Мне кажется, что эта пытка продолжается целую вечность. Я чувствую, что теряю сознание: хлесткие удары ремня уже не отзываются острой болью, а проникают в меня как будто сквозь толщу омертвевшей плоти.
И вот в квартире появляется мать – она бросается к мужу и пытается схватить его за руку, видит на мгновение его глаза и содрогается: это черный омут с бельмами слепой ярости.
– Перестань!!! – кричит она. – Ты убьешь ребенка!!! – Но этот крик словно ударился в бетонную стену и отскочил в пустоту.
Она толкает его изо всех своих материнских сил – он теряет равновесие и падает на диван. С дрожью по всему телу начинает отходить от этого липкого кошмара, который не отпускал его последние пять минут. Она встаёт над ним и обхватывает его голову руками.
– Юра, не трогай его, умоляю тебя. Он не виноват. Это чудовищная ошибка. Это чудовищная ошибка. Это ошибка, – повторяет она, словно читает над ним молитву, и, скинув последние путы дьявольского наваждения, он приходит в себя, видит лежащего на полу сына, вся спина которого перечеркнута, как Андреевский стяг, кровавыми полосами крест-накрест, поднимается с дивана, швыряет ремень в угол и еле слышно говорит:
– Завтра утром отвезешь его к Марии Гавриловне (бабушка). Я не хочу его больше видеть.
Неуверенной походкой, пошатываюсь, он двинулся на балкон, вытащил из пачки сигарету и жадно закурил. В тёмно-синем небе висела удивлённая луна и загадочно перемигивались звёзды.
– Вот такие партии разыгрывает лукавый, – сказал отец Александр; лицо его было напряжённым и сумрачным.
– И долго злился твой отец? – спросил он.
– Не долго. Он очень вспыльчивый, но отходчивый. Две недели я жил у бабули… Когда я снял рубашку перед сном, она заплакала горючими слезами и назвала отца «иродом»: на спине у меня были сплошные коросты. Потом меня судили, как самого настоящего преступника, в Тагилстроевском суде, или, скорее всего, судили моих родителей. Председатель Колесников смотрел на меня с интересом, хотя пытался казаться строгим. Флюра верещала как резанная и требовала строго возмездия. Итог – огромный штраф моим родителям и постановка на учёт в детской комнате милиции, хотя я там уже состоял. Но это было не самое страшное, а самое ужасное заключалось в том, что я стал «знаменитостью»… Об этом судачили во дворе на всех лавочках, а мои друзья, в основном дворовая шпана, ехидно улыбаясь и подмигивая, хлопали меня по плечу, – «Ну ты, Эдька, молодец!» – говорили они с уважением и даже с некоторой завистью. Мой отец в то время был довольно известным человеком на районе, и Флюра решила отыграться по полной программе: она натуральным образом глумилась над нашей семьёй, она подняла против нас всю общественность, она писала во все инстанции и даже в газету «Тагильский рабочий». Она добилась желаемого результата: отец потерял работу, потерял собственное лицо и начал прикладываться к бутылке… А через некоторое время они с дочкой переехали в другой район, и Флюра постепенно превратилась в пугало на задворках моего детского сознания – жирная крикливая тварь в короткой юбке, с дряблыми ляжками… Ничего более отвратительного и мерзкого в своей жизни я не видел. А вот Настенька сыграла в моём отрочестве более изысканную роль. После нашего «соития» в моей душе навсегда осталось чувство вины и неутолимой печали: она как будто стояла за моей спиной с осуждающим взглядом, полным разочарования. Но эта девочка, маленькая, хрупкая, смуглая, с гладкими чёрными волосами, с глазами кофейного цвета, в которых затаилась глубокая недетская печаль, с годами превратилась для меня в самое яркое эротическое воспоминание. И эти слегка изогнутые голени, отполированные солнечными лучами, и эти смуглые жилистые ляжки, и эта резко очерченная грудь с припухшими бугорками – всё это я буду помнить до тех