Дорога пролетела незаметно. Он высадил меня у кинотеатра «Сталь», куда ещё бегали мои родители в 1965 году на вечерние сеансы, а в тот момент его окна уже были заколочены грубыми досками. Шеф не взял с меня ни копейки в знак уважения и восхищения моим талантом, и тогда я понял в очередной раз, что всё в этой жизни достаётся победителям.
Моросил мелкий дождь, или точнее сказать, повис в воздухе бледной туманной дымкой. Огромные мокрые тополя, размашисто раскинув ветви, стояли вдоль дороги. Я шлёпал по лужам в мокрых ботинках и с удовольствием различал, как из тумана появляется моя родная девятиэтажка, силуэтом напоминающая английский Тауэр – такая же мрачная и угловатая.
На улице не было ни души, и в моей квартире, когда я открыл дверь, было тихо, прохладно, ветрено, поскольку были открыты все форточки. Не было никаких признаков жизни: не пахло борщом или жаренной рыбой, никто не грел мне постельку, сладко похрюкивая под одеялом, никто не наполнял этот дом теплом и любовью.
Ещё недавно я радовался свободе, что свалилась на меня так непредсказуемо, наслаждался тишиной, словно это была самая лучшая музыка на свете, но в то промозглое утро мне вдруг захотелось нестерпимо, чтобы меня встречала на пороге – ну пускай даже не супруга с кучей ребятишек, а хотя бы любящая преданная собака.
Не раздеваясь, я прошёл на кухню, сел у окна и закурил. Глядя на это хмурое небо, на это бледное солнце, просвечивающее сквозь пелену облаков, я задумался о том что происходит: «Я очень устал… Устал от бессмысленной суеты, от разочарований… Устал от самого себя… Я живу не в том теле, не в том месте, не в то время…»
На подоконник сел голубь и начал расхаживать туда-сюда с деловым видом. Прилетел второй, третий, и они начали заглядывать в окно, выпрашивая «манны небесной». Каждое утро я подкармливал их и приговаривал: «Кушайте-кушайте, мои родные… Да не оскудеет рука дающего», – но в тот день хлебница была пуста, в ней не было ни крошки.
«Через несколько часов я сяду в поезд и поеду к морю, к солнцу, к любимой жене… – размышлял я, погружаясь в детские воспоминания, когда мы всей семьёй отправлялись на юг. Я помню, какая была неописуемая, необъятная, ни с чем не сравнимая радость… Но в то пасмурное утро в моей душе не было даже попутного ветерка, а лишь – гнетущая затхлая пустота. Не было даже предвкушения встречи с моей прекрасной Еленой, хотя я не видел её уже два месяца. Она как будто перестала для меня существовать.
«Но почему я не хочу ехать? – спрашивал я у самого себя. – Может, потому что придётся много врать и лицемерить? А может, я просто разлюбил её? А может, я просто устал от жизни? Кончился серотонин? Оскудела душа? Порох подсырел?»
Этот мир невозможно освоить, ему невозможно противостоять. Перед фатальными угрозами беззащитны все: и богатые, и бедные, и слабые, и сильные, – иммунитета ни у кого нет. В конечном итоге проиграет каждый. Это словно катить квадратный камень в гору, верхушки которой не видно, и как только перестаёшь упираться, этот молох начинает на тебя наваливаться и подминать под себя.
Кто не борется, тот непобедим. Это не я сказал, а Лао-Цзы. Если ты можешь принять одиночество и безденежье, то ты обретёшь свободу.
«Свобода – это когда нечего терять. Свобода – это отсутствие страха, даже перед смертью. Жизнь – это сон. Смерть – это пробуждение. Ничего не боюсь. Никого не боюсь. Лучше умереть, чем быть рабом…» – шептал я в полузабытьи и в какой-то момент задремал, положив голову на руки, под монотонный шелест дождя…
Кто-то постучал в дверь, и я проснулся… Я подошёл к двери и открыл её – там никого не было. Показалось? Время было около двенадцати. Я начал собираться в дорогу.
