– Это был удивительный воскресный день…
Тагильский пруд сверкал мириадами солнечных улыбок. Небо было нежно-голубым, совершенно безоблачным. Я и мои родители отправились купаться и загорать на Палёную гору, любимое место отдыха многих тагильчан. Паром был забит пассажирами под завязку. Мы стояли на баке, и, свесив голову через поручень, я наблюдал за тем, как клёпаная морда этой старой посудины разгоняет зелёную волну.
Я помню, как дымила чёрная труба, заволакивая рваными клочьями маленькое раскалённое солнце, и грязные чайки кружили над поверхностью пруда, выхватывая из воды серебристых рыб. Я помню мамины голубые босоножки и коричневые папины сандалеты. Я помню, как его голова упиралась в небо и голос её звенел на высокой ноте. Мне было тогда восемь лет, и был я бесконечно счастлив. Я помню, словно это было вчера, как приближался берег, как надвигалась пристань, как матросик швырнул канат и кто-то поймал его на понтонах.
Это был удивительный воскресный день. Мы много купались, кушали бутерброды с докторской колбасой, играли в шахматы, баловались, смеялись, и мамины глаза сияли от радости. И вот мы вновь поднимаемся на паром. Примерно восемь часов вечера. Короткая труба над капитанским мостиком всё так же чадит чёрным дымком, но капитан казался слишком усталым, вымотанным, и лицо его лоснилось от пота.
– А паромщик-то пьяный, – сказал папа, пристально вглядываясь в его лицо.
– Наверно, просто устал, – предположила мама. – Жарища невыносимая, а он на этой посудине целый день жарится. Нельзя, Юрочка, так плохо думать о людях.
– Да ты посмотри на его рожу! – вспылил отец. – Расплылся как блин на сковородке!
Паром отошел от пристани и начал делать разворот; в этот момент какая-то смутная тревога сжала моё сердце.
Когда мы вышли из-за мыса в акваторию центральной части города, то все увидели жуткое зрелище: со стороны Гальянки на нас надвигалась непроглядная тьма, постепенно заволакивая небо над прудом; в лиловых прожилках тёмно-свинцовых облаков мерцали вспышки молний, и шлейфом висели косые дожди.
Какая-то особенная чернота обреталась над куполами старого разрушенного храма на противоположном берегу. Это был храм Александра Невского – постройка восемнадцатого века. Рванные купола без позолоты и крестов. Тёмные глазницы пустых окон. Выщербленные стены. Обвалившаяся ограда. Вид у него был довольно зловещий. Храм стоял на возвышенности, и его было видно со всех сторон. Большевики сделали из него склад, а потом – отхожее место. Это был позор нашего города. Будучи ребёнком, даже я понимал это.
И вот грянула буря. На нас обрушилась такая запредельная мощь ветра и воды, какую я отродясь не видел. Отец держал меня за руку, второй я накрепко вцепился в ограждение борта. Перед глазами стояла сплошная стена воды. Берега исчезли, как будто их и не было. Паром вздымался на волнах, и его кидало во все стороны как скорлупку. Это был настоящий шторм.
И вдруг я увидел, как расплескалась эта водяная стена и нам навстречу выдвинулась огромная тень, а через три секунды последовал удар и страшный скрежет. Нас развернуло – в воду посыпались люди. Придя в себя, я понял, что это был другой паром. Он ходил между Гальянкой и центром города.
– В таких делах всегда бывает кровь, – сказал я отцу Александру, – и она была в тот день. В воду упала женщина, и её затянуло между двумя бортами.
После того как столкнулись два парома, ливень прекратился, как будто небесный сантехник перекрыл кран. Я отчётливо помню эту картину: пар над водой и кровавые круги на её поверхности. С бортиков прыгнули мужчины и долго ныряли в тёмной кипящей воде; искали эту женщину. Когда её доставали, отец ладонью прикрыл мои глаза, но я помню, что она была похожа на сломанную куклу в розовом платье.
А потом мы шли домой с пристани и отец нёс меня на руках, потому что город буквально тонул в бурлящей реке. Родителям было выше колена, а мне – по пояс. «Москвичи» и «жигули» медленно плыли по проезжей части, словно гондолы в Венеции. Разгоняя огромные волны, мимо проносились трамваи и автобусы. Зрелище было необычное, но самое страшное меня ждало впереди.