пор, пока мою память не накроют вечные снега. Эти песочные сандалики и грязные щиколотки будут отзываться в моём подреберье и волновать до конца дней моих, независимо от статуса, возраста и моих сексуальных предпочтений. Много будет всяких женщин, любимых и нелюбимых, но эта девочка всегда будет для них прокрустовым ложем, потому что я не смогу убежать от тех воспоминаний и всю свою жизнь буду перебирать её энергетические и физические репликации. Настю всегда было жалко, но и родители мои пострадали не меньше: со всех сторон на них обрушилась дворовая «свора», брызгая слюной и гавкая на все лады. Я до сих пор не могу забыть этот испепеляющий стыд и лютую ненависть озверевших тёток. Я никогда не забуду как выходил из парадного каждый день под эти «аплодисменты и восторженные выкрики», и, когда мне исполнилось семнадцать лет, у подъезда на лавочках сидели те же самые тётки, окаменевшие в своём реликтовом мещанстве, по-прежнему косились на меня и раздували щёки: «Посмотри-ка на него… Ебарёк нарисовался». Таким противоречивым образом формировалась моя сексуальность, которая априори не могла быть нормальной. Для меня навсегда сексуальные отношения останутся чем-то постыдным, отвратительным, опасным. Почему люди испокон веков занимаются этим ночью? Да потому что в темноте не видно изъянов. Иногда я пытался себя оправдывать, представляя эту историю с фатальной точки зрения, как некую неизбежность. Мы ведь тогда ещё были совсем маленькие и ничего не понимали. Кто-то нас к этому подтолкнул, ведь мы не могли до этого додуматься сами. Кто? Неужели Флюра? Неужели это была так называемая чёрная зависть? Неужели она настолько ненавидела нашу семью, что даже отдала на заклание свою дочь?
– Зло не ведает любви к собственным детям. Оно уничтожает даже самых рьяных своих поборников. Все эти истории, что ты мне рассказал, связаны между собой через одну сущность, и хронология здесь не имеет значения, как и действующие лица.
– В каком смысле? – спросил я.
– А в том смысле, что везде просматривается одна и та же тень… Для чего-то ты ему шибко понадобился, парень. – Он улыбнулся, но какая-то грусть обреталась в его глазах.
– А Вы дальше послушайте мою историю, батюшка. Может, и поймёте для чего…
Мы замолчали и смотрели в разные стороны: он смотрел в себя, а я смотрел вдаль. Пышные темно-серые облака плыли над горным хребтом, обволакивая самую высокую его вершину, а над нами небо было абсолютно чистым, нежно-голубым, словно кто-то раздвинул тучи над нашими головами.
– Ты водички попей пока, а я сейчас приду, – сказал батюшка и удалился в пещеру.
Его не было две минуты. Он вернулся с алюминиевой кружкой, подошёл вплотную и вылил мне на голову её содержимое, а потом начал шептать, положив мне руку на голову: «Да воскреснет Бог и расточаться врази его…» – в то время я ещё не знал эту молитву. Прочитав её до конца, он вернулся на своё место и посмотрел на меня весёлым взглядом.
– Это я бесов так пуганул, а то они что-то совсем обнаглели. Собрались, понимаешь, и ухи свои греют. Любопытно им стало, о чём мы тут секретничаем.
Я не выдержал и громко расхохотался. Это ж надо было так разрядить обстановку. Чувство юмора у него, конечно, было неповторимое. Весёлый был человек – отец Александр.
– Ну продолжай, сын мой, – сказал он, устраиваясь поудобней. – Уж больно ты красноречив. Слушал бы тебя и слушал.
– Я, конечно, понимаю, что всё в нашей жизни взаимосвязано, – произнёс я, вытирая лицо ладонью, – но я одного не могу понять… Неужели всё началось с обыкновенной зависти? Откуда взялась эта старуха? И уж тем более я не пойму, зачем ко мне явился демон?
Я чувствовал, как между лопаток струится святая вода. После этой процедуры мне даже стало легче дышать. Как будто полстакана водки шарахнул, и внутри всё возрадовалось.
