Я молчал, опустив руки по швам, и старался не смотреть ей в глаза.
– Больше никогда не звони мне, – сказала она более спокойным тоном, но голос её по-прежнему дрожал.
– Хорошо.
– Я отпускаю тебя. Ты на самом деле свободен, но это свобода воздушного змея.
– В каком смысле?
– Ты никогда меня не забудешь. Ты никогда не будешь счастлив. Ты потеряешь всё, останешься совершенно один, и при этом будешь у меня на поводке. – Этими отрывистыми фразами она как будто вколачивала осиновый кол в мою могилу.
– Господи, прости её, ибо не ведает…
– Да пошёл ты! – крикнула она и полетела от меня прочь, громко хлопнув железной дверью.
С кухни вышел Гордеев и посмотрел на меня с жалостью.
– Ты знаешь, после таких слов нужно сходить в церковь… Исповедаться и причаститься.
– Ерунда, – сказал я, блаженно улыбаясь. – Это лишний раз доказывает, что она любит меня до потери сознания. Это ж надо было такое наговорить? Девчонка – просто огонь!
– Ну ты даешь, – произнёс Гордеев, выпучив от удивления глаза.
– Ты за меня не переживай, Славочка… У меня всё будет ништяк! – Я показал ему большой жёлтый палец в качестве аргумента.
Именно с этой возвышенной интонации начался самый длинный и самый удивительный запой в моей жизни, и это касается не только алкоголя – я тогда жил на всю катушку, не зная меры ни в чём…
Расправив огромные крылья, я парил над городом, который казался мне кладбищем надежд с кривыми ржавыми антеннами на крышах. Я пролетал над площадями и бульварами, над куполами церквей и дымящими трубами заводов. Я «торчал» на краешке Луны, свесив ноги и пуская по ветру шмаль. Я мог всю ночь просидеть на берегу звёздного океана, отхлёбывая из фляжки и погружаясь в эту магическую тишину, а потом, содрогаясь от похмелья и утренней росы, мог восхищаться тем, как небо на востоке покрывается нежной лазурью и отступает ночь. Я мог сутками не спать, настолько мне хотелось жить, но на самом деле жизнь уходила как песок сквозь пальцы.
Николай Александрович Бердяев однажды заметил: «Переживание греховности может предшествовать просветлению и возрождению, а может превратиться в бесконечное сгущение тьмы». В августе двухтысячного года я стоял на распутье: уже не было уверенности, что я живу правильно, а в душе появился бледный призрак раскаяния, который убеждал меня в том, что я нехороший человек, неумный, недобрый, недостойный уважения, и тогда я понял своего отца, который последние годы смотрел на меня с явным разочарованием.
Нужно было всё менять: и образ жизни, и менталитет, и своё отношение к людям, – но я чувствовал в душе такую слабость, что у меня возникло ощущение неизлечимой болезни. Мне казалось, что времени уже нет на какие-то сложные метаморфозы: край пропасти уже настолько близко, что сворачивать некуда и некогда. Я знал, что мне осталось недолго, и не пытался заглядывать дальше зимы.
.10.
– Зачем я тебе нужен? – спросил я Татьяну в ночь перед самым моим отъездом. – Ты же видишь, что я отвратительный человек. Совершенно никчёмный. К тому же я старше тебя на тринадцать лет. Я пью, курю, матерюсь, по ночам пускаю шептунов…
– Ты обязательно будешь счастлива, но только без меня, – продолжал я наворачивать ей по полной программе. – Найдешь себе молодого парня, какого-нибудь Дениску или Никиту, и вы пойдёте по белой лестнице прямо в загс…
– Отпусти меня, – жалобно попросил я, когда первые лучики солнца упали сквозь запотевшие стёкла на кухонный стол, усыпанный пеплом.
Так начиналось утро 13 августа 2000 года. Так закончилось лето и наша странная любовь.
– Значит сливаешься? Решил вернуться в свою стаю? – спросила Татьяна, пронзительно глядя в самое моё нутро и убивая последнюю надежду на спасение – обмануть судьбу, ещё раз вывернуться ужом, после всего что было, и спокойно зажить на берегу Чёрного моря в домике с виноградной лозой.