Постепенно вода ушла и «река» обмелела. Сквозь серые войлочные облака прорвались солнечные лучи и веером обрушились на город. Мир стал невыносимо ярким: листья на деревьях сверкали изумрудными россыпями, мокрый асфальт отливал глянцем, с крыш сыпалась алмазная крошка, и окна светились, словно облитые ртутью.
Отец устал меня нести на руках и опустил на землю. Уставший и потрясённый я плёлся за родителями, а они уходили всё дальше и дальше. Папа держал маму за талию, что-то ей увлечённо рассказывал, а она смеялась и постоянно кивала головой. Мне казалось, что им нет до меня никакого дела и что крушение парома их тоже не особо волнует. А ещё мне казалось, что они не идут по асфальту, а парят над ним в каком-то золотистом тумане.
Мы шли через весь город на Красный камень, и я старался не отставать от своих родителей, – и мама иногда оглядывалась, и папа иногда поглядывал в мою сторону, а я чувствовал такую неимоверную усталость, что готов был уснуть прямо на обочине. И вдруг на меня упала тень – солнце спряталось за домами, – и подул прохладный ветер. Я зябко поёжился и хотел припустить бегом, но в этот момент я встретился с её взглядом…
Простая бабулька сидела на железном отбойнике, отделяющем тротуар от дороги. Она сидела, как курица на насесте. Она была в чёрном платье и в чёрном платке, и глаза у неё были тёмные как омут.
Теперь я понимаю, что она ждала именно меня и оказалась там неслучайно. После того как мы встретились, я провалился в какое-то странное состояние. Это было как сон во сне: я не мог даже шелохнуться, а она смотрела мне прямо в глаза и словно тянула из меня что-то. Я видел, как родители уходят всё дальше и дальше. Я никогда не забуду тот сверхъестественный страх, разорвавший моё детское сердце, – это было осознание моего космического одиночества… И я закричал, – дети обычно зовут маму, – но я во всю глотку заорал: «О-т-е-е-е-е-ц!!!»
Он резко обернулся, каким-то чудом услышав мой тихий, сдавленный от ужаса крик.
– Ты чё там застрял?! Чё орёшь-то?! – строго спросил он.
Я бросился к нему с рёвом:
– Проклятая старуха! Она хотела меня забрать!
– Где? Какая старуха?
Я осторожно оглянулся назад: там шли какие-то люди, прыгали по лужам детишки, улица светилась в лучах заходящего солнца всеми оттенками пурпурного, глянцевито сверкали окна домов, но старухи не было, словно её не было никогда. От этого мне стало ещё страшней.
– Она просто растворилась в воздухе, – сказал я отцу Александру. – Я видел её своими собственными глазами. Клянусь. Но получается, что её видел только я. Родители мне так и не поверили… И до сих пор не верят.
Он задумчиво смотрел вдаль, словно искал ответ на вопрос, который загнал его в тупик.
– Это была ведьма, сын мой, – сказал он после некоторых размышлений. – Только я понять не могу, откуда принесло эту чёртову курицу. У всего должна быть причина. Такие события не происходят случайно.
– Мне кажется, батюшка, что эта история имела далеко идущие последствия, – заметил я, – и что она до сих пор ещё не закончилась.
– В этом нет никаких сомнений, но меня интересует, с чего она началась.
Отец Александр смотрел через меня, и взгляд его был невыносим, – казалось, он использует меня в качестве призмы и заглядывает через меня в прошлое. В это мгновение я чувствовал поток «тёплой» энергии, исходящий от него и проникающий в самую мою сущность.
– Неужели кто-то из твоих… – начал он какую-то мысль, но запнулся на середине и взгляд его потускнел – меня отпустило.
– Продолжай, сын мой, – молвил он после некоторой паузы. – Продолжай… Что там было дальше?
