В то время я восхищался им. Он стал практически моим кумиром, тем более он был на десять лет меня старше и прошёл две войны: Афганистан и Чечню. В Ичкерии он воевал в первую компанию и брал Грозный. Он был командиром роты специального назначения. Про афганскую войну он ещё иногда рассказывал, с ностальгической ноткой в голосе, а вот про чеченскую стыдливо помалкивал.
Однажды я спросил его:
– Андрей, как такое могло случиться?
– Что?
– Огромная армия, вооружённая танками, вертолётами, самолётами, последними военными гаджетами, пять лет не могла победить кучку бандитов и при этом несла огромные потери.
Он недовольно насупился и закурил. Долго молчал. Размышлял. Я думал, что он готовит развёрнутый ответ, собирает в голове какие-то факты, ищет причинно-следственные связи, но он просто не хотел об этом говорить. А потом как брякнет кулаком по столу; к этому моменту в нём уже сидела бутылка водки.
– Да просто генералы наши – продажные шкуры!!! И вечно бухой президент, которому всё по хуй!
Вот такой он был – Андрей Калугин. Настоящий мужик. Настоящий друг. Настоящий воин.
Я просто восхищался, как он разруливал конфликтные ситуации в ночном клубе «Метелица», куда доступ был свободный и по выходным было не протолкнуться. В клуб приезжали со всего побережья, тем более нигде больше не было такой безупречной программы. Ленка всегда была прекрасным организатором. Она приглашала очень хороших музыкантов и даже звёзд. На сцену выходили прекрасные иллюзионисты, жонглёры, дрессировщики…
Я помню, как по всему залу водили огромного медведя, который вальяжно танцевал барыню и бил в присядку, а потом, как настоящий русский мужик, пил пиво и шампанское прямо из бутылки. Всё было просто феерично, весело и непринуждённо, ведь нужно было как-то оправдывать четыре звезды, но всё-таки основным блюдом программы всегда оставался шоу-балет «ХАОС», который иногда называли шоу-балет «Югра».
Девушки из балета ко всему ещё обладали безупречным загаром, что было вполне закономерно, поскольку из всех развлечений у них было только море и солнце. Сценические костюмы скорее подчёркивали их совершенную наготу, нежели прикрывали её. Когда девочки выходили танцевать «Самба-де-Жанейро», намазанные какими-то блёстками, со страусиными перьями на головах, то многим мужчинам в зале становилось плохо.
Здесь всё было пропитано развратом. Содом и Гоморра отдыхают – здесь даже Лот не сохранил бы целомудрия, но только не Калугин… Он даже не смотрел на сцену, а так же ему было совершенно плевать на откровенные наряды отдыхающих девиц, потому что он, как сокол, парящий в небе, высматривал лишь добычу, и она неизменно появлялась в зале.
Когда люди напиваются, то с упорством комолого быка ищут проблемы и всегда их находят. В клубе «Метелица», как правило, на их пути становился Калугин, наш великолепный тореро, если они сами раньше времени не обламывали себе рога.
Однажды произошла ситуация, которая меня поразила, а началась она с того, что за соседним столиком расположилась приблатнённая троица, – это были какие-то «пиковые», которые думали про себя, что они очень крутые. Они вели себя вызывающе: нагло обращались с официантками, комментировали выступление артистов, орали, свистели, на всё происходящее смотрели с презрительным апломбом, крутили своими хищными орлиными мордами в поисках добычи и таращили на девушек свои круглые чёрные глаза.
Двое были молодые и очень крепкие (один из них был натуральный «шифоньер»), но был среди них старый, матёрый и седой как лунь. Он разгуливал по залу походкой хозяина, вывалив из-под ремня обвислый животик. Я понял по выражению его лица, что всех вокруг он за людей не считает. По всей видимости, это был какой-то криминальный авторитет.