В 14:25 я приехал на вокзал. До отправления оставалось ещё сорок минут, и я решил позвонить Тане. Когда металлический жетон провалился в щель, я услышал в трубке знакомый певучий голос:
– Алло. Алло. – Мне не хотелось говорить, мне просто хотелось её услышать. – Эдик, это ты? – Я слегка напрягся и даже прикрыл мембрану ладошкой. – Я знаю, что это ты…
– Да, это я…
– Зачем ты звонишь? – строго спросила она. – Мы всё уже решили… Ты по-другому не можешь, а я не могу ждать, пока ты нагуляешься и соблаговолишь ко мне вернуться. Ты любишь свободу? В таком случае я тебя больше не держу… Ты свободен. Поступай как считаешь нужным. Только не надо мне морочить голову… И Елене Сергеевне, в том числе! Потому что тебе никто не нужен! Потому что ты самый настоящий волк-одиночка! Ты никого не любишь, даже собственного ребёнка! Да что там говорить, ты даже самого себя не любишь! Мансуров! Зачем ты коптишь это небо?! Для чего ты живёшь на этой земле?!
В конце этого монолога у неё началась истерика. Последнее время она регулярно срывалась на крик, чего раньше не было. Когда мы только начинали встречаться, она была спокойной как Северный Ледовитый океан: её трудно было вывести из себя и спровоцировать на конфликт, она была молчаливой, уравновешенной, замкнутой.
Она мастерски играла роль странной девушки, посылая мне загадочные улыбки и двусмысленные фразы, оставляя мои вопросы без ответов и подменяя их многозначительным молчанием. В её пальцах постоянно дымилась сигарета, и весь её образ был окутан мистической дымкой. А ещё у неё были странные глаза: они постоянно меняли цвет от тёмно-зелёного до чайного; чаще всего они выражали безразличие и космическую пустоту, но иногда они вспыхивали неподдельным интересом и жизнелюбием, и тогда в её горящих глазах скакали чёртики. В такие моменты она была настолько притягательна, что могла за пояс заткнуть самых шикарных красавиц из Голливуда.
И вдруг перед моим отъездом этот образ рушится, и выясняется, что Татьяна Шалимова интересничает, что на самом деле она обыкновенная женщина, страдающая тщеславием и ревностью, что она самая настоящая эгоистка и психопатка, жаждущая абсолютной власти над человеком. А ещё я понял, что она неспособна кого-то любить, что нет в её организме нужных для этого рецепторов, что нет в её душе элементарного сострадания.
Она продолжает орать, и мембрана, словно циркулярная пила, режет мою перепонку. Я внимательно её слушаю и не перебиваю. Честно говоря, мне нечем парировать и она совершенно права, но я всё-таки пытаюсь оставить себе шанс на возвращение… Мне кажется: если я пошлю её в долгое путешествие на Арарат и повещу трубку, то последняя тонкая ниточка между нами оборвётся, и тогда она исчезнет из моей жизни навсегда.
Я замер в плебейской позе у телефона-автомата, а вокруг плещется жизнь, снуют люди с чемоданами и огромными баулами, привокзальная площадь залита солнцем, которое просочилось в просвет между серыми войлочными облаками, глянцевито сверкают тёмные лужи на асфальте, над которыми поднимается пар. Теплеет. Электронное табло над входом показывает 25 градусов и время – 14:32.
– Зачем ты кричишь? – спокойно спрашиваю я. – Я могу пойти в кассу и сдать билет.
– Не надо мне твоих одолжений! Мне от тебя вообще ничего не надо! Ты сделал уже свой выбор!
– Послушай… Послушай, Таня, – терпеливо продолжаю я. – Я могу пойти в кассу и сдать билет, но это ничего не изменит. Ты же прекрасно всё понимаешь. Я не к жене еду – я от тебя бегу.
– Что?! Ну ты придурок! – восклицает она. – Неужели ты ещё не понял, что только я могу сделать тебя счастливым… или глубоко несчастным человеком.
– Мне всё равно нужно ехать, – говорю я сдавленным голосом, потому что за моей спиной маячит толстая тётка с вопрошающим взором. – Я обещал жене… Я поклялся… Но я ещё не решил, и ты тоже постарайся не рубить с плеча… Хорошенько подумай, прежде чем сжигать мою фотографию. Теперь я точно знаю, что она у тебя есть.