– Мы пришли домой, поужинали и легли спать, – продолжил я свой рассказ. – В ту ночь я плохо спал. Только я закрывал глаза, как тут же передо мной появлялась эта чёрная старуха. Она поднимала свой кривой костлявый палец и тыкала им в меня, словно указывая: «Вот он, вот он, рвите его!» – я пытался от неё убежать и падал с кровати. Родители вскакивали с дивана и укладывали меня назад. «Ты когда угомонишься?» – раздражённо спросил отец, а мама гладила меня по головке и уговаривала: «Спи, сынок, спи». Кое-как я всё-таки уснул. Среди ночи я проснулся от толчка – открыл глаза и в свете уличного фонаря, который проникал в комнату сквозь отодвинутую штору, увидел нечто…
Я резко замолчал: меня переполнили чувства и солёный комок подступил к горлу. По всему телу бежала холодная дрожь. Даже теперь, спустя столько лет, меня охватывает неподдельный ужас, когда я вспоминаю «ночного гостя».
– Что это было, сын мой? Опиши, как он выглядел.
Легко сказать. Когда я начинаю об этом говорить, у меня деревенеет язык и холодный озноб пробегает между лопаток, словно кто-то стоит за моей спиной и шепчет: «Молчи. Молчи. Молчи». Поэтому я стараюсь об этом не говорить и даже не вспоминать.
Я долго подбирал слова…
– Абсолютная тьма внутри человеческого силуэта, – сдавленным голосом произнёс я (мне как будто не хватало воздуха). – Некая сущность, выходящая за рамки онтологических представлений. Таких тварей в нашей реальности я не видел. Но самое ужасное – это его глаза… горящие… рубиновые… прожигающие насквозь.
– Время остановилось, – продолжал я. – Всё замерло. Я даже закричать не мог. Я не знаю, сколько это продолжалось. Я просто смотрел в его глаза и не мог оторваться… А потом он исчез… Открытое окно, белеющая занавеска, тусклый свет фонаря, обеденный стол, а его нет… И вот тогда я заорал во всё горло, от души заорал, так заорал, что проснулась вся улица. Я помню вспыхнувшую в потолке лампочку и всклокоченные головы мои родителей… Вот это был кипиш!
Я смеялся, а отец Александр смотрел на меня широко открытыми глазами… Это был единственный момент нашего разговора, когда я поверг его в замешательство. Это длилось несколько секунд, а потом он сказал, чуть шевельнув губами:
– Это был демон.
– Я не знаю, кто это был, но моё детство закончилось после его появления и в моём сердце навсегда поселился страх, с которым я борюсь по сей день. Можно сказать, что я посвятил этому всю свою жизнь. В то самое время, пока мои сверстники радовались жизни, я мучительно пытался избавиться от этого проклятия.
– Ты не должен был его видеть. Ты увидел его случайно, сквозь сон.
– Я знаю точно, что я проснулся.
– Это тебе так кажется, – уговаривал меня батюшка. – Это было частичное пробуждение. В такие моменты человек находится между двух миров. Ну ладно, это уже не имеет значения. Что было дальше?
– После этого я кричал каждую ночь, – продолжал я. – Я просыпался в ужасе. Я даже не помнил, что мне снилось, и не слышал собственного крика… Надо мной загоралась лампочка и появлялось две всклокоченных головы. Когда родителям надоело подрываться каждую ночь, они начали водить меня по всяким бабкам… «Родничок. Родничок», – бормотали те и не знали, что со мной делать, пока одна маленькая сморщенная старушка с Рудника не отмолила меня. Я перестал орать по ночам, но я изменился. Страх перестал выплёскиваться наружу. Он ушёл вовнутрь и методично начал проводить свою разрушительную работу. Я чувствовал жуткое одиночество всегда и везде. Когда я смотрел на родителей, то они казались мне чужими людьми, которые почему-то живут со мной в одной квартире, имеют в отношении меня неограниченные права, постоянно читают нотации и даже занимаются рукоприкладством. Именно в это время я становлюсь законченным индивидуалистом. Всё реже и реже встречаюсь с друзьями, предпочитая читать книги, вместо того чтобы общаться с этими балбесами. Мне становятся неприятны учителя, поскольку они постоянно врут и подавляют меня как личность. Советская школа всегда была прокрустовым ложем, в котором всех подгоняли под один стандарт. Я ненавидел это место, в котором всегда царил запах кислых щей, и я терпеть не мог своих одноклассников, которые в общей своей массе были дураками и мерзавцами. А ещё ко мне пришло осознание бессмысленности бытия…
– В таком юном возрасте? – удивился батюшка.