Андрей Григорич долго их не трогал, словно отмерял для себя общее количество их наглости и хамства, но я видел с какой запредельной ненавистью он смотрит на них… И когда старый матёрый урка, небрежно оттолкнув официантку, гневно замахнулся на неё растопыренной пятернёй, Калугин в три секунды оказался в эпицентре событий. Двое его крепких охранников подоспели только через несколько секунд. Разгорелся конфликт. Чтобы не привлекать внимание присутствующих, этих уродов вывели из зала, и разборка продолжилась в фойе. Я тоже туда выскочил – из любопытства. Шумели долго. Абреки называли какие-то имена и крутили у него пальцами перед носом. Короче, «распальцовка» была знатная: кавказцы умеют это делать.
– Рассчитались с официанткой, – спокойно сказал Андрей, прекратив длинный горячий монолог, – извинились, и сделали так, чтобы я вас больше никогда не видел. А своему Карену передайте, что я готов с ним встретиться в любое время.
– Э-э-э, – блеял как баран старый урка, – жалко мне тебя… Молодой ты ещё.
– Себя пожалей, – сухо ответил Калугин, – тебе уж точно недолго осталось.
Я понял, что конфликт исчерпан, и решил сходить в туалет. Я запер кабинку на щеколду и встал ногами на унитаз… Через минуту открылась дверь и вошли двое. По их голосам я сразу понял, что это абреки. Один был молодой, другой – старый, а третий, по всей видимости, расплачивался в зале.
Молодой тут же прошёлся вдоль кабинок, заглядывая вниз, но моих ног он не увидел. Пока они разговаривали, всё это время я сидел на унитазе, словно горный орёл на вершине Памира. У меня даже ноги затекли. Я слышал, как они мочатся в писсуар…
– Я его маму ебал! – горячился молодой. – Он у меня землю жрать будет и кровью своею запивать!
– Надо звонить Хадже! Пускай высылает бригаду! – продолжал горячиться он, и даже голос срывался на фальцет от гнева. – Увезём его прямо сегодня… Я ночью не усну!
Даже мне стало страшно от этих слов, и я понял, что это натуральные демоны, жестокие, беспощадные, вероломные.
– Угомонись, – услышал я хрипловатый голос старого (меня удивил тот факт, что они разговаривали между собой по-русски). – Сейчас не то время, чтобы шашкой махать. Сейчас по-тихому решать надо. Немного подождём. Я его пробью через ментов. Всё про него узнаю. А потом глотку ему перережем… Вот и всё.
– Я спать не смогу! Я локти грызть буду! – орал молодой.
– Заткнись… мальчик мой, – ответил ласково старый, и они вышли из туалета.
Я спрыгнул с толчка, натянул штаны и побежал в клуб, чтобы сообщить об этом разговоре Калугину. Я начал со слов: «Андрей, мне кажется, тебе надо принять какие-то меры предосторожности», – а потом рассказал ему о том, что готовят эти звери; слово в слово передал. Он смотрел на меня совершенно спокойно, и ни один мускул не дрогнул у него на лице.
– Что собираешься делать? – спросил я.
– Ничего, – равнодушно ответил он.
– Андрей, они тебя грохнут! Будь уверен! Это полные отморозки! – возмутился я.
– Послушай, Эдуард, – сказал он, подняв с полу свинцово-серые глаза, чуть припущенные уставшими веками, – если бы я боялся подобную шваль, я бы здесь не работал. Ты сказал, что они пробьют меня. Ну и слава Богу. После этого у них совершенно пропадёт желание со мной бодаться. Без отмашки они никуда не полезут, потому что блатные и знают порядки. Эти идиоты ещё не поняли, что их завтра разменяют на пятаки и что они уже не нужны своим хозяевам. Лавина в горах сходит тихо и медленно, но убивает беспощадно. Она несёт ужас и смерть.
– У меня даже – мурашки по спине, – прошептал я, глядя на него завороженным взглядом, словно кролик на удава; он действительно обладал какой-то гипнотической силой.
– Ты за меня не переживай. Всё будет хорошо, – сказал он тем же убаюкивающим голосом и похлопал меня по плечу. – Иди лучше жену развлекай. Вон она, голубушка, отработала и в зал вышла… Ищет тебя взглядом.
– А может, тебя? – спросил я в шутку.
Он улыбнулся по-доброму, по-отечески, с глубокими морщинками вокруг глаз, что случалось крайне редко, потому что чаще всего он был желчным и злым. Это был самый настоящий волк-одиночка, скитающийся во тьме.