– Я буду тебе звонить каждый день, – продолжаю я. – Я буду вспоминать тебя, слушая морской прибой и истошные крики чаек на рассвете. Я буду искать тебя в ночном небе и на поверхности Луны. Я буду постоянно думать о тебе. Умоляю, ничего не предпринимай! Ничего! Слышишь? Жди моего звонка. Это всё, что от тебя требуется.
– Мансуров, ты что упоротый? – холодно спрашивает она, разом остужая мой романтический пыл.
– Есть немножко, – отвечаю я.
– Эко тебя раскудрявило! – смеётся надо мной телефонная трубка.
Я нервно оглядываюсь назад – тётка буквально дышит мне в затылок и обволакивает со всех сторон ядовитым запахом пота.
– Молодой человек, можно побыстрее? – ко всему ещё вкручивает лёгкую рыбную нотку в свой удушливый аромат.
Я киваю головой и подношу мембрану к уху – она все ещё вибрирует и жужжит, словно дикая пчела, залетевшая в трубку:
– Ты меня что, за дурочку принимаешь?! Совсем обнаглел?! Ты едешь к своей жене, чтобы пить, развлекаться и, наверно, даже трахаться! А почему бы и нет?! – Она громко рассмеялась, но это был фальшивый смех. – И при таких раскладах ты подводишь меня к тому, чтобы я сидела дома и молилась на этот грёбанный телефон? Да пошёл ты, чудила с Нижнего Тагила!
Какое-то время я продолжал слушать короткие гудки, а потом тихонько повесил трубку на рычаг и грустным взглядом посмотрел на тётку, словно искал у неё сочувствия.
– Нет в жизни счастья, – пожаловался я, а она брызнула в меня равнодушными водянистыми глазами и ответила:
– На всех не наскребёшь… Особо в таком количестве, как тебе надо.
Я даже слегка замер от восхищения: вот такие толстые невзрачные бабы с обтёрханной, коротко остриженной «химией», с раздутыми варикозными икрами, с огромными животами, обтянутыми дешёвым ситчиком, бывают крайне остроумны и находчивы.
– Тётенька, я считаю так: либо всё, либо ничего, – попытался я парировать её шутку, но она грубо хохотнула, оттесняя меня от аппарата:
– Хе-хе, вот я и гляжу, что у тебя – ничего. Не мешай, парень! Дай позвонить! Без тебя проблем хватает.
Я отошёл в сторону и посмотрел на часы. Время – 14:40. Достал из внутреннего кармана чекушку, немного отхлебнул и подняв глаза кверху – с балкона, перегнувшись через перила, на меня смотрел дежурный мент. Я шаловливо подмигнул, подписывая его в соучастники, и гордой походкой отправился на перрон.
«Прощай, моя милая стерва», – прошептал я, карабкаясь в последний вагон, на боку которого висела эмалированная табличка «Нижний Тагил – Адлер», – моя нога соскочила с подножки, и я больно ударился коленом, в шутку подумав про себя: «Нет, она тебя просто так не отпустит».
.11.
Чем старше я становлюсь, тем медленнее двигаюсь вперёд, – всё чаще и чаще прошлое догоняет меня. Я пытаюсь от него убежать: всё забыть, стереть из памяти самые неприятные моменты, начать жизнь с нуля, – но прошлое настигает меня вновь и вновь. Есть вещи, которые не доверишь жене или маме, не расскажешь даже товарищу в пьяном угаре, не исповедаешься священнику, – они каждый день отравляют твою душу и разрушают разум. С каждым шагом я утопаю в болоте – сперва по щиколотку, потом по колено и вот уже по горло проваливаюсь в эту вонючую жижу.
Когда я ехал в поезде, беспрестанно «возвращался» в Тагил, а когда приехал в «Югру», то вновь и вновь «возвращался» в поезд. Что со мной? Почему я не могу жить, как все нормальные люди, только здесь и сейчас? Наверно, это какая-то разновидность олигофрении, потому что я могу воспринимать действительность только с большим смещением настоящего в прошлое. Мне нужно всё осознать и разложить по полочкам – вот тогда я могу считать, что прожил эти события в полной мере. Но вопросы возникают даже после этого, и вновь в моей памяти поднимается алое зарево, и небеса как будто наливаются кровью, и полыхает бескрайняя степь, и совершенно прямая трасса М5 упирается в горизонт…
Я, конечно, понимаю, что так жить нельзя. Если хочешь быть молодым, счастливым, преуспевающим, то нужно освободиться от груза прожитых лет, нужно идти по жизни налегке, а не тащить за спиной рюкзак, набитый кирпичами из прошлого.