– Не сразу, конечно, а постепенно… От вопроса: в чём смысл жизни?… и до ответа: никакого смысла в этом нет… было очень много попыток найти себя… Но со временем я нашёл лишь тишину, которую мне дарил алкоголь. Тишину и покой.
– Ты знаешь, сын мой… – Он посмотрел на меня очень строго. – Наверно, ты ещё не созрел для того, чтобы ответить на этот вопрос, и уж тем более был не готов к таким вопросам в раннем возрасте.
Отец Александр задумался и высказал следующую мысль:
– Жизнь бессмысленна как книга, которую только начинаешь читать… Но чем ближе к эпилогу, тем понятнее становится идея автора и всё смыслы, которые он вкладывал в неё.
– Ну Вы, наверно, уже приблизились к эпилогу? – спросил я, состроив ехидную физиономию. – И можете ответить на вопрос: в чём смысл жизни?
– Не могу, и даже не ставлю перед собой такую цель… Как говорят на Востоке: утром познал истину, а вечером можешь умереть.
– Хорошо сказано. А кто-то вообще знает?
– Наверняка Создатель знает, в чём наше предназначение. Это же его проект. А нам это знать ни к чему, и каждый просто должен нести свой крест и влачить свою юдоль, какая бы она не была.
– Всё понятно: кому-то в рай, кому-то в ад… Каждому воздастся по вере его. Ну допустим, что наш мир – это многоступенчатая система отбора… Кого и куда? И самое главное – зачем? Грешники будут перманентно страдать в аду, а праведники будут бесконечно кайфовать в раю. Вам не кажется, батюшка, что основной постулат христианства попахивает популизмом, как предвыборная компания очередного президента? Голосуйте за меня и будете жить в шоколаде…
Отец Александр ничего не ответил. Он сидел в расслабленной позе, опустив глаза, и ветер захлёстывал на лицо его длинные волосы. Я видел, как по небу летят серые кучевые облака, цепляясь за верхушки гор. Я только расслабился и почувствовал себя комфортно в обществе этого потрясающего человека, как меня вновь охватила тревога. Мне даже показалось, что он уснул и потерял ко мне интерес. Действительно, о чём можно говорить с таким идиотом?
– Батюшка, – окликнул я его.
– Да, я слушаю тебя, сын мой, – сказал он, подняв на меня совершенно умиротворённый взгляд. – Говори… Говори о том, что тебя волнует.
Он поправил бороду лёгким движением ладони и приготовился слушать.
– Следующая история началось с соседской девчонки, – сдавленным голосом произнёс я. – Её звали Настей. Она сыграла в моей жизни фатальную роль. Очень красивая и неординарная. С дьявольской искрой в бездонных как омут глазах. Она была одиноким и несчастным ребёнком. Она была отверженной: до неё никому не было дела, даже собственной матери, которая предпочитала веселиться и проводить время в обществе кавалеров, и во дворе с ней никто не хотел дружить, потому что дети считали её странной. Она была надломленной веточкой в цветущем саду. Я выбрал её именно за это. Ко всему прочему, я был таким же изгоем: во дворе меня тоже недолюбливали, считали слишком умным и заносчивым, к тому же я постоянно пускал в ход кулаки.
Эта история случилась в июле 1978 года. Стояло невыносимо жаркое лето. Ей было двенадцать лет, а мне – одиннадцать. У неё была гулящая мать по имени Флюра, про которую все говорили, что она ведьма, и даже побаивались её, а я был мальчиком из благополучной семьи.
В тот день мои родители ушли в театр, красивые и нарядные, а через пять минут в дверь кто-то постучал. На пороге стояла Настя. Как сейчас помню, она была в голубеньком платьишке, застиранном до белизны, и в потрёпанных «песочных» сандаликах; у неё были гладкие загорелые голени и слегка оттопыренные коленки. Она смотрела на меня с некоторым смущением.