Я шёл к нашему столику и думал, – Ленка уже махала рукой, увидев меня издали, – думал о том, что, по всей видимости, ему нечего терять, поэтому он ничего не боится. На войне у него выгорели рецепторы страха.
Всю ночь я размышлял на эту тему и пришёл к выводу, что Калугин больной на всю голову, что он несчастный человек, совершенно одинокий и опустошённый. Была в нём какая-то чёрная дыра, сквозь которую просвечивали звёзды.
И вот мы едем в Псебай. Над горным хребтом взошло маленькое размытое солнце. Проехали Туапсе. Развернулись на Майкоп. Мне жутко хотелось спать. Глаза слипались сами собой, и я постепенно проваливался в какую-то тёмную пучину. Внутри меня шумели голоса. По их интонации я чувствовал, что все они против меня, против этой поездки. Они бились во мне, как скопище чумазых матросов в трюме тонущего корабля.
Я вздрогнул и проснулся с криком – Андрей даже головы не повернул в мою сторону. Мне показалось, что он спит с открытыми глазами, остекленевшими и тупо взирающими на дорогу. Я приходил в себя, оглядываясь по сторонам и не понимая, что происходит и куда мы едем, – железный профиль водителя, какие-то мрачные курганы с бледно-жёлтыми разливами полей, прямая двухполосная дорога, разделяющая мир на реальность и её зеркальное отражение, – она проваливалась на горизонте в пучину тёмно-лиловых облаков, напоминающих термоядерный взрыв.
– Будет гроза, – тихонько молвил Андрей.
– Да. Мы прямо в неё въезжаем, – подтвердил я.
Чёрный коршун пролетел над нами, расправив огромные крылья, – в клюве у него болталась какая-то зверюшка. В районе Лабинска мы увидели аварию: встретились «москвичок» и «жигулёнок». На обочине лежали люди в окровавленных рубахах. Андрей даже останавливаться не стал: там уже были гаишники и какие-то зеваки.
Мне казалось, что мы едем целую вечность. Разговаривали мало. Андрей был предельно собран и молчалив. Мне всё это жутко надоело, к тому же я видел в каких-то населённых пунктах церковные купола…
– Андрей, почему мы едем именно в Псебай? – спросил я. – Что нельзя покреститься где-нибудь поближе?
– Нельзя, – раздражённо ответил он. – Тебя что, укачало?
– Нет. Просто интересно. А кто такой отец Александр?
– Настоящий батюшка… И только он может тебе помочь.
– А остальные что… фуфло тряпочное? – спросил я и широко зевнул.
– Почему? Нет. Просто они слабые. Приземлённые, что ли.
– А мне какая разница? Мне же покреститься надо… А электричество бежит и по ржавым проводам.
– Послушай, Эдуард, – спокойно ответил он, но в этом спокойствии было столько холодной ярости, что меня зазнобило. – Сиди ровно на табурете. Я знаю, что делаю. Этот батюшка однажды вытащил меня с того света. Он дал мне новую жизнь, дал мне надежду и дал веру. Если бы меня к нему не отвезли тогда, я бы себе маслину вот сюда… – И он ткнул указательным пальцем в лоб.
– Поэтому я называю его своим отцом, – подытожил Калугин.
– Понял, – ответил я, капитулируя поднятыми руками. – Сижу и помалкиваю. Отец – это святое.
– Вот сиди и помалкивай, – улыбнулся наконец-то Григорич; в этот день он был крайне серьёзен. – Тебя же везут. Что тебе ещё надо?
И вот мы приехали в Псебай. Это был обыкновенный кубанский посёлок с пышными садиками и разноцветными домами. Первую остановку мы сделали возле магазина, на крыльце которого, несмотря на утро, уже собиралась поселковая молодёжь – потёртые такие ребята, с опухшими лицами, в майках-алкоголичках.
Мы резко затормозили возле крыльца, подняв облако пыли, в котором они просто потерялись. Мой водитель с треском поднял стояночный тормоз и, хлопнув дверью, отправился в «сельпо». Когда пыль развеялась, я увидел их глупые морды, напоминающие дворовых собак. Они смотрели на автомобиль, выпучив глаза, словно это была летающая тарелка. Их было человек семь.