Взгляд её был кристально чистым, хотя мы пили всю ночь, курили как сумасшедшие одну сигарету за другой, прощались как будто навсегда. Я даже всплакнул у неё на груди, но это не произвело на неё никакого впечатления. Она не реагировала на внешние признаки, а пыталась понять, что со мной происходит на самом деле. В какой-то момент я расслабился, а она взломала мой череп, вошла в него и бродила совершенно свободно в этом запутанном лабиринте. Я ещё ничего не понимал, а она уже всё видела наперёд. Она щурилась и курила с таким глубоким подтекстом, как будто плела из сигаретного дыма кармическое макраме.
В какой-то момент я понял, что ехать действительно бесполезно… «Я, конечно, могу сесть в поезд, прокатиться до станции Туапсе и выйти в шесть утра на перрон, где меня будет встречать жена, но по большому счёту мы уже разминулись где-то в прошлом, поэтому будущего у нас, к сожалению, нет», – думал я, глядя в её тёмные как омут глаза.
– Не обманывай себя, не обманывай Мансурову, – продолжала она раскачивать маятник. – Зачем ты туда едешь? Вот ответь мне – зачем?!
– Чтобы покупаться и позагорать… Там скоро бархатный сезон, – ответил я, глупо улыбаясь и мечтательно глядя куда-то в даль.
– Только ради этого?
Я перестал улыбаться и сделал серьёзное лицо.
– Скажи честно, зачем я тебе нужен? – спросил хриплым взволнованным голосом. – Ведь ты совершенно меня не любишь… Ты просто играешь… И это очень жестокая игра.
– Да при чём тут любовь?! – вспыхнула Шалимова. – Кто вообще знает, что такое любовь? Любовь – это великое заблуждение. Такая же догма, как и христианство. Я верю в Бога, но я не даю ему никаких определений. То же самое и в отношениях: ты мне нужен, я испытываю к тебе целую гамму чувств, но я не называю это любовью… Это было бы слишком просто.
Она потушила сигарету в пепельнице, закурила новую и продолжила меня гвоздить аргументами:
– И я тебе нужна… Ты… без меня не сможешь… радоваться жизни. – В этот момент она смотрела на меня пристальным немигающим взглядом, и я совсем поплыл – в голове закружилась белая метель: «Зачем ты здесь? Да ещё в такой ответственный момент… Ведь она сделает всё, чтобы ты не уехал».
– С Мансуровой тебе просто и удобно. – Её голос был тихим, вкрадчивым и проникал в самое моё нутро. – Она очень адекватная. Никогда не выносит мозг. Не просит ни о чём. Сама зарабатывает деньги. Но согласись, безнравственно жить с человеком ради удобства. Ты просто её используешь.
– Я люблю её! Слышишь! – крикнул я, грубо схватив её за руку.
– Нет, милый мой, ты никогда её не любил, поэтому и гулял напропалую.
Она улыбалась мне прямо в лицо, всё шире и шире, и казалось, что она расползается по швам, словно тряпичная кукла, а я понимал с каждым её словом, что внутри этой куклы кто-то прячется, кто-то за ней стоит, и это он играет со мной и разговаривает её голосом:
– Ты женился на ней из чувства благодарности и глубокого уважения, но тебе этого никогда не хватало… Кому-то хватает, но только не тебе. Ты же – поэт. Тебе нужна муза, а не домохозяйка.
И тут я был неприятно поражён: «А ведь Шалимова права… За всю нашу совместную жизнь я не посвятил жене ни одного стихотворения. Попытался что-то написать к юбилею, но получилось совершенно бездарно… Нелепая графоманская чушь к тридцатой дате… Как сейчас помню, иду к тебе я по болотной гати…»
За несколько месяцев наших отношений с Татьяной из-под моего пера вышел цикл стихов под названием «Повязаны мы не любовью». В каждой строчке сквозила самоирония – на фоне искреннего восхищения объектом моей любви. Я бы даже сказал, самоуничижение сквозило в каждой строчке, а между строк выглядывала она – загадочно улыбалась, словно Джоконда, такая непредсказуемая, самобытная, выпадающая из всех рамок и определений. Основной лейтмотив того времени звучал примерно так:
Я брожу по улицам знойным,
и так хочется, хочется мне
встретить очи, живые и зоркие,
чтоб узнали меня в толпе…
Остановимся, как на распутье, —
между нами шумит река, —
и поверить уже не смогу я,
что сомкнуться её берега.