– Я видела, твои предки ушли. Такие расфуфыренные. У твоей мамы столько красивых нарядов.
– Они пошли в театр, – сказал я.
– Можно у тебя посмотреть телевизор? – скромно спросила она и потупила глаза в пол.
Ей было стыдно, что у них нет телевизора. Мать у неё работала техничкой. Зарабатывала мало, а пропивала много. Девочка ходила в обносках. Сама Флюра выглядела как чучело, и мужики у неё были самое отребье.
– Конечно. Заходи, – сказал я и впустил в свой дом беду.
Сперва мы смотрели «В мире животных», и Дроздов рассказывал про африканскую савану – бегемоты, носороги, жирафы, львы, которые технично перекусывали антилопам хребты. Потом мы пили чай с пряниками. Потом вышли на балкон, и вот именно там что-то случилось – в комнату мы вернулись другими.
Раскаленное солнце, прожигая горизонт, проваливалось в тартарары, словно приоткрыли адскую жаровню и вспыхнули небеса. Облака, плывущие на запад, багровели, охваченные алым пламенем. Пролетая над сияющей амальгамой, сгорали дотла и темно-лиловыми пластами висели над кромкой горизонта. Буквально на глазах окружающий мир менял свою палитру. Великий художник переписывал знакомый пейзаж снова и снова.
На следующий день я не смогу отчетливо вспомнить, что происходило на закате вчерашнего дня, – обрывки видений, игры разума, не более того, – но что-то там произошло, словно был кто-то ещё между нами – кто-то третий.
Когда раскаленное солнце провалилось за край земли, уже тогда я начал погружаться в какое-то эфемерное состояние: я не отдавал себе отчета в том что происходит и никак не мог повлиять на события. Меня тащило как во сне, и я не мог прекратить этот сон, – закричать бы, проснуться посреди ночи в детской кроватке, вокруг которой уже прыгают встревоженные родители, но увы, жизнь это не сон, а вполне законченный сюжет, и каждый обязан доиграть свою роль до конца.
– Я очень тебя люблю, – вдруг говорит Настя, нарушив долгое молчание.
Тихонько бормочет телевизор. На стенах мерцают голубые блики. В проигрывателе вращается пластинка The Beatles, и в колонках раздаётся: «Michelle, ma belle. Sont les mots qui vont très bien ensemble».
В сумерках я не узнаю её лицо: она смотрит на меня темными глазами без зрачков и кажется гораздо старше своих лет, открытый рот зияет, как воронка, методично втягивает мои распухшие от поцелуев губы. Она смотрит мне в глаза и снова целует…
– Я тоже… – пытаюсь ответить я во время короткой паузы, но не успеваю: она в который раз уже начинает хватать губами мои губы, раздвигая их языком, и во рту плещется солёная рыбка.
Я вижу её прикрытые от наслаждения перламутровые веки с длинными ресницами, её чёрную изогнутую бровь. Она прижимается ко мне так, словно хочет вобрать меня своим маленьким горячим телом. Она пахнет сгущенным молоком, и я погружаюсь в эту сладкую, вязкую, удивительную прорву.
В какой-то момент её рука виснет на «оголенном проводе», вызывая «короткое замыкание», и яркая вспышка ослепляет моё сознание, а по всему телу пробегает волна небывалой радости – такое чувство, как будто смеется каждая клеточка организма. После этого тело каменеет и «пластинка» начинает вращаться с огромной скоростью. Мне вдруг становится пусто, и меня охватывает доселе незнакомая печаль.
– Что-то случилось, милый? Тебя нет рядом… Где ты? Вернись! – откуда-то издалека я слышу тоненький лилипутский голосок Насти.
Превозмогая чудовищную усталость, я продолжаю её ласкать, но кончики моих пальцев уже не проводят ток: они словно онемели, стали бесчувственными. Она огненно дышит мне в лицо, выгибается всем телом, и я вижу совершенно явственно, как от меня убегает Настя, в коротких шортиках, в сандальках на босу ногу, вихрастая, загорелая… «Прощай, Эдюшка!» – кричит она, а я понимаю, что никогда уже не буду таким, каким был до заката.