«Хватит каяться. Хватит сожалеть. Хватит сокрушаться по поводу собственного несовершенства и несовершенства этого мира. Прими себя таким, какой ты есть. Пошли совесть ко всем чертям и продолжай жить дальше», – говорил я себе каждый день, но погружался в себя ещё глубже. Казалось, что меня уже ничего не интересует вокруг. Я превратился из веселого общительного парня в законченного интроверта и неврастеника, и в этом деле мне очень хорошо помогал алкоголь, поскольку это идеальный смазочный материал для скольжения вниз.
В поезде я совершенно потерял ощущение реальности: это было какое-то странное кино, которое я смотрел на внутренней поверхности век, – и чем больше я пил, тем ярче становились краски.
Как только бледный лучик солнца касался моих век, я вздрагивал, открывал глаза, и сон продолжался наяву. Экраном для этого могло быть всё что угодно: и коричневая обивка купе, и окно с выжженной степью на заднем плане, и лощёные страницы книги, которую я продолжал листать по инерции.
И вот я вижу совершенно отчётливо, как выхожу из тюрьмы… Я слышу, как щёлкают железные затворы. Открываются массивные двери и распадаются решётки. Я глотаю воздух свободы, насыщенный водяной пылью и кислородом. Я задыхаюсь от восторга – в голову бьёт адреналин, кровь кипит и пузырится в моих жилах.
За воротами идёт слепой дождь, и мои девчонки, мокрые до нитки, светятся в радужных ореолах. Они бегут ко мне, и я встречаю их, широко раскинув руки. Они плачут. Я плачу, но этого никто не видит, ибо дождь смывает мои слезы. Я вспоминаю эту сцену довольно часто, и меня ничто так не питает энергией, как тот июльский дождь.
А потом мы бежим к автобусной остановке. Яркий просвет в тёмно-лиловых облаках слепит меня, расползаясь всё шире и шире, но упругие струи ложатся кучно в «кипящие» лужи, стегают меня по лицу, по спине. В ботинках хлюпает, мокрые штаны болтаются на костях, но я продолжаю упрямо бежать, расправив плечи и распахнув грудь. В порыве неописуемой радости я рву с себя грязную вонючую рубаху, швыряю её в траву и лечу дальше с голым торсом, размахивая руками. Я никогда ещё не был так близок к Богу.
Я оглядываюсь – моя Леночка, в мокром платье, облепившим её гибкое тело и жилистые ноги, совершенно не накрашенная, смешная, похожая в большей степени на задорного мальчишку, нежели на девицу, не отстаёт от меня, а лихо рассекает водную гладь на каблуках, окутанная радужными брызгами, – мамулька, прихрамывая на мозолистых ногах, нелепым аллюром, с растрепанными седыми волосами, еле поспевает за нами, и на лице её сияет блаженная улыбка.
А потом я останавливаюсь возле молодого ясеня и обнимаю его как брата. Подняв лицо кверху, я вижу, как плоские солнечные лучи прошивают насквозь бледно-зелёную крону и жемчугом осыпаются капли слепого дождя.
Сам Господь послал мне этот удивительный дождь, чтобы я мог тут же смыть всю эту накипь и грязь, которая въелась в каждую пору, в каждую трещинку моего измученного тела. Он послал мне этот дождь, чтобы я омыл прах со своих ног и шёл дальше.
Лена подходит сзади, обнимает меня за плечи, кладёт голову между моих лопаток, упирается лбом в спину и с облегчением выдыхает.
– Я очень тебя люблю, – шепчу я. – Я никогда тебя не предам. Никогда не оставлю. Мы будем вместе до конца наших дней. Мы настругаем детишек и будем счастливы. Ты слышишь меня?