Когда Григорич вышел из магазина, у него попросили дотацию.
– Дяденька! Дайте, пожалуйста, мелочь на опохмелку.
– Такие молодые, и уже с утра водку жрёте, – обронил Калугин, высыпая липкую сдачу в трясущуюся ладошку паренька. – До сорока не один из вас не доживёт. Сходите лучше в храм.
– Тоже мне Христос выискался, – ляпнул один из этих парней, крепыш с широким угреватым лицом.
– Ты бы, дядя, пару червонцев кинул, так мы бы обязательно сходили! – весело заблажил другой.
– Слушай, дядя, – с угрозой в голосе сказал маленький-кучерявый. – Мы тут хлеба досыта не едим, а ты, такой нарядный, приехал на крутой тачке и гонишь всякую пургу. А не поехать ли тебе на хуй, дорогой товарищ, пока мы тебе башку не проломили!
– Что ты сказал, ушлёпок? – тут же завёлся Григорич, и я увидел, как у него натянулись сухожилия и вздулись вены на руках; он выставил левую ногу вперёд, а правую отодвинул чуть назад.
«Ну вот и началось, – подумал я. – Приехали креститься».
Я вытащил монтировку из под водительского сиденья, и, резко открыв дверь, вывалился из машины.
– Не хуя себе – мотыль! – брякнул кто-то из толпы и все затихли; повисла блаженная тишина.
– Андрей Григорьевич, – пропел я райским голоском. – Насколько я понимаю, у нас здесь – другие цели.
– Может, поедем, – ласково попросил я.
Андрюха ещё раз внимательно посмотрел на кучерявого паренька, словно пытаясь его запомнить, и нехотя пошёл к автомобилю. Все молча смотрели ему вослед. Я сложился обратно на переднее сидение и захлопнул дверь. Андрей упал рядом и, повернув ключ в замке зажигания, процедил сквозь зубы: «Молодёжь совсем берегов не видит».
– Андрюша, ты сам виноват. Есть такая поговорка: не учи жить – лучше помоги материально. Пацаны уже взрослые, а ты им начал мораль читать. Ты кого-то слушал в двадцать лет?
– Никого… и даже голос разума не слушал, – ответил Андрюха и широко улыбнулся.
И долго ещё улыбался, пока мы ехали до Преображенского храма.
– Получил бы поленом по черепушке, – сказал я. – Эти деревенские жестко бьют. На своей шкуре проверил.
Я задумался на несколько секунд, вспоминая давнюю историю, и продолжил с ностальгической ноткой в голосе:
– Мы как-то приехали в Синячиху трактор забирать. Один мой товарищ деревенским его в лизинг оформил, а они перестали бабки платить. Ну, попросил помочь. Ещё двоих пацанов прихватили. Приехали на стрелку, такие чёткие, на BMW, а эти утырки махом штакетник разобрали, да как погнали нас до самого города, ещё и BMW в лизинг забрали.
Я громко рассмеялся, а Андрей опять улыбнулся блаженной улыбкой; настроение у него было просто замечательное.
В храме никого не было – только одна служка. Она сказала, что батюшка ушёл в горы и живёт там в пещере.
– А что он в пещере-то живёт? – спросил я. – Жарко ему что ли в доме?
– Уединения ищет, – ответила оно.
– Ну, и что будем делать? – спросил я у Калугина.
– Я примерно знаю, где это находится. Мы туда однажды ходили с одним пареньком.
– Не-е-е, послушай, Андрюха… Человек уединения ищет, а мы придём… как эти… хуже татарина.
– Не ссы, молодой, прорвёмся, – пообещал Калугин, и мы двинулись в горы; глаза у него горели радостным огнём, и казалось, что такой поворот событий ему явно по душе.
За посёлком начинался горный хребет. Кучевые облака плыли над ним, как огромные дирижабли. Иногда в просветах выглядывало яркое солнце, освещая его гранитные верхушки и кучерявые склоны, обожжённые осенью.
– Смотри, Григорич, – я указал пальцем на среднюю вершину, – там как будто домик примостился… Плоский такой, словно таблетка… Может, он там?
Калугин, задрав голову, долго смотрел вверх.