– Трогай меня там… внизу трогай, – говорит она, словно задыхаясь.
– Настя, мне страшно… Зачем мы это делаем? – шепчу в её открытый рот, и моя ладонь словно паук крадется по животу, натыкается на выпуклый гладкий лобок, замирает на мгновение и опускается еще ниже…
Я вижу, как по щекам девочки катятся слезы, и вдруг она вскрикивает, тоненько, фальцетом, как раздавленный велосипедом мышонок. Почувствовав дикую раздирающую боль, она на секунду теряет сознание, и в этот момент кто-то звонит в дверь – я замираю, в полной тишине иголка скребет виниловый пятак… «Кто это может быть? – размышляю я. – У родителей есть ключ, и рановато для них… Спектакль ещё не закончился». Звонок повторяется уже с большей настойчивостью. Настя приходит в себя и вздрагивает. Опять долгий навязчивый звонок. И тут меня охватывает дикий ужас, потому что я понимаю, кто стоит за дверью.
– Это моя мать, – шепчет Настя, оправдывая мои самые худшие опасения. – Не открывай. Никого нет дома.
Я знаю, я чувствую, как она прижимается раскалённым ухом к пыльному шершавому дерматину, всеми своими фибрами проникает в квартиру и не слышит ровным счетом ничего; давит окурок об стену, бросает его тут же на коврик, обильно сплевывает, еще раз тревожит гулкую тишину контрольным звонком и, шаркая тапочками, уходит на третий этаж.
– Ты сделал мне очень больно, – тихонько говорит Настя. – У меня что-то вытекает оттуда.
Она опускает руку вниз и достает на пальцах нечто темное и липкое. Её постепенно начинает охватывать ужас. Ей кажется, что она умирает.
– Что ты наделал? – Она резко вскакивает и бежит в ванную; я не даю ей закрыться на шпингалет.
– Что случилось? – спрашиваю я, удерживая дверь.
– Закрой!!! – верещит она.
Яркий свет в ванной обнажает нас донельзя: голая реальность хуже наготы, она груба и невыносима. Я вижу анатомические подробности: её маленькую грудь, алые мазки на животе, тонкие окровавленные пальчики, беспомощно порхающие в воздухе; смуглые жилистые ляжки и ползущие по их внутренней стороне тонкие кровавые ручейки. Её лицо искажает страх, она пытается мне что-то сказать, но слова застревают у неё в горле, когда она видит на белом кафельном полу пунцовые капли.
– Не смотри! Не смотри на меня! – Она выталкивает меня из ванной и закрывается на шпингалет.
Долго шумит вода…
«А, может, еще пронесет?» – думаю я с надеждой, такой же тщетной, как бурые пятна на подстилке дивана.
– Всё, я пошла домой, – сухо говорит Настя, выйдя наконец-то из ванной. – Кровь перестала идти. Я уже чувствую издалека, что мать в бешенстве и меня ждет порка.
– Она тебя бьет?
– Конечно, – с иронией отвечает она. – Если мамочка не занята мужиками, то она занимается моим воспитанием.
– Бедная, – я пытаюсь её обнять, но она отстраняется от моих рук.
– Подожди, Настя. Ты на меня обиделась? Скажи, пожалуйста, что произошло.
Она посмотрела на меня с удивлением.
– А ты не понимаешь, что ты натворил?
– Нет.
– Ха-ха, – она рассмеялась как-то неестественно, вульгарно, словно в дешёвой оперетте, и потом долго смотрела на меня с ухмылкой и немым вопросом в глазах. – Да ты ещё совсем ребёнок. Мой маленький малыш. – И она прикоснулась кончиками пальцев к моей пылающей щеке.
– Что? Что случилось? – спрашивал я, а её раскосые карие глаза смеялись надо мной.
– Ладно. Я пошла. Не надо тебе этого знать, – сказала она, застегивая сандалии. – Я тебя только об одном попрошу… Никому и никогда не рассказывай, что сегодня было… Особенно своим друзьям… И тогда, может быть, всё обойдётся.
– Я тебе клянусь! Могила! – горячился я.