Нет, не будет уже больше встречи:
исчерпал я лимит любви,
как-то глупо и даже беспечно
я потратил лучшие дни
и в пустых беззаботных скитаньях
растерял самых близких людей…
Нет, не будет уже свиданий,
и безумных не будет ночей.
В прихожей, когда я пытался попасть ногой в ботинок, она сказала мне:
– Не уезжай, прошу тебя. Ты очень рискуешь.
– Чем?
– Так сразу не объяснишь, – замялась она и посмотрела куда-то в сторону через моё плечо. – Ты же счастлив со мной? Я вижу как горят твои глаза. Только я могу дать тебе новую жизнь и новую любовь. Если ты уедешь, если ты нарушишь естественное течение событий, тебя окутает кромешная тьма, и солнце погаснет в твоих глазах. Ты можешь заболеть, ты можешь умереть, ты можешь потерять рассудок, с тобой может случиться всё что угодно, и я не смогу тебе помочь.
Она говорила это всё, не глядя на меня и низко опустив голову. Руки она скрестила на груди и после каждой фразы тянула долгую паузу, как будто ставила многоточие. Когда она замолчала и медленно подняла взгляд, я улыбнулся ей добродушной улыбкой и сказал следующее:
– Танюша, милая, ну что ты несёшь? Успокойся. Всё гораздо проще… И нам с тобой уже не подняться выше того пика, на который мы забрались. Мы расстаёмся на высокой ноте, и это замечательно. Это свобода и новые возможности.
Я протянул руку и прикоснулся к её щеке тупыми бесчувственными пальцами – она слегка отстранилась, глаза её вспыхнули и погасли… Дрожащим голосом она спросила меня:
– Прошу тебя, ответь мне прямо сейчас… Я должна знать… Ты уезжаешь навсегда или просто хочешь взять паузу? Ответь. Что мне делать, когда ты уйдёшь? Мне ждать тебя или сжечь твою фотографию?
– Не ври, – сказал я, – у тебя нет моей фотографии.
– Как знать, – усмехнулась она.
– Можешь сжечь, – ответил я и повернулся к выходу. – Это ничего не изменит.
– Ты любишь меня? – спросила она, когда я выходил на лестничную площадку.
Я остановился как вкопанный и медленно развернулся на каблуках; постоял, подумал и ответил:
– Очень… Я пока не представляю, как буду жить без тебя… Но я всё-таки попробую, потому что у меня нет другого выбора.
– А если не сможешь? – спросила она, прищурив глаза.
– Тогда я вернусь.
– А если будет уже поздно?
– Тогда я буду пропащим человеком.
– И ты об этом так легко говоришь?
– Прощай.
– Прощай… и будь осторожнее. Ты вступаешь на тропу, кишащую змеями.
Когда я спускался по лестничному пролёту, у меня потемнело в глазах, нахлынула тошнотворная слабость, и я чуть не потерял сознание… Я как будто провалился в земляную яму, почувствовав её скользкие края, и меня охватил ужас – настоящий животный страх, этакое предчувствие глобальной катастрофы.
Чем дальше я уходил от неё, тем страшнее мне становилось, но это было только начало… Когда я сяду в поезд и он тронется, произойдёт окончательный перелом в моём сознании: я пойму, что совершаю огромную ошибку и впереди меня ждут одни разочарования.
Никогда в своей жизни я не испытывал к человеку такой сверхъестественной привязанности как на духовном, так и на физическом уровне, и даже с родителями у меня не было настолько ощутимой связи, как с Таней в тот период наших отношений. Наверно, с мамой мы были так же близки в течение девяти месяцев, пока не перерезали пуповину.