Она прижимается ещё сильней и ничего не говорит. Тишина.
Я помню, как мы были счастливы, как упивались жизнью (каждый своей) и даже не заметили, как между нами выросла пропасть. Потом наступила новая эпоха и даже новый миллениум. За последние двадцать лет всё изменилось… Всё – кроме меня. Я, словно паучок, застывший в реликтовой смоле, так и остался где-то в девяностых. Это было моё время. Для новой эпохи я не создан: слишком ленив, слишком сентиментален, слишком независим. Человечество всё больше напоминает отлаженный механизм, но я не хочу быть винтиком этой бездушной машины. Я просто хочу, чтобы меня не трогали, вот и всё.
– Поклянись, – попросил я своё отражение, взирающее на меня пристально из тёмных глубин южной ночи, – что не будешь врать самому себе… Никогда.
Фантом снисходительно улыбнулся и протянул ко мне гранёный стакан, зажатый в кулаке. Мы чокнулись и дружно выпили. В этот момент поезд дёрнулся и полетел быстрее.
– Под горочку, – заметил я с некоторым блаженством в голосе.
В дверь громко постучала проводница и крикнула, что мне пора сдавать бельё и сваливать из вагона, поскольку поезд через полтора часа прибывает на станцию Туапсе. Я ответил, что не сплю, и широко зевнул: на самом деле меня жутко клонило в сон и голова болталась словно на резиновой шее.
Я смотрел в окно – на востоке, между выгоревшей степью и нежно-фиолетовым небом, появился яркий просвет, а через минуту из-под земли вырвались первые лучики солнца. Они протянулись через всю степь до самого поезда и расплескались на поверхности пыльного стекла. Сердце наполнилось тревогой: новый день сулил мне новые испытания. «Всё будет ништяк, – с надеждой подумал я. – У меня всё получиться. Я хитрый. Я изворотливый. Я смогу обмануть этого с горящими глазами, что караулит меня на стыке двух миров».
В состоянии полного бессилия я выпал на платформу станции Туапсе в 5:45 по московскому времени 16 августа 2000 года. Моя жена выглядела просто «феерично»; по всей видимости, хотела произвести впечатление.
Платье с ярко-красными маками, босоножки древнеримской патриции, лакированная чёлка и сценический макияж – всё это было уже лишним в пять утра на убогом южном полустанке. Вполне хватило бы коротких шортиков, кроссовок и утреннего makeup.
В лучах безжалостного восходящего солнца её накладные ресницы с фиолетовыми подводками, густой тональник и ярко-бардовые лоснящиеся губы выглядели как шутовской грим. Казалось, что уставшее помятое лицо одело на себя праздничную личину, неуместную и в некотором смысле вульгарную.
Я стоял перед ней этаким зигзагом: чёрные джинсы, чёрная майка, чёрная бейсболка с белым трилистником, чёрные кожаные ботинки «ecco» и, конечно же, чёрные очки в стиле wayfarer gold, с которыми я никогда не расставался. В зубах у меня дымилась сигарета, а на плече повисла большая спортивная сумка с надписью «adidas».
– Ну что, муженёк, поцелуемся? – эдаким баском спросила жена и грубо прихватила меня за талию.
Отведя жеманно сигаретку в строну, я свернул в трубочку бесчувственные губы… Последнюю мою затяжку она выдохнула через нос и даже слегка остолбенела.
– Горяченький поцелуй, – заметила она.
– Ага, – подтвердил я, – у Вас даже ус отклеился.
Перед маленьким вокзалом, напоминающим цветочную оранжерею, нас ждала голубая «девятка». Внутри, на водительском кресле, мирно дремал помятый мужичок в светлой кепке, из-под которой торчал его большой греческий нос.
– Познакомьтесь! – крикнула Леночка звонким пионерским голосом, от которого водила резко подорвался на своём месте.
– Калугин, – хрипло произнёс он.
– Очень приятно… Принц Датский, – ответил я с ленцой и широко зевнул.
Мы обменялись рукопожатием, в процессе которого мне показалось, что он хочет сломать мне руку. «Не очень-то он мне рад», – подумал я, выдёргивая кисть из его железной клешни.