– Нет. Этот домик природа сотворила, – ответил он. – Батюшка – на другом склоне. Не ссы, молодой, найдём. У нас до заката времени ещё много.
Мы шли какими-то козьими тропами, поднимаясь всё выше и выше. Андрей, наверно, привык бегать по горам, но я очень быстро выдохся и у меня начала кружиться голова. Ноги предательски подкашивались. Градом катился пот, и я чувствовал, как майка прилипает к спине. К тому же с самого утра мы не ели, разломив лишь краюху хлеба после Майкопа да выпив по бутылке кефира.
Калугин уверенно карабкался вверх, а я начал постепенно отставать.
– Андрюша! – крикнул я с лёгким отчаянием. – У меня же нет такой подготовки, как у тебя. Я горы только на картинках видел.
Андрей оглянулся и посмотрел на меня как на вошь.
– Это из тебя водочка выходит, – сказал он. – Вон потекла ручьями. Давай, молодой! Через не могу! Кто, если не мы?
– Да я бы сейчас лучше на шведской линии пробавлялся, – жалобным тоном скулил я.
– Ты в армии где служил?
– На хлеборезке.
– Тоже неплохо, – засмеялся он, и мы двинулись дальше.
Погода была самая подходящая для таких марш-бросков: жары не было, ввалившиеся бока облизывал прохладный ветерок, над головой медленно плыли облака, сквозь которые тускло просвечивало солнце. Оно не пекло, а ласкало мягкими лучами. Сентябрь на Кавказе – это удивительная пора.
Сперва мы ушли не в ту сторону, но потом, вернувшись назад, мы всё-таки нашли три скалы, которые были для Калугина ориентиром. Они стояли, как богатыри в дозоре, в одну шеренгу, а за ними возвышался скалистый холм, увенчанный большим деревянным крестом.
– Вот здесь он, голубчик! – обрадовался Калугин, и мы начали спускаться вниз; уклон был довольно крутой, и камни сыпались из-под наших ног.
Перед входом в пещеру была оборудована бытовая площадка, в центре которой стоял грубо сколоченный стол, на котором валялась всякая утварь. У стены была сложена поленница, а в неё воткнут топор. Вход в пещеру был завешан брезентовым пологом. Не успели мы подойти, как занавес открылся и вышел батюшка.
– Только не вздумай ему врать, – шепнул мне Андрюха. – Он человека насквозь видит. Соврёшь хотя бы раз, и он с тобой разговаривать не будет.
– Ты думаешь, я ехал сюда триста километров, чтобы врать ему? – парировал я.
И вот перед нами стоит человек – в сером потёртом подряснике, с деревянным крестом на груди, в разбитых кирзовых прохорях. Его седые волосы размётаны по ветру. Борода всклокочена. Он больше похож на расстригу, чем на церковного служителя, а ещё большие грубые руки отличают его от «батюшек», у которых ручки в основном гладенькие, холёные, да ещё с маникюром.
В тот момент он показался мне великаном, хотя роста в нём было метр восемьдесят, а я почувствовал себя лилипутом и даже оробел, что случалось со мной крайне редко. Встретившись с ним взглядом, я стыдливо опустил глаза.
– Здравствуйте, батюшка, – сказал Андрей и поцеловал ему руку.
– Здравствуй, сын мой. Здравствуй, Андрюша, – ответил отец Александр и тут же спросил: – Как у тебя дела?
Голос у него был сильный, выразительный, с необычными нотками, – аж до костей пробирал, и каждое его слово падало в меня, как камень на дно пустого колодца. Ни одного лишнего слова я не услышал от этого человека: он знал цену словам и не разбрасывался ими.
Глаза его были, словно океан в пасмурную погоду, тёмно-серого цвета, и была во взгляде какая-то неимоверная глубина, чистота и сила, отчасти пугающая такого грешника, как я. Но каждый погружался в этот океан без остатка, безоглядно, без вранья, безоговорочно подчиняясь его ветрам и течениям, – невозможно было спорить с эти океаном, невозможно было ему противостоять.