Я спустился на один пролёт и оглянулся… Она, совершенно обнажённая, стояла босиком на бетонном полу. Халат валялся у ног. Чёрные витые пряди ниспадали на грудь. Тёмно-коричневые соски были возбуждены и нацелены в космос. Она была бесподобна – смуглая, гибкая, точёная… В этом обшарпанном подъезде, в серых предрассветных сумерках, она смотрелась как малышка Кейт Мосс на чёрно-белых фотографиях в стиле «heroin chic».
Её ноги были расставлены на ширину плеч, головка слегка приподнята, взгляд устремлён вверх, словно она хотела улететь, но ей мешали стены… Я любовался её упругой, красиво очерченной грудью, рельефным животиком с любопытным «глазком», но вдруг я увидел нечто ошеломляющее: из тёмной промежности медленно выползала тонкая алая «змейка», она струилась по внутренней поверхности бедра, – я повёл плечами, отвернулся и побежал вниз по ступеням, повторяя на бегу лишь одну фразу:
– Господи помилуй. Господи помилуй. Господи помилуй.
В половину пятого я вышел на перекрёсток Мира-Циолковского. Над тёмными коробками домов занималось бледное зарево. С понурым видом брели низкие кучевые облака. Моросил холодный дождь. В душе куролесила тревога, да ещё брюхо подвело: словно длинной тонкой иглой проткнуло насквозь от самого горла до кишечника.
Ждать первого трамвая не было смысла, и я решил поехать на такси, хотя денег было в обрез. В десяти метрах от остановочного комплекса дремала тачка с зелёным огоньком. В смутных очертаниях российской «классики», припорошенной вековой пылью и пустившей корни в асфальт, виделась слабая надежда, что она когда-нибудь тронется и отвезёт меня домой. Таксисты называли этот маршрут «дорогой на Сталинград» и соглашались ехать к нам на район только за бешенные бабки, поэтому я мог рассчитывать только на сердобольного попутчика. Я остановился на краю дороги и начал ждать.
В пределах видимости заканчивался город и начиналась промышленная зона. Кривые трамвайные пути, бледно светящиеся в предрассветных сумерках, однозначно указывали путь домой, который я мог осилить в том числе и пешком, но меня не прельщала длинная ухабистая дорога через металлургический комбинат, где вздымалось жутковатое зарево над чёрными трубами и угловатыми фермами, где постоянно ухало, бухало и скрежетало всеми своими железными суставами огромное механическое чудовище.
«Да ну его нафиг! Поеду на такси!» – подумал я и пошёл к остановочному комплексу, где прилепилась к бордюру потрёпанная «копейка» с зелёным огоньком.
– Молодой человек! – услышал я за спиной женский голос. – Помогите мне! Помоги-и-и-те!
Я оглянулся – из тёмной подворотни в мою сторону кинулась тень. По мере приближения объекта он становился более отчётливым: вырисовывалась стройная фигурка, распущенные волосы, потёртые джинсы и голубая ветровка… Когда девушка подбежала ко мне, я увидел её бледное напуганное лицо, прямую длинную чёлку, подстриженную на уровне бровей, и серенькие невыразительные глазки, в которых металась тревога.
– Вы на Тагилстрой едете? – спросила она, суетливо оглядываясь назад; казалось, будто за ней гонится целая шайка вурдалаков.
– Да, – ответил я. – А что случилось?
– Прошу Вас, возьмите меня с собой, – умоляла она жалобным голоском и даже слегка приседала в уморительном книксене; от этого возникало впечатление, что она вот-вот описается. – Давайте быстрее! Ну что Вы стоите как вкопанный?!!
– А что происходит? – Я стряхнул с себя остатки сонной оторопи, навеянной долгим ожиданием и ранним пасмурным утром, удивлённо выпучив на неё глаза. – Что за кипиш? У вас какие-то проблемы?
– Мне срочно нужно домой, – ответила она и недовольно зыркнула из-под чёлки; таким образом она дала мне понять, что совершенно не намерена со мной откровенничать.
– У меня такое чувство, что за Вами кто-то гонится, – предположил я.
Она посмотрела на меня ещё более строгим взглядом, выражающим крайнюю нетерпимость: просто отвези меня домой, ни о чём не спрашивай, не надо проявлять участие, не надо со мной разговаривать, и так тошно.