Когда мы тронулись под музыку «ДДТ», я спросил Лену:
– А почему водитель пьяный?
– Потому что он знает всех ментов, – ответила она шёпотом и добавила: – А у тебя фингал под глазом…
– Знаю.
– Откуда прилетел?
– За девушку заступился.
– Я даже не сомневалась, что в этом деле замешана какая-то девушка.
– Это не то, что ты думаешь.
– Так говорят все неверные мужья.
Она ехидно улыбалась, предвкушая мои оправдания, но я закрыл эту тему, потому что мне очень хотелось спать.
Когда мы выехали на трассу, я сперва не на шутку испугался, потому что Калугин практически не смотрел на дорогу: он постоянно рылся в бардачке и менял кассеты, прикуривал очередную сигарету и тревожил меня глупыми вопросами, оборачиваясь назад, а в какой-то момент он даже клюнул носом, – ни то уснул, ни то разглядывал собственные ботинки, – но автомобиль чётко продолжал двигаться по краю горного серпантина, и казалось, что им управляет сам Николай Чудотворец. Я понял, что мы сегодня не разобьёмся: это было бы слишком глупо после такого длинного путешествия. Я расслабился и даже слегка задремал, положив буйную голову на плечо любимой жены.
– Вы к нам надолго, Эдуард? – спросил Калугин, заскучав на крутом подъёме.
– Навсегда, – ответил я, и он больше меня не беспокоил.
В тот момент я был практически счастлив – передо мной постепенно разворачивалась водная гладь, сверкающая мириадами солнечных улыбок, а в открытые окна врывался свежий ветерок, напоённый терпким запахом полыни. Казалось, что и дальше будет сплошное счастье и что в конце этого пути меня ждёт последнее пристанище, в котором я обрету долгожданный покой, но впереди нас ждало проклятие 236 номера, в котором у нас ничего не получилось, и ничего не могло получиться.
Мы лежали на белых простынях, голые, обескураженные, совершенно чужие, и в этой холодной мраморной тишине повис риторический вопрос: «Что я здесь делаю?»
Леночка плакала, прикрывая ладошкой по-детски выбритый лобок, а я горячился, расхаживая по номеру в застиранных «дольче-энд-хаббана», и клятвенно обещал:
– Золотце! Дай мне время, и я всю эту скверну из души вытравлю! Всё будет ништяк, поверь мне. Поверь мне!
– Ты встречался с ней? – спросила она, всхлипывая и пытаясь поймать мой убегающий взгляд.
– О чём ты говоришь? Не в этом дело. Я отвык от тебя. Мы стали чужими.
– Не ври мне!!! – по-медвежьи заревела она. – Ты трахался с ней, пока меня не было?!!
– Прекрати. Её уже давно нет…
– Ты весь провонял ею! Ты даже не чувствуешь, как от тебя смердит!
Как бы это ни звучало банально, но всё, что происходит с нами сейчас, имеет причину в прошлом. Даже семя долго зреет под землёй и остаётся невидимым, прежде чем появится нежно-зелёный росток, и эта история началась ещё задолго до нашей встречи с Татьяной Шалимовой.
Началась она в танцевальном классе с бесконечными зеркалами и запахом куриной гузки после репетиций. Моя жена почему-то невзлюбила молоденькую чернявую девушку со смуглым цыганским лицом и неприятным, пронизывающим насквозь взором. Елена Сергеевна сперва отодвинула её на заднюю линию, а потом вообще вычеркнула Татьяну из основного состава. Она, конечно, понимала, что поступает несправедливо, поскольку девочка была даровита и старательна. По крайней мере, она танцевала лучше, чем многие её любимицы, ожиревшие и обнаглевшие вконец.
Если хороший человек поступает несправедливо по какой-то дьявольской прихоти, тогда жди беды. Мерзавцу всё сходит с рук – нормальному человеку припомнят даже мелочь.
Однажды она попросила задержаться Таню после репетиции. Долго выкручивала её и так и эдак, намекая на расставание, но девочка лишь мило улыбалась и делала вид, что ничего не понимает. «Вот дура!» – разозлилась Елена Сергеевна и сказала ей открытым текстом…
– А чем я Вас не устраиваю? – спросила Шалимова, приняв надменный вид.
