– Татьяна, ну слава богу, что Вы приехали, а то мы уже от скуки начали помирать с этими матрёшками. Ну-у-у-у-у таки-и-и-е непроходимые дуры! Только тряпку не жуют! – Он хохотал так, словно его щекотали под мышками. – Махровые блондинки, бля! А что у вас, говорит, музыка, как на похоронах? А это, между прочим, Фрэнк Синатра. Поставьте нам, говорит, группу Demo… Солнышко в руках. У меня аж колики от них начались!
А Шалимова в это время молча уплетала картофель с тушёнкой, и, казалось, абсолютно его не слушала. Она ни разу не посмотрела в его сторону и ни разу не кивнула головой в знак одобрения, а когда он закончил глумиться над бедными простушками, которые, между прочим, «тоже хотят любить и рожать детей», она спросила невнятно, набитым ртом:
– А что вы так долго не открывали, ребятушки-козлятушки?
Мы слегка растерялись и не знали, что ответить, но Гордеев, как всегда, нашёлся…
– Нам не хватило наглости вот так просто открыть, – с наигранным смирением ответил он и начал ковырять вилкой салат. – Эдичка тут метался как тигр в клетке… Даже хотел этих «матрёшек» с балкона выкинуть… Кое-как удержал.
С глубочайшим удивлением я посмотрел ему прямо в глаза, словно спрашивая: «Откуда ты знаешь?» – а он подмигнул и тихонько прошептал мне на ухо:
– Некоторые твои мысли бывают слишком громкими…
Я остолбенел от досады и смущения, как это бывает с теми, кто прилюдно испортил воздух. «Неужели я опять начинаю терять контроль, как это уже случалось в моей жизни», – подумал я, вспоминая с содроганием сердца о том, что опять надвигается осень и что вновь полетят сухие мёртвые листья и журавлиный клин в синем небе.
– Так вот, Татьяна, – продолжал Гордеев, – давайте не будем кидаться какими-то лошадиными предъявами, а просто выпьем за любовь. – Она улыбалась своему отражению в бокале и ответила ему с некоторой иронией:
– За любовь, говоришь? Ну давай – за любовь.
– Может, хочешь на брудершафт? – предложила она и сделала руку колечком.
– Боюсь, что Эдуард будет против, – опять нашёлся Гордеев и посмотрел на меня снисходительным взглядом. – Давайте просто перейдём на ты.
– А я уже перешла – ты не заметил?
Они чокнулись и выпили.
Мы сидели до пяти утра. Спорили. Шутили. Рассуждали о жизни. Переслушали огромное количество всякой музыки. Выпили море вина и водки. Таня пила наравне с нами и совершенно не пьянела (меня всегда удивляла эта её способность), курила одну сигарету за другой, и только фиолетовые тени пролегли под глазами от усталости и напряжения.
Она довольно редко вмешивалась в наши пространные беседы, но, если она всё-таки высказывалась по какой-то теме, то делала это с небывалой точностью и демонстрировала несвойственную для молоденьких девушек эрудицию. В отличие от многих её сверстниц, которых по жизни ничего не интересовало, кроме шмотья и любовных отношений, оно запоем читала умные книги, хорошо училась в институте и пытливо вглядывалась в очертания окружающего мира.
Но даже не это было главное – её кардинальное отличие заключалось в том, что она обладала какой-то особой зоркостью ума, каким-то молниеносным восприятием и, конечно же, сверхъестественной интуицией. Было в ней что-то нечеловеческое – то самое что отпугивает нормальных людей, но привлекает таких безумцев, как я.
Меня тянуло к ней на подсознательном уровне, потому что любопытство – это мой бич. Мне всегда хотелось заглянуть за горизонт, именно поэтому однажды я попробовал наркотики, но это был всего лишь секрет Полишинеля. В этой девочке была настоящая тайна, которую я не могу разгадать до сих пор…
Гордеев любил под водочку пофилософствовать, и почему-то с повышением градуса у него открывалась неудержимая и ничем не объяснимая тяга к сакральному. А ещё он очень любил moralite, то есть возводить мораль до кантовских высот, неистово сокрушаясь от того, что миром правят деньги, что повсюду царит страшная бездуховность, что вокруг – одни лицемеры, что никто не хочет взваливать на себя крест, а напротив, нет отбою от желающих заработать свои тридцать серебряников.