– Ох, сложно это человеку понять и осмыслить, – ответил отец Александр. – Зло многолико. Оно действует изощрённо, и цель у него одна – духовное уничтожение человека и отстранение его от Бога. Лукавый пытается подобраться к тебе любыми способами. Если не получается напрямую, не поддаёшься ты на его искушения и уговоры, то он пробует через других людей, более подверженных злу, а зачастую даже – через близких, ибо самые близкие люди могут сыграть самую значимую роль в твоём падении. Например, неверная жена или блудливый муж, бестолковые дети, глупые родители, порочные друзья, просто соседи или родственники, которые провоцируют тебя на гнев, начальник, которого хочется убить… Это всё его ниточки, за которые он дёргает смертных. Мы думаем, что это любовь, а на самом деле это искушение дьявольское, похоть одна и больше ничего. Мы думаем, что это настоящая дружба, а тебя просто используют. Мы думаем, что это дети наши, а это уже дьявольское отродье. Абсолютной власти он хочет над людьми и ничем не погнушается.
– А что хотела старуха? – спросил я. – Что ей от меня было нужно?
– Хотела разорить вашу семью. Порчу хотела навести через тебя. Но бабушка сильная была, ничего не скажешь, если по её стопам демоны ходят.
– Она могла быть как-то связана с Флюрой?
– Это мать её, – спокойно ответил батюшка.
– Мать? – Я был поражён. – Я никогда не видел её в нашем доме.
– А ты не мог её видеть в обыденной жизни.
– Почему?
– Потому что она уже давно умерла.
– То есть вы хотите сказать..?
– Да, – решительно ответил отец Александр. – К тому моменту, когда ты её увидел, она была уже давно мертва.
Я похолодел от ужаса – мурашки покрыли все моё тело и даже забрались в волосы на голове. Мне показалось в тот момент, что старуха стоит за моей спиной, и я резко оглянулся назад.
– Не бойся, сын мой, – молвил батюшка. – Ты ей уже не интересен… Всё что она должна была исполнить, она уже исполнила.
Он сделал небольшую паузу и добавил:
– А теперь мы должны это исправить.
Я с надеждой и собачей преданностью посмотрел на него.
– Расскажи, что было дальше… Что было в твоей юности? – попросил батюшка.
– После истории с девочкой Настей моя жизнь превратилась в кошмарный сон. Во-первых, мне всё казалось чуждым, не настоящим, а во-вторых, только сон может быть настолько нелепым. Меня преследовали вечные проблемы и промахи. Я ни во что не ставил свою жизнь и постоянно испытывал судьбу. Я любил повторять фразу капитана Немо: «Я не живу в обществе и не живу по его законам». Моими героями стали граф Монте-Кристо, Питер Блад и Джон Сильвер. С ранних лет я готовился к тому, чтобы стать маргиналом. С каждым годом я становился всё более замкнутым, отдаляясь от родителей, друзей и однокашников. Я возненавидел школу, с её вечной кутерьмой, шумом, насилием и нестерпимым запахом подгоревших котлет. Я прятался от этого невыносимого шума в подвале, рядом с железной дверью бомбоубежища. Я курил там и с отвращением слушал, как гудит над головой этот растревоженный улей. А потом у меня начал развиваться невроз навязчивых состояний, или, как его называют психиатры, обсессивно-компульсивное расстройство. Я был одержим саморазрушением. Я помню, как моя жизнь превратилась в сплошное насилие – и дома, и в школе, и во дворе. Я постоянно дрался. Я не искал приключений на свою задницу – они сами находили меня. Даже собаки начали на меня кидаться, что уж говорить про всякую шпану. Я не ведал страха – мне было неважно, кто передо мной стоит и сколько их вообще. Очертя голову я кидался в драку и, конечно же, частенько отхватывал дюлей, но и в этом я находил своё упоение. Я был самым настоящим зверёнышем. К восьмому классу меня уже никто не трогал, и даже самые отъявленные хулиганы обходили меня стороной, называя за глаза «ёбнутым». Во мне была какая-то страшная сила, которая разъедала меня изнутри и разрушала всё, к чему я прикасался. Так было – так осталось до сих пор. А какой-то момент мои родители начали жутко ссориться. Отец даже бил мать, и мне приходилось за неё заступаться. Однажды они круто повздорили, и мы с мамой уехали к бабушке, а папа целую неделю пьянствовал в пустой квартире и сходил с ума. Наверно, он больше всех переживал по поводу случившегося и больше всех пострадал. Мама подала на развод, но в итоге они помирились, и после этого папа завязал с алкоголем навсегда. Они постепенно забыли эту историю, но я никогда не забуду лето 1978 года.