«Та ещё штучка», – подумал я и в тот же момент услышал за спиной, в гулкой тишине раннего утра, топот ног, одышку и горячее дыхание запоздавшей погони. Мы оглянулись одновременно, и девушка произнесла только одну фразу: «Твою мать!»
Из той же подворотни, откуда появилась она, выскочили двое парней и ринулись к нам. Это не предвещало ничего хорошего, и я критически оценил обстановку: «А вот, похоже, сбывается пророчество Татьяны». В тот момент я прекрасно понимал, что это была самая настоящая подстава – я просто шёл под раздачу, то есть оказался в нужное время в нужном месте.
В эту историю я вошёл как случайный прохожий, а выходил из неё как главный фигурант. Я неоднократно заявлял и повторю ещё раз: «У Всевышнего – прекрасное чувство юмора. Он никогда не прочь над нами посмеяться и в то же самое время преподать урок».
– Уходим! Уходим! Ну что ты стоишь, как будто обняло?!! – кричала девушка, увлекая меня за собой.
Поддавшись коллективному психозу, я сперва ринулся за ней и даже испытал кратковременный эмоциональный подъём, связанный с выбросом адреналина, но через некоторое время меня озарила мысль: «А не слишком ли быстро я бегу? И вообще, с какой стати я должен бегать от этих ушлёпков?» – я резко остановился и спросил её:
– Объясни, что происходит… Кто эти тревожные люди? Почему они за тобой гонятся?
– Некогда базарить! – крикнула малышка и продолжала тянуть меня за руку. – Это полные отморозки! Они только что вернулись с войны!
– Откуда ты их знаешь? – спросил я, не двигаясь с места.
В то же мгновение нас настигли – она отпустила мою руку и сделала вид, что не имеет ко мне никакого отношения; открыла сумочку и с независимым видом начала в ней рыться, достала пачку сигарет, чиркнула зажигалкой, глубоко затянулась…
Одним взглядом я оценил этих ребят. Камуфляжная форма бледно-зелёного цвета, высокие берцы, знаки отличия, краповые береты – всё говорило о том, что они служат в каком-то спецназе.
– Опаньки! – крикнул один из этих парней, широкоплечий коренастый блондин с круглым прыщеватым лицом, словно обведённым по циркулю.
У него были поросячьи глазки и маленький скомканный рот. Ноги у него были короткие и кривые. На его огромной башке, где-то на затылке, да ещё сбоку, словно Гренландия на глобусе, прилепился маленький краповый берет.
– Вот теперь меня окончательно прорубило, – произнёс он после мхатовской паузы и даже подчеркнул фразу красивым размашистым движением руки.
– Чё тебя прорубило? – с издевкой спросила девушка, выдыхая ему в лицо сизый клубок дыма.
– А то прорубило… – ответил он и медленно повернулся ко мне.
Он как будто перемалывал меня глазами, и желваки играли на его широких скулах, а я в это время совершенно спокойно парировал его наглый буровящий взгляд.
– Этот, что ли? – спросил он, ткнув меня указательным пальцем в живот.
– Саша, не дури, – спокойно попросила девушка. – Этого человека я вижу в первый раз, как и ты…
– Лёля! Чё ты мне паришь?! Почему ты ломанулась с хаты?! Что вообще происходит, Лёля?! А куда вы бежали от нас под ручку?!
Саша был явно в состоянии аффекта: у него всё лицо пошло красными пятнами и вены вздулись на шее.
– А ты кто такой? – спросил второй парень, разглядывая меня, словно инфузорию-туфельку в микроскоп.
Он был высокий и жилистый. У него была плакатная внешность защитника отечества: правильные черты лица и суровый взгляд, от которого легкий холодок пробегал по спине.
– Сейчас проверим твои документы, – сказал он тихим голосом и зловеще улыбнулся.
– Серёжа, не трогай его… Он тут вообще не при делах, – попросила Лёля и попыталась его от меня отодвинуть. – Кстати, он хотел отвезти меня домой… Хороший человек.