Елена Сергеевна парировала её тяжёлое «пассе» и не отвела глаза в сторону.
– Ноги твои кривые не устраивают… Понимаешь? – грубо ответила она.
– Да Вы на свои ноги посмотрите, – небрежно бросила Татьяна и покинула класс.
Мансурова как чувствовала, что эта разбитная девица в будущем подложит ей жирную вонючую свинью. После того инцидента Татьяна ушла в конкурирующий коллектив под названием «Экзотика». С учётом её восточной внешности можно сказать, что она попала в самое подходящее место. Им частенько приходилось работать на одной сцене, поэтому Елена Сергеевна никак не могла вычеркнуть из своей памяти этот неприятный момент.
До последнего дня она не могла понять, что именно вызывает неприязнь в этой обыкновенной девчонке. Каково же было удивление Мансуровой, когда она нашла эту змею в собственной постели. После чего у неё сложилось мнение, что в этом мире всё должно быть сбалансировано, а именно: если ты в чём-то обделил человека, ты должен ему это восполнить любой ценой.
Так начинался спектакль под названием «Любовный треугольник», мизансценой которого будет бесконечная дорога, с её расставаниями и встречами, гулкими вокзалами и пустынными перронами, скользящими за окном полустанками и прокуренными тамбурами, и тянулась бы эта история долгие годы, пока не иссякли бы окончательно любовь и ненависть, питающие динамику этого банального сюжета, пока не распалось бы всё само собой, оставив в памяти лишь горький привкус разочарования… Но в эту постановку вмешался Фатум, чтобы слегка оживить плавное течение событий и добавить им красок.
.12.
Андрей Григорьевич Калугин, или просто Григорич, как его называли многие, поначалу мне не понравился, и это первое впечатление было ошибочным. «Что за странный тип?» – подумал я с некоторым пренебрежением, когда он доставлял моё обмякшее тело из Туапсе в Ольгинку, где на склоне буйно-зелёного хребта примостился шикарный отель, словно сказочный городок с красными крышами и белыми фасадами. Через некоторое время я подумал, что с его точки зрения кажусь ещё более странным, и решил повнимательнее присмотреться к этому маргиналу, который оказался начальником службы безопасности отеля. Подружила нас водка и только водка, потому что во всем остальном мы были совершенно разные, как консерваторы и либералы, как лирики и физики, как христиане и мусульмане, хотя в некоторой степени нас объединяла видовая аутентичность: мы оба принадлежали к вымирающим мамонтам – среди пронырливых хомячков.
Итак – мы подружились. Никогда не забуду, как первый раз мы пили водку из обычного графина в его кабинете, и после этого я с большим трудом доплёлся до своего номера, бесконечно запинаясь о ковры и цепляясь за стены коридора, – меня штормило так, словно отель был пассажирским лайнером, плывущим где-то в районе мыса Горн. В это же самое время Калугин как ни в чём не бывало сел за руль и поехал в Краснодар по делам службы. Сколько бы он не выпивал, он всегда оставался бодрым и подтянутым. Взгляд его был ясным, орлиным, пронизывающим насквозь. Речь была чёткой, вменяемой, не отягощённой излишествами, – казалось, он применяет только существительные и глаголы, а всё остальное считает пижонством.
Окна были распахнуты. Штормило. С моря доносился шум прибоя, истеричные крики голодных чаек.
– Не протянешь ты здесь долго, – заявил Григорич, разливая водку по гранёным стаканам. – Тоска здесь. Особенно зимой. Осатанеть можно. Все начинают пить, как в бункере у Гитлера… в мае сорок пятого.
– А ты сколько здесь уже отбываешь? – спросил я.
– Второй год.
– Ты же смог…
– Да я бы где угодно смог… Даже в яме у талибов, – ответил Григорич, глядя на меня в упор. – Мне – везде благодать! И чем для тебе хуже, тем для меня лучше.
– Это как?
– Потом поймешь. Давай махнём.
– А ты сопьёшься здесь, – продолжал он, после того как опрокинул полстакана. – В тебе какая-то слабина есть, как будто тебя сглазили…
– Удивляюсь я таким людям, как ты, Григорич…
– Это почему?