– Вот такое яичко снесла вам эта чёрная курица, – отозвался батюшка после некоторого молчания. – А знаешь, сын мой, почему это всё с тобой произошло?
– Почему?
– Потому что твои родители не верили в Бога и даже не удосужились тебя покрестить. А ведь бабушка твоя настаивала на этом, когда ты родился… Но папа ответил ей в шутку: «Что за предрассудки, маменька? Мы живём во второй половине двадцатого века, верим только в науку и здравый смысл». Такие шуточки дорого стоят иногда.
– Откуда Вы всё знаете? – удивился я.
– Я читаю тебя как книгу, только ты сам её листаешь. Я не знаю всего и не могу знать… Я могу только предполагать, как дальше развивался сюжет.
– А скажите, батюшка, – спросил я, – на свете много ведьм?
– Ведьмы? – задумчиво произнёс он. – Хм… Ты знаешь, сын мой, настоящих профессионалов своего дела всегда было не много. Я вон печку хотел в храме переложить, так два месяца хорошего каменщика искал. У одного руки кривые, у другого головы нет, третий в запой ушёл… Мужичок один приезжал ребёнка крестить из Майкопа… Так он печку и сладил. А ты говоришь, ведьма… Это очень сложная профессия. Тут особый дар нужен. И хорошая… Тьфу! Что я говорю? Настоящая ведьма – это большая редкость. Упаси Господи, с ней встретиться.
– А вокруг так… одни ведьмочки, – продолжал он. – То бишь они мнят себя таковыми. У нас половина посёлка – ведьмочки. Страшные, размалёванные, с четырнадцати лет уже пьют, курят, прелюбодействуют… Как только парни с ними спят? В жёны их берут! Тьфу!
– Так у вас и парни такие же, – сказал я. – С утра уже у магазина трутся. Морды у всех пропитые.
– Ты прав, сын мой, – горестно вздохнул отец Александр. – Это великая проблема. Там ещё и наркотики. Что только не варят – адское зелье!
– А что, батюшка, из молодых кто-нибудь в храм ходит?
– Откуда? Молодежь на дискотеках скачет, а в храм приходят люди, которые уже натерпелись от жизни.
– Ну вот и мне уже пора, – подхватил я с улыбкой.
– Ну ладно, – сказал он решительно. – Что-то мы отклонились от темы. Рассказывай, что дальше было.
– Ну-у-у, школу я закончил практически на одни пятёрки…
– Во как! – удивился батюшка. – Ты ведь школу не любил и с учителями не ладил…
– Всё правильно, – ответил я. – Зато я всегда тянулся к знаниям и много читал… А ещё у меня была феноменальная память, пока я не начал жёстко бухать.
– После школы я мог поступить в любой ВУЗ, – продолжал я, – но у меня совершенно отсутствовало честолюбие, и, чтобы отвязаться от родителей, я поступил в педагогический институт, на физмат. Какое-то время учился, а потом мне стало скучно. Пошли академки, одна за другой, а потом наступил 1990 год…
Я рассказал ему всё: как мы воровали и обманывали, как занимались «разгоном» и вымогательством, как постепенно погружались в пучину безнравственности и как за это многим пришлось заплатить. Батюшка слушал очень внимательно, нахмурив густые белоснежные брови, которые закручивались кверху, словно крылышки ангела. Его тяжёлый гранитный взгляд упал к моим ногам, когда я поведал ему следующее:
– Первого человека я убил, когда мне было семнадцать… Но это была самооборона.
Я замолчал, а он поднял на меня взгляд, исполненный такого глубокого сострадания, как будто это меня убили, а потом чуть кивнул головой, предлагая продолжить свою исповедь. Я проглотил накопившуюся слюну, собрался с мыслями и рассказал ему то, о чём даже боялся вспоминать.