– Конечно! – обрадовался Саша. – Я бы такую куколку до самого Рудника на своём горбу пёр! Ну что, олень, положил глаз на мою девочку?! Трахнуть её хотел?!! – И уже орал на меня, обжигая лицо огненным дыханием, и довольно грубо толкал, демонстрируя в мой адрес крайнюю степень неуважения. – Я таких, как ты, насквозь вижу!!! Пока мы кровь проливали, ты наших девочек по койкам трали-вали!!!
Они пошли вокруг меня хороводы водить, – как это обычно водиться, – то ли выискивая лучшую точку для нападения, то ли пытаясь вогнать меня в полный ужас, то ли смакуя происходящее как добрый коньяк. Я никогда не понимал, к чему эти танцы с бубнами и почему русскому мужику во всём требуется прелюдия: он даже в уборную без газеты сходить не может.
– Саша! Серёжа! – крикнула Лёля и попыталась их оттащить, но её грубо оттолкнули в сторону: она уже не представляла для них никакого интереса. – Оставьте его в покое! Я сейчас закричу! Я всех на уши подниму!
Ребята её уже не слышали, как и не слышали собственный голос разума, а я в это время наблюдал, как их глаза наливаются кровью, как сжимаются кулаки и белеют костяшки, и Ангел-хранитель шепнул за моей спиной: «Беги, Эдичка. Беги. До самых «котелков» наваливай без остановки», – но Гордыня моя несусветная ответила: «Стыдно. Перед девушкой стыдно. Перед этими домами и улицами… И даже перед этими ушлёпками стыдно. Представь, как они будут ржать, вспоминая твой резкий подрыв. Надо принимать бой. Ты никогда от драки не бегал и даже не собирайся».
«Поговори с ними. Они ведь тоже люди. Что ты смотришь на них, как на пустое место?» – не унимался мой Ангелочек, а я уже знал с самого начала, что их никакими разговорами не остановить, поскольку выпито уже немерено, сказано уже достаточно, и под гитару уже горланили девять раз «Синеву», и девушка вроде любимая, и на гражданку вернулся, бля, но только душит петля кручёная, и не находит он места себе…
Если обойтись без поэтического флёра, то их поведение было спровоцировано биохимической реакцией адреналина и этанола, взаимодействие которых приводит к подавлению процессов торможения в коре головного мозга, а попросту говоря, после сильнейшей алкогольной интоксикации мозги человека, который длительное время находился в стрессовой ситуации, взрываются, как банка с помидорами.
Ко всему прочему, Александру нужно было хоть как-то реабилитироваться после того унижения, которое ему нанесла любимая девушка, поэтому я вполне его понимал, но жертвовать своей физиономией ради его амбиций не хотелось, а драться с этими ребятами было равносильно смерти.
Во-первых, это были подготовленные убийцы, к тому же их было двое на одного; во-вторых, я уже понимал, откуда растут ноги этого конфликта, поглядывая с некоторой неприязнью на эту взбалмошную стервозную девчонку; в-третьих, у меня совершенно не было сил, потому что Татьяна в тот вечер отжала меня как мокрую тряпку. Единственное чего мне хотелось – это добраться до кровати и вздремнуть несколько часов до отправления поезда, но какие-то пьяные архаровцы встали на моём пути…
– Ребята, – жалобно попросил я, состроив добрейшую физиономию, на которую был только способен, – ну дайте хоть покурить напоследок.
– Смотри-ка, он ещё прикалывается.
– А может, тебе в рыло дать?!
– Ребята! Вы, оказывается, такие мудаки! – Лёля махнула рукой и снова закурила; даже она поняла, что все попытки тщетны и усмирить их практически невозможно.