А ещё, несмотря на всю суровость, была в нём какая-то неимоверная доброта, подкупающая настолько, что я начал доверять ему с первых секунд нашего знакомства (абсолютно доверять), хотя по жизни я не был наивным простачком. Он светился весь изнутри, и глаза его улыбались по-доброму, без иронии, в отличие от Калугина, у которого это всегда была усмешка злого и желчного паяца. В сущности своей это был любящий отец, который знает о всех наших проделках, но не гневается, а напротив, относится с пониманием и даже где-то с умилением, потому что любит нас по-настоящему, ждёт нашего исправления и свято верит в наше божественное начало.
– Хорошо, батюшка. Всё у меня хорошо, – ответил Андрей, заискивающе улыбаясь и мотая головой, словно стреноженный конь; я никогда не видел его таким и больше никогда не увижу: мы все были просто детьми перед его очами.
– А ведь ты врешь, Андрюша, – сказал отец Александр и хитро улыбнулся. – Употребляешь дьявольское зелье? А?
– Ну как? Это… бывает… по праздникам… по выходным… но без фанатизма, батюшка… Без фанатизма, – тут же засуетился Андрюха, заёрзал весь, глаза забегали; мне даже смешно стало: сам же говорил – не ври!
– По лицу вижу, что пьёшь, – сказал отец Александр. – Второго дня пил. Правильно?
– Правильно, – согласился Андрюха, опустив голову. – От Вас ничего не скроешь, батюшка.
– И не надо. Я ведь, Андрюша, не инспектор ГАИ, чтобы меня обманывать.
Калугин стоял навытяжку и боялся шелохнуться. Ему было очень стыдно за своё враньё. Выражение лица у него было, как у мальчика на картине Фёдора Решетникова «Опять двойка».
– Да я так… чисто обезболиться. К вечеру уже терпежу нет. Таблетки постоянно принимать нельзя – наркоманом станешь.
– Так лучше алкоголиком быть? – спросил отец Александр.
– Выходит так, – смирился Андрюха.
– Я же дал тебе молитвы особые.
– Не помогают молитвы, батюшка.
– А это потому, Андрюша, что слабо веришь. Господь тебя не слышит.
– Матронушке молишься? – спросил отец Александр.
– Молюсь, – ответил Калугин.
– И что, не помогает?
– Помогает, но не всегда.
Казалось, отец Александр расстроился. Взгляд его стал ещё более суровым.
– Ладно, – сказал он. – Иди обратно. В храме пересиди. Там Ольга есть. Она тебя накормит. А у нас с молодым человеком… – Он посмотрел на меня очень выразительно, и я опять отвёл глаза. —… разговор длинный будет. Как тебя зовут, сын мой?
– Эдуард.
– Не крещённый? – спросил он, а я удивился; казалось, он действительно видит любого человека насквозь.
– Так точно. Не крещённый.
– Так за этим и приехали, батюшка, – вставил Калугин, а он сказал ему строго:
– Иди, Андрюша. Мы сами разберёмся.
Батюшка был явно расстроен. Андрюха поцеловал ему руку и отправился в обратный путь.
– Вода есть? – спросил я.
Он ушёл в пещеру и вернулся с алюминиевой кружкой в руке; поставил её передо мной, сел напротив и посмотрел на меня вопрошающим взглядом.
– Ну рассказывай.
– О чём рассказывать, батюшка? – спросил я и почувствовал, как сердце моё колыхнулось и перехватило дыхание.
– А что из души твоей просится, то и рассказывай. Ты не хуже меня знаешь, что тебя мучает.
Я заглянул в себя – где там моя душа? Завалилась за подкладку как пятачок. Рассказать хотелось многое, но с чего начать? Я задумался… Начинать нужно было с самого детства.
Мы разговаривали около трёх часов. Отец Александр был как ключ ко всем дверям. Он давал настолько точные ответы на мои вопросы, что я запомнил этот разговор на всю жизнь. Я не чувствовал никакого осуждения с его стороны и никакого высокомерия. Он был терпеливым учителем, а я нерадивым учеником. Батюшка умел слушать: он ни разу не потерял нить разговора и ни разу не выпустил меня из фокуса своего внимания, хотя мною было сказано очень много. В общих чертах это напоминало историю пророка Моисея и горящего куста. До сегодняшнего дня встреча с этим человеком остаётся для меня главным откровением моей жизни.