– Ну давайте порассуждаем, чем Иуда отличается от банального христопродавца, – предложил Гордеев, обведя нас испытующим взглядом, словно мы готовы были сорваться и бежать на перегонки в Управление собственной безопасности МВД.
В ответ мы терпеливо молчали, предоставляя ему возможность самому развивать эту тему. Выдержав паузу и убедившись, что мы совершенно не компетентны в вопросах религиозной философии, он продолжил назидательным тоном, вполголоса, как будто сообщая нам эту информацию по секрету:
– Крыса, или так называемая продажная шкура, – это существо мерзкое, отвратительное, лишённое кого-либо оправдания и малейшей симпатии. Такой человечек не наделён никакой сверхзадачей, а предаёт лишь ради своих меркантильных целей, и заметьте: символическая плата в тридцать шекелей навряд ли его заинтересует…
– А сколько это будет в переводе на наши деньги? – спросила Таня задумчиво, но Гордеев недовольно поморщился (какое это имеет значение?) и продолжил с воодушевлённым видом:
– Иуда – это идейный предатель! – произнёс он, поднимая указательный палец кверху. – Это антигерой, без которого не было бы и героя, поскольку всё оптимальное и цельное имеет как положительное, так и отрицательное значение.
– Иуда отдал свою жизнь ради великой цели, ради любимого Иисуса, но не ради денег, – продолжал Славян. – Никогда с этим не соглашусь! Он вернул это серебро первосвященнику и после этого повесился… Вам это ни о чём не говорит?
– Ты прав только в одном, Слава, а именно в том, что Иуда, будучи самым любимым учеником Иисуса, стал жертвой великих сакральных игр, – заметила с иронией Татьяна.
– Но почему именно его выбрали на эту роль? – спросила она, закуривая сигарету и выпуская первую затяжку через нос.
– Да потому, что в душе он был самой настоящей крысой и продажной шкурой, – ответил я вместо Гордеева, который задумчиво ворошил пепел кончиком сигареты. – Поэтому его и подставили… А кто бы ещё сгодился на такую роль? Все остальные были честными пионерами, а этот так называемый Павлик Морозов бабки воровал из партийной кассы и много нехорошего ещё делал…
– Бог не Тимошка – видит немножко, – добавила Татьяна.
– Не согласен с вами, ребята… Ой, не согласен! – протестовал Гордеев, размахивая толстым, как сосиска, пальцем. – Вы рассуждаете, как ортодоксальные христиане. Так же рассуждали ортодоксальные иудеи, когда кричали: «Распни его!» – для них Иисус был таким же предателем…
Он продолжал:
– С точки зрения высшей справедливости не бывает плохих или хороших людей – бывают лишь божественные предназначения, например: Понтий Пилат, Каиафа, Иуда, Лонгин, Иосиф Аримафейский, Мария Магдалина, Пресвятая Дева Мария, Павел, Андрей, Иоанн, Матфей, Лука и многие другие… Это кармические ступени, по которым человек восходил к небу и в итоге стал Богом. Кто бы он был без них? Кто бы его знал? Кто бы его помнил, если бы он умер в собственной постели, в окружении внуков и детей?
– С каких это пор ты стал фаталистом? – спросил я с ехидной улыбкой. – Ты же всегда считал, что твоя судьба – в твоих руках, а Всевышнему на тебя плевать, как и на всех остальных, как и на всё, что мы творим на этой планете.
– Ты знаешь, Эдичка, с недавних… – ответил Гордеев и добавил с легким сарказмом: – Я вдруг понял, что не всё от меня зависит, и сегодня я в этом убедился очередной раз.
– Ну понятно… Пока всё гладко, мы считаем это своей заслугой, а как пошли обломы, так виноват, значит, Господь Бог?
– Не всё так однозначно… – отбивался от меня Славян, но тут на него наехала Татьяна:
– То есть ты хочешь сказать, – у неё аж щёки порозовели от возмущения, – что с точки зрения высшей справедливости можно оправдать любой безнравственный поступок и даже преступление?
– Ну вот, слава Богу, ты начала меня понимать! – обрадовался Гордеев и воссиял аки солнце. – У Всевышнего для каждого есть план, и человек в его руках – всего лишь марионетка, поэтому роль Иуды предельно ясна и отвечает главным требованиям контекста. С точки зрения Иешуа Га-Ноцри Иуда поступил плохо, очень плохо, потому что он предал своего друга и учителя, но с точки зрения Иисуса Христа у него не было другого выбора, потому что его мотивировал сам Дьявол. Поэтому Спаситель воспринимает грехи наши метафизически, а мы их представляем в рамках социальной справедливости.