Саша был типичным пижоном, которому хотелось покрасоваться в полной мере, достигнув неимоверных высот доблести в глазах своей девушки. В моих глазах он надеялся увидеть неподдельный ужас и хотел довести меня до полного недержания мочи, а потом уже, после всех этих унизительных экзекуций, сокрушить точным ударом в бороду и с чувством полного удовлетворения отправиться на «флэт», поэтому я не стал ждать, пока он наиграется в героя, и врезал ему первым…
Это был красивый удар – короткий, мощный, без замаха, прямо в челюсть. Перед тем как ударить, я всегда подключаю внутренние источники ненависти, потому что являюсь в глубине души очень мягким человеком, которому свойственна глубочайшая эмпатия по отношению к любой твари на земле. Мне жалко всех: и тараканов, и крыс, и дождевых червяков, по которым мы ходим не задумываясь, но особенно мне жалко людей, которые в силу своего интеллекта воспринимают страдания на высоком болевом уровне, в отличие от неразумных существ.
Я по жизни радикальный либерал. Для меня свобода и неприкосновенность – это наивысший жизненный принцип, который никто не имеет права нарушать. Никто! Но если такие люди появляются на моём жизненном пути, то я поступаю с ними крайне жестоко и бескомпромиссно. Мне плевать, какой властью наделён этот человек или какие погоны он носит. Я любому переломлю хребет, кто протянет ко мне свою грязную поганую лапу. Но как не крути, любой агрессор для меня – в первую очередь homo sapiens, а это значит, что моя природная эмпатия доминирует над мотивацией к насилию.
Очень трудно перешагнуть через этот генетический фактор, поэтому я подключаю внутренние источники отрицательной энергии. В такие моменты моё сознание охватывает все тёмные области нашего бытия: на внутренней поверхности век (как на экране) проносятся средневековые всадники в белых одеждах с красными крестами, которые убивали, насиловали и грабили во имя Христа; вспыхивают огни аутодафе, на которых мракобесы веками жгли ни в чём не повинных людей; маршируют откормленные самодовольные ублюдки в квадратных касках с черепами и молниями, возомнившие себя сверхлюдьми, и все эти плакатные вожди, у ног которых плещутся народные массы, помахивают вялыми ручонками с трибун, а за фасадами их лживых утопий тракторами сваливают трупы в земляные рвы; в такие моменты я вспоминаю ДПНСИ Пряника в длинных хромовых сапогах, с гладко выбритым кукольным лицом и самодовольной улыбкой, я вспоминаю эти бандитские рожи из девяностых с фальшивой распальцовкой и косноязычными «тёрками», я вспоминаю свиные рыла наших чиновников и депутатов, совершенно оголтелых и равнодушных к чаяньям народа, я вспоминаю ментов и гаишников, я вспоминаю тюремную «вохру», я вспоминаю, как меня били двенадцать человек в пионерском лагере, – после этого в моём мозгу вспыхивает шаровая молния, которая всё уничтожает на своём пути. Ажитация высшего порядка.
Саня даже не понял, что с ним случилось, потому что в момент удара покосился на друга с лукавой ухмылкой и хотел что-то сказать, но не успел, а рухнул как подкошенный. Это было вполне гуманно, потому что я действовал, как настоящий тореро, и он даже не успел почувствовать боли, когда я пробил его насквозь разящим ударом. Я просто выключил свет в его голове.
Серёга ударил меня в висок, но я остался на ногах, хотя меня болтануло прилично. Вспышка гнева погасила боль, хотя в тот момент он сломал мне кость. Сколько себя помню, меня никогда не пробивали в уличных баталиях, хотя, случалось, били очень жестоко, да что там говорить, убивали на улице неоднократно. И втроём били, и вчетвером, и даже целой толпой, но мне всё было нипочём: я всегда держал удар и хорошенько цеплялся ногами за землю.
В ответ Серёга отхватил такую сногсшибательную серию, что попятился-попятился задом и уже практически побежал, разворачиваясь ко мне спиной, но я зацепил его левым в область уха, и он ничком повалился на асфальт, в ошмётки разбив лицо, и продолжал ещё какое-то время по инерции перебирать ногами, а потом затих.
Я оглянулся назад и увидел Сашу: он с трудом поднимался с колен, опираясь на свою девушку. Его штормило, у него подгибались ноги, у него было детское выражение лица, бесконечно удивлённое и наивное. В итоге он всё-таки встал, но ещё до конца не понимал, где находится и что с ним происходит. Частично он ещё прибывал в стране детских грёз: в коротких штанишках, в сандаликах бегал по зелёной лужайке, залитой солнечным светом, а в реальном измерении клубилось пасмурное утро, просеянное мелким дождём.