– Никогда такого не было, чтобы я первый напал на человека, – подытожил я этот хоррор, основанный на реальных событиях. – Но наше время породило столько подонков, жестоких, беспощадных, вероломных, что невозможно было не замарать руки. Человека могли убить за сто рублей, да просто так могли убить, ради развлечения. И меня много раз убивали: и стреляли в меня, и ножи в меня толкали, и ногами запинывали, и монтировкой метили в голову, но я пережил всех своих врагов. Я только одного не могу понять, батюшка… Почему с таким постоянством на меня выползают эти твари? У меня уже руки по локоть в крови, а они всё лезут и лезут, лезут и лезут… У меня есть товарищи, которые ни разу в своей жизни не дрались, а я как проклятый. Мне никто не верит – говорят, что ты сам находишь эти приключения.
– А в этом твоя карма и заключается, – ответил отец Александр. – Дьявол тебе мясо своё скармливает, чтобы ты вкус крови почувствовал. Ему даже своих бойцов не жалко. Он тебе их легко отдаёт. Втягивает тебя в эту кровавую мясорубку, чтобы и тебя потом кому-нибудь скормить. Он тебе силу даёт, чтобы потом душу забрать. А ты постоянно идёшь у него на поводу, поддаёшься на его искушения, а ему только этого и надо.
Я понуро опустил голову.
– Что мне теперь бегать от этих демонов? Или, может быть, на улицу не выходить? Что мне делать, батюшка, чтобы душу свою спасти?
Он положил свою кирпичного цвета ладонь на белоснежную бороду и спросил меня с хитрым прищуром:
– А ведь ты мог тогда на дороге не убивать? Но ты это сделал, потому что во вкус вошёл. Именно таким образом Дьявол подводит к настоящему злу. А в следующий раз ты убьёшь ради развлечения, помяни мои слова. Ради гордыни ты уже убил… и даже оправдал себя.
Я смотрел на него восхищённым взглядом: он листал меня как книгу, открывая на любой странице по своей прихоти. Если душа – это чистая мысль Бога, не обременённая плотью, то выглядел он так, словно мяса и дерьма в нём практически не осталось. Его жилистые руки, как будто сплетённые из сухих веток, с грубыми шероховатыми пальцами, смиренно лежали на коленях. Простое открытое лицо и широкий нос были обтянуты тонкой – практически прозрачной – кожей, которая светилась изнутри. Его длинные седые волосы разлетались в разные стороны от дуновения ветерка и были невесомыми как пух. Потёртый серый подрясник болтался так, словно под ним ничего не было. Это был уже не человек, а святой дух.
– Страшно вспоминать, – подтвердил я.
– А ты расскажи… и будет уже не так страшно.
Ещё один день на трассе подходит к концу – ещё один закат, нереальный, пугающий, апокалиптический, как в последний раз. Солнце уже ударилось об землю, и «вспыхнула» до самого горизонта бескрайняя степь. Боковые стёкла опущены, и шалый ветерок врывается в открытые окна, расчёсывая волосы на голове, закидывая нас охапками насекомых, которые мельтешат и носятся по лобовому стеклу. Доносится удушливый травянистый запах – это дышит степь. Автомобильные покрышки плотоядно чавкают и жуют асфальт. Едем небыстро, около ста километров в час. Торопиться некуда: едем домой, – да и машина новенькая, не обкатанная ещё, с транзитными номерами, жалко её насиловать.
За рулём – мой друг Юрка Платонов. Я сижу на правом переднем сидении и, выкинув руку в окно, ловлю открытой ладонью упругий поток воздуха. Повернув голову влево, вижу резко очерченный Юркин профиль, огненно-рыжую волнистую степь в лучах заходящего солнца, опоры воздушных линий электропередачи, широко шагающие вдоль трассы, – картинка настолько яркая, что кажется неправдоподобной.
Прелесть всего происходящего заключается в том, что изящная хрупкость твоей жизни чувствуется в каждом мгновении. Жизнь предательски изменчива, как капризная стерва, и от этого хочешь её ещё сильнее, тонко чувствуешь каждый виток времени, каждый его изгиб, каждую секундочку, и восторгаешься любым проявлением бытия, даже если это обычный закат.
