозные утренние сумерки наполняются озабоченными людьми; они скрепят по снегу валенками и суконными ботами, и белый пар поднимается над их взмыленными спинами, и тяжкий путь их озаряет бледный рассвет, и этих людей миллионами глотают тёмные распахнутые пасти и с хрустом перемалывают турникеты, – никогда не иссякнет этот молчаливый, безропотный, бесконечный поток рабов, вынужденных ради куска хлеба всю свою жизнь гнуть спину на хозяев, обеспечивая их потребности и прихоти. Мне тошно становится, когда я открываю утром глаза, ошарашенный по голове будильником, и понимаю, что обречён, так же как и все, на это вечное рабство. Пробуждение всегда ужасно, но когда наступает ночь, а в доме нет ни грамма алкоголя, даже пустырника, вот тогда ты рискуешь пройти все круги ада.
Сперва ты начинаешь ворочаться, наматывая на себя простыни; пытаешься найти удобное положение для тела, чтобы хоть как-то уснуть или провалиться в короткое забытье, но не тут-то было: слишком долго ты прибывал в релаксе, чтобы снова уснуть. Ты не можешь спать и не можешь бодрствовать. Ты не можешь читать, потому что сливаются буквы и твой разум с трудом пробивается к сути через эти нагромождения слов и знаков препинания. Ты не можешь смотреть телевизор, потому что мерцающий экран режет глаза и полным абсурдом кажется буквально всё, что там происходит, – жизнь кажется бессмысленной, а любая человеческая деятельность воспринимается как феномен, – чем бы дитя ни тешилось, лишь бы оно не вешалось.
Привычный порядок вещей рушится под воздействием иррациональной силы – за одну ночь обесцениваются общечеловеческие ликвиды, на которых построена вся наша жизнь, хотя разум с фанатичным упорством цепляется за этот уклад, но «пуповина» всё-таки рвётся, и ты выходишь в некое метафизическое пространство, которое можно с большой натяжкой назвать «сингулярностью». Возможно, это прогрессирующий бред и начало делирия, но рассматривая окружающий мир через эту призму, ты понимаешь, что он не натуральный, не материальный, как мы это себе представляем, что это самый настоящий суррогат, что мы в этом мире – всего лишь энергетические фантомы, что все наши желания, мотивы, поступки, принципы, ценности, страхи, представления, противоречия и даже слова, которыми мы пользуемся каждый день и которые имеют для нас такое значение, на самом деле кем-то запрограммированы, совершенно условны и не являются результатом эволюции, то есть естественного развития, а значит навязаны нам свыше. Наше сознание есть органичное продолжение нашей псевдо-реальности, и на этом уровне оно останется навсегда, потому что состоит из тех же атомов и молекул. Даже образ Бога во всех религиях имеет антропоморфный вид, и это лишний раз доказывает примитивность нашего мышления: нам даже во сне не приходит какой-то иной образ, кардинально отличающийся от гуманоида. Может, после смерти нам откроется великая истина, и тогда наша мысль, не ограниченная узкими рамками нашего восприятия и не обременённая плотью, достигнет самых непостижимых высот? Я в этом очень сильно сомневаюсь, ибо мышление человека заканчивается, как только прекращается кровоснабжение мозга. Мысль, которая не является результатом биохимических процессов, является лишь предметом религиозной философии, и научных фактов, доказывающих это предположение, пока нет. Я очень сомневаюсь, что после смерти сохраню свою имманентность и духовный опыт, а это означает лишь одно, что лично для меня продолжения не будет. С точки зрения нигилиста, это уже является отпущением грехов, потому что не придётся отвечать за свои поступки, а с точки зрения верующего человека, вся его жизнь теряет смысл… О каком спасении идёт речь, если нет души? В какого Бога он верил, если не имеет даже представления о нём? Миф о загробной жизни для кого придумали? Для холопов – ведь нужно было как-то подсластить их горькое, беспросветное существование. Вот и получается, что вся его вера – это лишь хитроумная фальсификация, предназначенная не для его спасения, а для порабощения, в первую очередь – его сознания, а потом уже – его свободолюбивой природной сущности.
– Нет!!! – кричу я во всю глотку. – Нет!!! Не надо мне вашего рая!!! Я просто хочу уснуть без сновидений… Просто хочу умереть.