Когда я подошёл к нему вплотную, Лёля пыталась отгородить его своим телом. Взгляд у неё был затравленный, как у волчицы. Мокрые волосы спутались. По щекам текли не то слёзы, не то струйки дождя. Саша продолжал глупо и расслабленно улыбаться, похожий на даунёнка. Я подошёл вплотную и заглянул ему в глаза, пустые и задымлённые, как перегоревшие лампочки. Я понял, что ему хватило, и больше не стал его трогать.
– Ты этого хотел, придурок? – спросил я и заметил, что у него – неправильный прикус и нижняя челюсть слегка смещена вправо.
– Не трогай его, – попросила Лёля, мягко отодвинув меня рукой.
Я прикрыл на секунду глаза и выдохнул, после чего я уже не испытывал к ребятам никаких чувств, кроме жалости. Ещё были вопросы к той системе, которая их породила, – это государство, армия, школа, семья. Ни в одном из этих институтов им не привили милосердия и благородства, нигде не объяснили, что бить вдвоём одного низко и недостойно звания настоящего человека.
Эта система выращивает либо волков, либо овец, а людьми в ней остаются вопреки всем правилам и ожиданиям. Трудно быть человеком в обществе, главный императив которого – подавляй и прогибайся. Достоинство, справедливость, гуманизм, сострадание, нравственность, самопожертвование – это всего лишь софизмы для подавляющей массы людей и разменная монета в ораториях лицемерных политиков и проповедников всех мастей.
– Поедешь со мной? – спросил я девушку, пристально глядя в её маленькие размытые глазки.
Она отрицательно мотнула головой.
– Первое решение было правильным, – сказал я с лёгкой ухмылкой, – а сейчас в тебе заговорила предательская жалость.
Она опять мотнула головой и ответила хриплым голосом:
– Ты не поверишь, я люблю его… А убегала… Просто хотела поиграть у него на нервах, идиотка… Вот и доигралась.
– Женщины виноваты во всех войнах, – сказал я, и, развернувшись на каблуках, пошёл от неё прочь.
Когда я приблизился, водитель улыбнулся мне через запотевшее стекло. Это был мужичок лет сорока пяти с невыразительной внешностью, которая тут же растворяется в твоей памяти, как только ты выходишь из машины.
– Куда тебе, на Тагилстрой? – спросил он, а я молча кивнул головой.
– Садись! – крикнул он, запуская двигатель, и добавил: – Мне тоже пора на отдых.
Я заикнулся о деньгах, но он махнул рукой и объяснил, что живёт на Смычке, а это значит, нам – по пути. Я откинулся в кресле и с облегчением выдохнул: «Ну тогда трогай, дружище, и пускай этот день наконец-то закончится». Он отпустил сцепление, и машина медленно покатилась.
– Ну ты, конечно, красавчик! – воскликнул он, как только мы тронулись; с уважением поглядывал на меня, заискивающе улыбался, сверкая рандолевой фиксой. – Я такие драки только в кино видел… Первый удар был на вынос тела, а потом ты провёл такую красивую комбинацию, что я просто охренел. Резкий как понос! У кого тренировался, братишка?
– Меня вот такие архаровцы всю жизнь тренировали, – с трудом ответил я, измождённо прикрыв веки.
Я тщетно пытался унять нервную дрожь, которая холодной волной пробегала по всему телу. Мне даже было стыдно перед таксистом, потому что у меня тряслись руки, колени, подбородок, зубы отстукивали чечётку, – плюс ко всему ломило выбитое плечо и острая боль стягивала левую часть лица.
– А чё так долго с ними разговаривал? – спросил он с ехидной ухмылкой. – За спину пустил… А если бы не успел?
– Успел ведь, – ответил я. – К тому же я всегда даю возможность подумать…
–Такие думать не умеют! – весело кричал он, выруливая на Индустриальную. – Деревянные, блядь, по пояс! Сам таким же вернулся из армии! О чём ты говоришь?!
Он громко смеялся, закинув голову и сверкая рандолевым зубом.