Я вижу в зеркалах, как на большой скорости к нам приближается чёрная иномарка…
В аэропорту «Кольцово», в ожидании вылета, мы познакомились с «тихим» дяденькой в двояковыпуклых очках и в помятом сереньком костюме. Он говорил очень тихо, как будто разговаривал сам с собой, и нам с Юркой приходилось напрягать слух и вытягивать к нему свои головы. Примерно так же шептал крёстный отец в одноимённом фильме Френсиса Копполы. Говорите тише, если хотите, чтобы вас услышали. Этот дядечка не фонтанировал умными мыслями, но даже самые простые вещи в его устах производили эффект катренов Нострадамуса. Через какое-то время он признался, что работает следователем по особо важным делам Брянской прокуратуры, то есть он был самым настоящим «важняком».
После нескольких рюмок коньяка он расслабился и очки его запотели. Наш рейс задержали на несколько часов, и нужно было как-то скоротать время. Он открыл свой портфель и вытащил материалы уголовных дел, по которым он прилетал в Екатеринбург. В основном это были убийства перегонщиков машин из Свердловской области. Поражало количество людей, которые пропали без вести или полегли вдоль российских дорог.
Он передал нам целую пачку фотографий с ликами смерти. По большей части это были раскопки братских могил. Я никогда не забуду это тошнотворное слайд-шоу: десятки эксгумированных трупов, оскаленных, полуразвалившихся, пепельного цвета. Мы передавали эти страшные фотографии друг другу с неподдельным трепетом, а в это время дядечка как-то странно улыбался.
– И много таких могил вдоль дорог? – спросил я.
– В степи срезают дёрн и откладывают в сторону, – оживлённо рассказывал он; пятизвёздочный коньяк таял на глазах, и даже его глухой шепелявый голосок зазвучал на высокой ноте. – Потом закапывают трупы, посыпают сверху негашеной известью и накрывают дёрном. Через пару дней вы не найдёте на этом месте никаких признаков раскопок, и животные не лезут, потому что запах извести их отпугивает. В Брянских лесах, в Волжских степях, везде этого добра полно. Самый страшный район – это Самарская область. По трассе М5 поедете?
– Да, конечно.
– Спаси и сохрани вас Господь, – сказал «важняк» очень тихо и спрятал страшную папку в кожаный портфель.
И вот мы – на трассе М5. Нас догоняет старый «фольксваген». Он равняется с нами бок о бок, почти впритирку, и мы видим внутри тревожных людей, которые машут нам руками и требуют остановиться.
– Народное ГАИ, блядь, – цедит сквозь зубы Юрка, втаптывает педаль газа в пол, и наша «ладушка» начинает медленно разгоняться.
Я лезу в укромное место под панелью, где спрятан ПМ-8. Чёрная иномарка быстро догоняет нас, словно пиратский фрегат, – это специальная машина, заточенная под бандитское ремесло. Видно, что она неоднократно ходила на «абордаж», поскольку у неё нет переднего бампера и разбита правая фара, она вся помятая, поцарапанная, тонированная в хлам, и я бы даже сказал – зловещая. Она поравнялась с нами и летит по встречной полосе. Я вижу их озверевшие морды и налившиеся кровью глаза. Они что-то кричат и машут руками.
– Стреляй в воздух! – кричит Юрка. – Это их отпугнёт! Они не будут нарываться на пулю!
– Нельзя! А если у них – «поливайка»! Лучше притормаживай! – кричу ему в ответ, но он будто не слышит меня – топит и топит насколько это возможно, воткнув педаль газа в пол.
– Тормози! Будем разговаривать! – кричу ему в самое ухо, и похоже, тоже самое ему кричат бандиты, но Юрка очень упрямый, или просто напуган, и продолжает выжимать из нашей русской «кобылки» последние обороты; она визжит как недорезанная свинья, и стрелка тахометра ложится на красную отметку.