Она отодвинула задвижку и вышла в коридор. Перед тем как захлопнуть дверь, она еще раз повторила: «Слышишь, никому», – и поднесла палец к губам.
Я сидел на балконе и затаив дыхание ждал. Чего я ждал? Мне хотелось, чтобы время вдруг понеслось с чудовищной скоростью, опережая события и оставляя их далеко позади, но время еле-еле сочилось, тоненькой струйкой, как песок, и казалось, что ничего не происходит, но на самом деле всё замерло и затихло перед бурей.
В полном оцепенении я ждал самого худшего, что могло произойти в этот вечер. Я уже чувствовал с нарастающей тревогой, что этого не избежать. Я выкурил сигарету, чтобы хоть как-то успокоиться. «А вдруг все-таки пронесет?» – думал я со слабой надеждой, которая таяла с каждой секундой. Кто-то шепнул внутри: «Дурачок, такое не проходит просто так», – и я понял, что это была Настя.
Я смотрел в небо, и даже там всё предвещало беду. Оно было индиговым, как самый синий бархат. В узком проеме между двумя пятиэтажками выглянула огромная жёлтая луна. Она таращилась на меня своими глазами-кратерами, и возникало ощущение, что до неё можно дотянуться рукой. И опять – это невыносимое чувство безвременья и пустоты, но всё изменится буквально через минуту, когда на третьем этаже хлопнет дверь… И вот послышался неопределенный гул, что-то вроде бурлящего потока, – это с третьего этажа на четвертый поднималась водоворотом, поглощая всё вокруг и срывая двери с петель, необузданная слепая ярость.
Короткий звонок, а потом – более продолжительный. Пауза. И дальше – уже бесконечный трезвон, напоминающий истерику, и глухие удары ногами в дверь. Я сделал последнюю затяжку, выпустил дым, бросил окурок в палисадник, сплюнул и пошел открывать. «А вот и цыгане приехали, – подумал я, – сейчас будет весело».
Страха не было – я растворился в полном безразличии. Мне даже было интересно: «А куда всё это может меня привести? Ну допустим, будут бить… И что? Мало били? Опять детская комната милиции? И там побывал. Спецшкола? И чего? Многие там были, и я выживу». Одного я не учел, что есть ещё стыд, кроме телесных наказаний, и это страшнее боли.
– Где твои родители, урод? – Флюра стояла, опираясь рукою в дверной косяк; было видно, что она очень пьяна.
Её цветастая «кимоношка» распахнулась, и оттуда угрожающе вываливались её большие жёлтые груди. Чёрные вьющиеся волосы были растрепаны. Раскосые глаза горели безумным огнем. В тот момент она напоминала Горгону с извивающимися гадюками на голове.
– Они ушли в театр, – с достоинством ответил я.
– А-а-а, шибко грамотные! По театрам всё шляются! Лучше бы за своим выблядком присматривали!!! – орала она на весь подъезд.
Оттолкнув меня в сторону, она прошла в квартиру и прикрыла за собой дверь. Зашипела мне прямо в лицо:
– Ты что натворил, глистёнышь?! – Её глаза наполнились слезами. – Ты что сделал с моей девочкой, сукин сын?!
Я поморщился брезгливо, окутанный мерзким вино-водочным перегаром вперемешку с селедочной отрыжкой и удушливым ароматом не молодой уже, слегка подпорченной женщины. Я натянуто улыбнулся и спросил её нарочито скрипучим голосом:
– Чем вы сегодня закусывали, frau?
– Что ты ляпнул, умник? – переспросила она, выдвинув вперёд нижнюю губу, и так врезала мне по щеке, что я полетел из прихожей в комнату, обрывая на своем пути занавеску.
Она била меня так, словно пыталась придать моему телу правильную форму: долго ровняла мне голову, затем принялась методично выравнивать живот, потом пинала по ногам… Я бился на полу, как бьётся в лодке пойманная рыба. В самом конце она поставила мне ногу на грудь, как поверженному гладиатору. Я увидел снизу отвратительную картину её промежности: надутый живот, белые обтягивающие трусы с двумя оттопыренными валиками, выбивающиеся из-под них кучерявые вихры, толстую ляжку и волосатую голень. А ещё поросячье рыло с пятаком вместо носа внимательно смотрело на меня сверху, и вся эта картинка вдруг вызвала у меня гомерический хохот:
– Ха-ха-ха! А у меня тут неплохой вид, mon cheri!