– Мне очень плохо, батюшка, – начал я свою исповедь. – Каждое утро я просыпаюсь с чудовищной болью в сердце. Я даже во сне чувствую её. Я не хочу просыпаться по утрам. Я хочу уснуть навсегда, только без сновидений, и не надо мне вашего рая.
– Пьёшь давно?
– Две недели. Как в отпуск вышел, так и не просыхаю.
Я соврал, потому что на самом деле пил уже два месяца.
– А зачем пьёшь? Человек ты вроде не глупый, и должен понимать, что водка разрушает не только тело, но и губит душу твою бессмертную. Обо что ты запнулся, сын мой? О какой камень?
– Почему я пью? – Я задумался, и в моём сознании начали вспыхивать какие-то мысли, словно кто-то нашёптывал мне их за спиной.
– Вы, наверно, думаете, батюшка, что у каждого алкоголика есть какая-то веская причина, для того чтобы пить? Люди пьют, потому что есть алкоголь. Всё, что Создатель даёт нам для выживания, мы используем себе во вред. Любые рецепторы используем для получения наслаждений и ни в чём не знаем меры. Люди – это ненасытные твари, пожирающие сами себя, потому что нас никто не жрёт. У нас нет в природе врагов, кроме нас самих, а ведь мы тоже нуждаемся в естественном отборе, как и все остальные виды. Микробов мы победили, с вирусами успешно боремся…
Я заметил, что батюшка слегка поморщился, – тонкая жилка дёрнулась у него под глазом, – ему явно не понравился ход моих мыслей.
– Ну ладно, давайте посмотрим с другой стороны, – робко предложил я. – Повальный алкоголизм – это всего лишь верхушка айсберга. Следствие, так сказать, всеобщей неудовлетворённости. Мы смерились с нашей участью, но не приняли её. Наше бытие – это вечный конфликт желаемого с действительным. Мы такие по определению, но мы хотим быть другими, совершенно не понимая какими именно. Алкоголь – это великий обманщик. Он создаёт псевдо-реальность в отдельно взятом мозгу. Он рисует новыми красками надоевшую до чёртиков картинку, которую мы видим каждый день. Он помогает людям почувствовать что-то новое и ощутить себя другими существами, более свободными, красивыми, талантливыми. Люди не могут жить в перманентном состоянии. Это невыносимо. Им нужно меняться.
– Ничто так не меняет людей, как время.
– Слишком медленно. Настолько медленно, что не чувствуешь этих перемен. А водка это делает мгновенно. Хлопнул стакан, а через минуту ты уже красавчик, умница, талант, сексуальный гигант или чемпион мира по боксу. Я не могу быть счастливым просто так, поэтому для меня алкоголь – это единственный катализатор радости. И это при том, что у меня богатый внутренний мир и множество всяких увлечений. А если взять простого работягу – какие у него могут быть радости, кроме бухла?
Буквально на секунду улыбка вытянула разрез глаз и вспыхнула в глубине его зрачков, но тут же растворилась в холодном, строгом выражении лица.
– Меня не интересует, почему люди пьют, – молвил батюшка. – Лукавый не дремлет. Он повсюду расставляет свои ловушки. Меня волнует вопрос – почему ты живёшь последнее время так, словно у тебя нет будущего? Ты ведь молодой парень, и у тебя всё ещё впереди, если не будешь дураком.
Я задумался: «А ведь он прав… Откуда в нашем поколении такая тяга к саморазрушению? Откуда такая безнадёга? Неужели причина в том, что мы ни во что не верим?»
– Мне кажется, батюшка, что это всё началось ещё с девяностых, – робко предположил я. – Мы не верим в будущее… Потому что его нет у нашей страны, у нашего народа и, как мне кажется, у всего человечества. Я чувствую на своём лице дуновение надвигающейся катастрофы. Повсюду – ужас, огонь, нищета, голод, страшная бездуховность. Рушатся вековые устои, общественные институты, распадаются скрепы… По земле идёт Сатана, а за ним по пояс в крови шествует его легион. Это вселенское зло прикрывается человеколюбием и гуманными целями. В этом и заключается его главная опасность для людей.