– Ты с ума сошёл?!! – орёт Платонов во всю глотку. – Я не хочу лежать под белым известковым саваном!!! Я домой хочу!!!
– Юрка! Нам всё равно от них не уйти! У них под капотом лошадей в два раза больше!
– Тогда стреляй по колёсам! – кричит он.
– Ты что, блядь, боевиков насмотрелся?!
В этот момент пиратский фрегат идёт на абордаж: он бьёт нас правым бортом, а Юрка бьёт по тормозам, – через мгновение мы уже летим по степи, прыгая на кочках и поднимая столпы пыли, и вот машина глохнет. Дворники шоркают по стеклу. Я достаю из футляра очки в простой роговой оправе и напяливаю их на нос.
– Только спокойно, – говорю я сдавленным голосом. – С ними буду разговаривать я, а ты заведи машину и будь готов ко всему.
Юрка смотрит на меня одуревшим взглядом, морщится и говорит:
– Сними очки. Ты в них похож на зайца из Винни-Пуха.
– Я в сумерках плохо вижу… Боюсь промахнуться.
Я вышел из машины, оставив дверь открытой. Почему-то в тот момент я был относительно спокоен, хотя это была прямая угроза жизни. Я не помню, чтобы у меня дрожали ноги-руки или срывался голос, – не было животного страха, который обычно испытывает человек в момент экзистенциональной опасности.
Сколько себя помню, в такие моменты я всегда каменел, то есть не испытывал никаких эмоций, а вот перед публичными выступлениями я терял голос и меня начинало тошнить, у меня подкашивались ноги и я весь покрывался потом. Или, например, я всегда боялся знакомиться с девушками и панически боялся первого поцелуя, то есть моё малодушие имело чисто социальный характер.
В тот момент, когда судьба нас выкинула на обочину трассы М5, я свято верил в положительный исход этого происшествия, что было по сути онтологической уверенностью кинозрителя в хэппи-энд, ведь для меня жизнь – это кино, а я в этом одноразовом прогоне – главный положительный герой, а как известно, главные герои не умирают в начале фильма.
Был ещё один аспект в этой истории – аргумент похлещи всех остальных. Когда тебя загнали как крысу в угол, то остаётся только кусаться и плакать, но когда у тебя в руке – ствол, то любая, даже самая безвыходная ситуация, перестаёт быть безнадёжной. В тот момент я совершенно отчётливо понимал, что не буду лёгкой добычей для этих мразей.
Горячая рифленая рукоятка согревала душу, а через руку по всему телу расползалась неимоверная сила воронёной стали. С оружием в руках ты уже не «терпила», не «баран», идущий на заклание, – ты можешь позволить себе чувство собственного достоинства и можешь его отстоять.
Я обращаюсь к нашим законодателям: «Позвольте человеку самому себя защищать, ибо никто этого не сможет сделать лучше, чем он сам», – но в нашей стране это противоречит букве закона. В России ты не имеешь права убивать бандитов, если даже их намерения угрожают твоей жизни и жизни твоих близких. В России ты имеешь право быть убитым, ограбленным, изнасилованным, униженным, а полиция потом разберётся, кому и что за это причитается. У нас веками пестовали рабов, и до сих пор бояться дать людям свободу выбора.
Я помню, как они шли навстречу своей смерти, – не спеша, вразвалочку, а у них за спиной громыхал закат, катился по небу горящей цыганской кибиткой, оставляя вдоль горизонта длинный кровавый след.
Гаишников тогда практически не было на дорогах – они поддерживали разумный нейтралитет, то есть прели от страха у себя на постах, а в это время честных граждан убивали и грабили всякие отморозки. Страшное было время: безвластие хуже чумы.
В девяностые дороги пустели ещё до заката. Дальнобойщики сбивались большими группами у стационарных постов ГАИ, около заправок, возле придорожных кафе. Одинокие малолитражки прятались в попутных городах вдоль трассы. Машина с транзитными номерами рассматривалась бандитами как вполне законная добыча. Хозяина обкладывали дорожным налогом либо совсем забирали транспортное средство. Спасения от этого не было.