– Ах ты, мелкий пакостник! Ты своего не упустишь! – Она сверлила меня глазами-буравчиками, а я улыбался ей в ответ разбитыми в кровь губами; так, наверно, улыбались советские разведчики гестаповским изуверам.
– А теперь слушай сюда, волчонок, – сказала она, подтягивая меня за красное гуттаперчевое ухо. – Ты за это заплатишь очень дорого, а твои родители еще дороже. Ох, как я вас буду жрать!
Это было сказано с таким вдохновением, что у меня мурашки побежали по спине. Мне даже показалось, что она безумно рада тому, что случилось с её дочерью, – теперь у неё развязаны руки.
– Во сколько они придут? – спросила она, отпуская моё ухо.
– Скоро, – еле слышно ответил я.
А потом она орала у подъезда, и одобрительно гудели её товарки, которые повыскакивали из квартир, чтобы продемонстрировать моим родителям общественное порицание. Флюра всех подняла на уши.
– Ты посмотри на них! Идут под ручку! Эка парочка – баран да ярочка!
– Флюра! Давай только не очень… Родители у него – нормальные интеллигентные люди, – узнал я голос Ольги Петровны, нашей соседки по этажу. – Ну а в семье, как говорится, не без урода. Эдька тоже был хорошим мальчиком, пока не спутался со шпаной. Куда только родители смотрели?
Я аккуратно выглянул с балкона… В свете уличного фонаря у подъезда распластались круглые силуэты баб. Сверху они напоминали патиссоны на грядках, а Флюра, размашистая, колоритная, резко очерченная, напоминала огородное пугало.
Из туманной дымки, ни о чём не догадываясь, навстречу грядущему урагану выплывали мои родители. Юра – в элегантном чёрном костюме, в белой рубашке и в галстуке, похожий на конферансье. Люда – в сиреневом трикотажном платье, облегающем её стройную фигуру. В гулкой тишине двора цокали набойки её безупречных туфель. Я слышал, как они мило беседуют, смеются, видел, как папа галантно поддерживает маму за локоток, и отчётливо понимал, что их довольные лица и беззаботная жизнь изменятся буквально через несколько шагов.
– Смотри-ка, пиджачки одели, запонки, туфельки лакированные, а тут горбатишься-горбатишься и даже на еду не хватает! – орала бесноватая Флюра.
Я закрыл глаза руками и попятится с балкона в комнату. Меня охватил беспощадный стыд – до меня вдруг дошло: насколько ужасно и губительно для нашей семьи было то, что я сегодня проделал с этой несчастной девочкой. Пробитая камнем голова Сашки Шейхатарова по сравнению с этим – невинная детская шалость, и тем не менее сколько было визгу из-за этого, сколько было проблем: меня поставили на учет в детской комнате милиции, и родители заплатили немаленький по тем временам штраф. То что я учудил сегодня не укладывалось ни в какие рамки. В первую очередь я подставил папу, поскольку он был мастером и председателем профкома в той организации, в которой работали все эти люди. Второе – я бросил тень на свою мать, которая никоим образом не заслуживала такого обращения, и нужно ещё учесть, что в то время она работала учителем. А еще я выпустил из бутылки разъяренного джина, который просидел в ней тысячу лет.
И вот я слышу шаги – они тяжелы словно каменная поступь Командора. Дверь распахивается, – она была не заперта, – и в квартиру врывается мой отец.
– Скажи мне, что это не правда. – Он смотрит на меня в упор; его глаза почернели, как два вороненых ствола, и при этом в них теплится надежда.
– Это правда, – отвечаю я, сглатывая комок.
И вот я опять валяюсь на полу, закусив губу до крови, и плещусь в кипучем океане безумной боли. «Главное – не закричать, не заплакать», – говорю я себе, но немые слезы наворачиваются на глаза, а с губ уже срывается истошный крик забиваемого на смерть маленького зверька.