– Всё правильно говоришь, сын мой, – приятным баском заговорил батюшка. – Только ты одного не учёл… Душа – это эпицентр мира, а всё, что происходит вокруг человека, это спектакль, и даже вселенское зло, о котором ты говоришь, это всего лишь декорации к спектаклю. Пугают тебя этим злом. Веру твою расшатывают. Мнимыми благами искушают. Вещами красивыми и бабами роскошными заманивают. Но ничего этого на самом деле нет. Всё это – мираж в пустыне. Уловки Дьявола. Может, на земле ничего и не останется, только пепел, но твоя душа бессмертна. И в первую очередь ты должен думать о своей душе, а потом уже о судьбе человечества. Понимаешь, сын мой?
– Так это ж чистой воды солипсизм.
– Что?
– Философская доктрина, отрицающая объективную реальность. Крайняя форма субъективного идеализма.
– Я не отрицаю объективную реальность, ибо она создана Всевышним. Я говорю о том, что духовное первично, а материальное является лишь следствием…
– Я понимаю, батюшка, – услужливо подхватил я, – что наш мир является эманацией высшего, духовного мира.
Он слегка нахмурился и спросил меня:
– Зачем ты употребляешь иностранные слова? Русский язык – это самый богатый и красочный язык, с помощью которого можно выразить любую мысль.
Я согласился с ним, молча кивнув головой. Потом я отхлебнул воды из алюминиевой кружки и продолжил свою исповедь:
– Мучает меня один вопрос, батюшка. Шибко мучает. На распутье стою: и жену свою люблю, и без любовницы не могу жить. Что мне делать? С кем остаться?
Он посмотрел на меня с пониманием, чуть улыбнулся, провёл ладонью по бороде…
– Не обманывай себя, – молвил он тихим голосом, а потом ещё тише: – Никого ты не любишь.
– А что такое любовь, батюшка? – спросил я, состроив наивное лицо.
Его ответ меня удивил, поскольку я предполагал что-то типа «Любовь – это полное самоотречение» или «Любовь – это когда нет никаких вопросов».
– Настоящая любовь, – произнёс старик, устремив на меня сияющий взор, – делает человека счастливым, потому что это самый бесценный дар, какой только можно получить от Бога. Если ты страдаешь, ревнуешь, маешься от тоски, то это уже не любовь, а похоть и дьявольское искушение. Ты – глубоко несчастный человек, поскольку никого не любишь, даже собственных детей, даже собственных родителей… Да что там говорить, ты даже самого себя не любишь.
Он замолчал, а у меня всё похолодело внутри: неужели я такой урод, как расписал батюшка? Он читал меня как книгу, небрежно перелистывая страницы моей жизни. Он действительно видел меня насквозь. Такому человеку невозможно врать, и разговор с ним был для меня первым шагом к тому, чтобы перестать обманывать хотя бы самого себя.
Он смотрел мне прямо в глаза и вытягивал из меня правду, которую я уже давно в себе похоронил, – как говорится, забил в крышку гроба шестьдесят шесть гвоздей. Он казался мне очень резким, отчётливым, на фоне серых гранитных камней и пожелтевшей травы. В тот момент всё, что нас окружало, было не в фокусе, – я не помню детали и обстановку, я не помню, какой был пейзаж и какое было небо в тот вечер, но я никогда не забуду его выразительные глаза, чёткий изгиб бровей, размётанные по ветру седые волосы, его грубые мозолистые руки, сложенные на коленях; обтёрханные рукава подрясника и разбитые кирзовые сапоги.
– Ты помнишь, как тебя в детстве оскопили? Как кровью написали на спине крест? Как напугали на всю оставшуюся жизнь? Ты же боишься жить… И любить тоже боишься.
– Не хочу об этом вспоминать, но и забыть не могу, – ответил я.
– Ты мне расскажи, а я на себя приму этот груз. Скинь с души камень.
– Там их слишком много, батюшка.
– А ты не бойся – я выдюжу. Начни с того момента, когда тебе открылся иной мир. Сколько тебе было лет?
Я задумался на секунду – перед глазами побежали страшные картинки того дня, в августе 1975 года.