Итак, трасса М5 была совершенно безлюдна, как дорога в фильме ужасов. Очень быстро темнело. Высоко над головой, пронзая тёмно-синее небо, носились жаворонки.
– Эдька, стреляй в воздух, – тихонько сказал Платонов, когда они были ещё на обочине. – Они же не сумасшедшие…
– Ты плохо знаешь этих людей, – ответил я. – Наверняка они все упоротые. Похоже, у них тоже есть оружие. Что у них в руках? Я не вижу.
Я всегда плохо видел в сумерках, с самого детства, особенно на закате, – это было что-то вроде куриной слепоты, – а в тот момент ещё не улеглась пыль после нашего экстренного торможения и я даже в очках не мог рассмотреть, что за предметы у них в руках.
– Палки, – предположил Платонов, вглядываясь в размытые очертания наших оппонентов.
– Железные трубы, – сказал он с полной уверенностью и добавил: – Стреляй в воздух, Эдька. Они уедут. Век воли не видать.
– А завтра убьют каких-нибудь беззащитных людей, – предположил я. – Сиди тихо и будь ко всему готов. Где монтировка?
– Под ногами.
– И улыбайся, Юрок, улыбайся. Встречай дорогих гостей.
Они не торопились: шли очень медленно, вразвалочку, набивая себе цену. Ручонки у всех были согнуты в локтях. Бицепсы, дельтовидные, широчайшие карикатурно выпирали наружу, как у супергероев в американских комиксах. Поступь у них была тяжёлая. Квадратные силуэты смотрелись внушительно на фоне растянутого по небу красного кумача. Это было что-то вроде психической атаки – чтобы у нас было время как следует испугаться и отдать себе отчёт в том, что это конец.
– Давайте, подходите, гады, – прошептал я, снимая оружие с предохранителя.
– Улыбайся, Юрок! Улыбайся, – ласково попросил я.
– Пиздец! Какие они здоровые! Мама дорогая! – воскликнул он.
И вот я вижу их «волчьи» морды, – они очень близко, в пяти метрах от меня, – я чувствую их настрой и понимаю, что они не будут с нами церемониться, потому что находятся в состоянии тихого бешенства, что они просто смакуют эту ситуацию, оттягивая момент истины. «Забивать будут на глушняк, – подумал я, холодея. – А Юрка ещё ствол не хотел покупать… За копейки отдавали».
«Тачку менты тряхнут – вот мы и угрелись!» – орал он, будучи по природе недальновидным и легкомысленным человеком. Я ему возражал: «А если нас бандиты из машины вытряхнут? Да ещё в степи закапают? Как тебе такой вариант? Да лучше угреться, чем быть терпилой!» Как в воду смотрел – прямо чувствовал, что не зря мы этого «важняка» встретили и эти страшные фотографии держали в руках. Хочешь подольше задержаться в этом мире – научись читать знаки судьбы.
– Вы чё, лохи, попутали! – крикнул один из них, самый злобный и пучеглазый; он неожиданно появился из розового тумана, когда солнце окончательно скрылось за горизонтом, и я увидел у него в руках обрез охотничьего ружья.
Всё. Пора. Я вскидываю ПМ на уровне лица… Хлопок. Короткий. Сухой. Они встают как вкопанные. Первая пуля проходит мимо, хотя я стреляю неплохо, но волнение даёт о себе знать и чувствуется лёгкий тремор. Я вижу их слегка потускневшие физиономии, выражающие крайнюю степень удивления. Пучеглазый долго поднимает ствол, как в замедленном кино, но следующая пуля разрывает ему плечо, а третья попадает в грудь. Он замирает на мгновение и падает перекошенным лицом в землю. У остальных героизма явно поубавилось, и они медленно разворачиваются в обратном направлении… Хлопок. Хлопок. Хлопок. Ещё один валится в траву, и последний бежит изо всех сил, размашисто, мощно, цепляясь руками за воздух, а ногами – за землю, – наверно очень хотелось жить. Я догоняю его в несколько прыжков и практически в упор стреляю между лопаток – вижу, как появляется кровавое пятнышко на его широкой спине, обтянутой белой майкой, и он падает ничком.