Укутавшись в одеяло, я выхожу на балкон, чтобы покурить… Пламя зажигалки вспыхивает и гаснет на ветру. Сигарета вибрирует в пальцах. Опять щёлкаю зажигалкой, прикрывая огонёк дрожащей ладонью. По всему телу пробегает дьявольский озноб – возникает впечатление, что все мышцы и сухожилия сокращаются непроизвольно; даже черепушка дёргается на шее, как у голубя при ходьбе. Вдыхаю горячий дым, и мне становится совсем плохо… Сигарета падает в темноту, рассыпается алыми искрами, их подхватывает ветер и разносит по асфальту. В глазах темнеют фонари, уходящие длинной вереницей вдоль аллеи; гаснут звёзды, луна исчезает в глубоком чёрном кармане, как серебряный доллар…
Я успеваю донести удушающую рвотную массу до унитаза – из меня хлещет чёрная желчь. В голове всплывает мысль: «Наверно, я сегодня умру», – кто-то насмешливо отвечает: «Двести граммов вискаря, и ты как новенький», – этот голос звучит не внутри, а снаружи, и даже эхом отдаётся в замкнутом пространстве ванной. Стоя на коленях перед унитазом, я оглядываюсь по сторонам: кафель цвета крем-брюле, широкое зеркало с двумя матовыми светильниками, белоснежная раковина, тускло мерцающие краны, перламутровая ванна, бледно-голубая занавеска с мультяшными рыбками и зелёными водорослями, – и вот словно под водой я вижу чей-то расплывающийся силуэт, тёмные провалы вместо глаз, оттопыренные уши, и ледяная волна ужаса охватывает моё тело, сердце срывается в галоп, мгновенно распухают барабанные перепонки, и появляется пронзительный свист, будто мне врезали пощёчину со всего маху. К этому невозможно привыкнуть, хотя прекрасно понимаешь, что всё это – игры разума.
Я давно уже придумал себе «врага» (или «друга» в зависимости от ситуации), которого назначил своим антиподом, а если быть более точным, то я придумал для себя козла отпущения. На первый взгляд он похож на меня, как отражение в зеркале, но если присмотреться, мы во многом отличаемся: я – сильный, а он – слабак, я – смелый, а он – трус, я – умный, искромётный, талантливый, я всё схватываю на лету, а он – глуповатый, заурядный, ограниченный, – я бы про него сказал: мой недалёкий родственник.
Когда я был ребёнком, то постоянно упрашивал маму, чтобы она родила мне братика. С самого детства я был очень скрытным и нелюдимым. Сколько себя помню, у меня никогда не было настоящего друга, потому что я никому не доверял и уж тем более не мог откровенничать с родителями, поскольку они никогда меня не слушали и не воспринимали всерьёз. Я просил маму, чтобы она родила мне братика, но мама только отшучивалась, и в результате я породил его сам.
Раньше мы дружили, и мне было с ним очень интересно. Я доверял ему сокровенные тайны, рассказывал смешные истории, делился впечатлениями, жаловался на сверстников… Особенно он помогал мне пережить ночь, когда я не мог уснуть, а это происходило довольно часто. Мама спрашивала меня по утрам: «С кем ты постоянно шепчешься?» – я конфузился и отвечал: «Наверно, что-то снится». До определённого момента мы были очень близки, но пройдя вместе через отрочество, мы стали заклятыми врагами и соперниками. Он всё делал вопреки моим желаниям – мешал учиться и заниматься спортом, путал в голове мысли, портил мои отношения с людьми, и чем дальше, тем больше он создавал мне проблем.
Каждую весну и каждую осень он накидывал мне на шею удавку и медленно затягивал петлю. Учёба в школе давалась всё с большим трудом. В десятом классе у меня начались приступы падучей болезни: раз в неделю, а то и два раза, я терял сознание совершенно неожиданно, словно кто-то выключал свет в моей голове. Потом начались обследования: литрами брали кровь, мочу, и даже какую-то пункцию огромным шприцом, – в итоге у меня ничего не нашли, по мнению врачей я оказался «совершенно здоров», но я продолжал падать всё ниже и ниже… Теперь я понимаю, кто был виноват во всех моих поражения и просчётах. Теперь я знаю, кто не даёт мне жить, работать, дышать, жрать, спать, трахаться, получать удовольствие от жизни. «Я могу уничтожить этого ублюдка. Я могу сделать вид, что его не существует», – подумал я и покосился на занавеску; там никого уже не было, и только смешные рыбки пучили удивлённые глаза.