– Да потому что вы думаете, будто ваше дерьмо пахнет фиалками! – резко ответил я, пытаясь поймать его в фокус, но он постоянно расплывался, словно под водой. – Откуда ты знаешь, кто я такой? Какую жизнь прожил? Что повидал? На что способен? Мы ведь с тобой в первый раз бухаем и даже щепотки соли ещё не съели, а ты уже лезешь со своими прорицаниями. Так что давай ещё по одной!
Его маленькие серые глазки смеялись надо мной из-под кустистых бровей. Тонкие бескровные губы расплылись в ироничной улыбке. Он откинулся в кожаном кресле, приподняв кверху угловатые плечи, и смотрел на меня, как смотрят добрые жёны на своих подгулявших мужичков.
– А если честно, – продолжил я заплетающимся языком, – я здесь ради моря…
По его морщинистому, сухому лицу пробежала тень удивления, и он медленно произнёс:
– А я думал… что ты здесь ради любимой женщины…
– Послушай, братишка, – отчаянно рисовался я, расправляя пальцы веером и раздувая сопли пузырём, – я ничего не делаю ради женщин! Понимаешь? В моих поступках есть только железный смысл…
В этот момент дверь открылась, и в кабинет заглянула Мансурова – я тут же смутился, как будто она могла всё это слышать…
– А чё вы тут делаете? – подозрительно спросила она, глядя на мою пьяную рожу.
– Плюшками балуемся, – выдохнул я, глупо улыбаясь, словно грудничок.
– Елена Сергеевна, Вы что-то хотели или, может быть, чайку? – ласково произнёс Калугин; она помолчала, обвела нас странным взглядом (как мне показалось) и нерешительно ответила:
– Н-н-нет, спасибо, Андрей Григорьевич… Я-я-я позже зайду… Мне не к спеху.
Она прикрыла дверь, но я не услышал удаляющихся шагов, поэтому мне начало казаться, что она осталась за дверью… Лена никогда не страдала чрезмерным любопытством и никогда не лезла в чужие дела: она всегда была очень здравым человеком, далёким от мелких и пагубных страстишек, в отличие от меня. Первое время, когда мы начинали жить, я испытал подлинный катарсис от пребывания рядом с ней и осознания её чистоты. Я не мог ею надышаться после выхода из тюрьмы, где всё провоняло мертвечиной и парашей. Она была очень правильной, совершенно адекватной, крайне порядочной и абсолютно надёжной. В какой-то момент я перестал её ревновать к подружкам, к собственному сыну и даже к другим мужчинам – она стала для меня неизменным числом, которое делится только на себя и на единицу. Очень скоро я утратил к ней интерес, а так же утратил главный стимул, заставляющий мужчину бороться за женщину, – это страх её потерять.
– Так вот… море, – задумчиво произнёс я и вновь посмотрел на дверь; я был совершенно уверен, что она стоит там, прильнув ухом к косяку.
– Море? – спросил Калугин, сморщив свою и без того сморщенную физиономию. – Через полгода оно превратиться в голубой лоскуток за окном, не более того… Я трезвым вообще не могу его видеть, особенно зимой. Такое уныние охватывает, что хочется на своём галстуке повеситься.
– Слушай, Григорич! – не выдержал я. – Что ты меня кошмаришь?!! Тут столько баб! Поле непаханое! Молодые! Взбитые! Распухли от гормонов – застёжки на лифчиках трещат!
– А какие у них глаза? – продолжал я возвышенным тоном. – Как у оленей в зоопарке…
– Это как в женском монастыре плотником работать, – подытожил я, а Калугин постучал указательным пальцем по лбу.
– Хотя бы одну трахнешь, и она по всей «Югре» разнесёт, а все остальные будут у тебя за спиной хихикать и вот так показывать… – Он соединил указательный палец с большим, оставив между ними зазор в два сантиметра. – Одно слово – бабьё!
Я лукаво ухмыльнулся.
– Ну это у кого как, Григорич…
– Да хоть как! – парировал он. – Бабы найдут к чему придраться! Лишь бы посудачить!
Я смотрел на него растерянным взглядом.
– А как ты свои естественные потребности..? На сколько я понял, ты не женат.