– Понимаешь ли, золотце, – Гордеев уже оседлал крылатого Пегаса и с самодовольным видом втыкал ему шпоры в чахлые бока, – вид сверху расширяет перспективу, и он знает то, чего не знаем мы и никогда не узнаем. – Славу уже никто не мог остановить, и он летел во весь опор. – А социальная справедливость не может являться главным критерием, потому что её по большому счёту нет и быть не может. – Гордеев громко рассмеялся и развёл руками дымовую завесу; он был настолько доволен, что даже почесал свою огромную мотню, совершенно не переживая за присутствующих дам.
Я похлопал в ладоши и посмотрел на него с восхищением.
– Ты просто гений софистики! – воскликнул я. – Даже Иуда у тебя стал героем. Интересно, какую роль ты отводишь себе? Великомученик?
– Время покажет… Время всех расставит по местам, а смерть уровняет.
– Не думаю, что смерть всех уровняет… Скорее всего, поменяет местами, – сухо парировал я.
Нам было без разницы, о чём спорить и что обсуждать. Полемика в первую очередь являлась для нас способом самоутверждения, а потом уже – матерью истины, хотя по большому счёту в спорах рождается лишь взаимная неприязнь и каждый остаётся при своём мнении.
А потом я стоял у окна и любовался рассветом; даже в такую погоду это зрелище кажется магическим, как и рождение любого существа на земле. Сперва в тёмном пасмурном небе открывается светлый «родничок», как будто натянулась плацента и кто-то пытается проникнуть в наш мир, а потом начинает проявляться негатив нового дня: я вижу угловатые силуэты крыш, мёртвые глазницы окон, тёмные впадины палисадников и медленно ползущий по насыпи товарняк. Рваные клочья тумана расползаются, и картинка становится более резкой, отчётливой. Через двор бежит сутулая собака с поджатым хвостом, оглядывается назад и замирает как вкопанная…
Татьяна подкрадывается ко мне на цыпочках, и, хотя я чувствую движение воздуха за спиной, я не могу оторвать глаз от этого зрелища, в котором растворилось всё: и мысли, и чувства, и желания, – и осталась только абсолютная тишина, звенящая в голове… Таня ждёт, а я делаю вид, что не замечаю её, и тогда она со всей силы бьёт меня коленом под зад.
– Ой! – крикнул я, хотя этот пинок не был для меня неожиданностью.
– Этот боров еще долго будет отравлять наш воздух? – спросила она шёпотом.
– Ну я же не могу его выгнать, – тихонько ответил я, прикрыв дверь на кухню. – Между прочим, у него – серьёзные проблемы на работе. Под него копает отдел собственной безопасности. Ни сегодня завтра закроют нашего майора.
– Вот тебе, бабушка, и Юрьев день! С какой стати?
– А-а-а-а, не знаю… С кем-то забыл поделиться.
– Короче, я устала и пошла спать. В конце концов я хочу остаться наедине с тобой, – заявила она и неожиданно поцеловала меня в губы.
– Иди ложись… Я скоро приду, – сказал я, отдирая её от себя.
Она развязанной походкой отправилась в спальню, и я услышал, как под ней скрипнула кровать.
«Даже не разделась, – подумал я. – Бухнулась прямо в одежде».
Когда я вернулся в комнату, Гордеев смотрел на меня по-отечески. Его глаза были прищурены, и казалось, что он собрался меня пожурить. В его пальцах дымилась сигарета, а в колонках тихонько играл Jamiroquai «Virtual Insanity».
– Ну что, Эдичка, ты счастлив? – спросил он с некоторой издёвкой.
– Доволен, по крайней мере, – ответил я. – А счастье – это слишком глобальное понятие, и никто не знает, где оно начинается и где заканчивается.
–Эх, братишка! Если бы ты знал, куда суешь голову. – Он нахмурился, лицо его стало каменным, а взгляд – непреодолимо тяжёлым. – Я бы ей не открыл… Лучше эти тупорылые девки или проститутки из рекламного вестника… Пускай даже суходрочка до полного изнеможения… Но только не она. Сегодня ты открыл дверь и впустил в свой дом Троянского коня.
– Хватит из неё пугало делать! – по-петушиному зычно крикнул я, хотя прекрасно понимал, что он говорит правильные вещи. – Может, стоит к ней присмотреться… А? Может, тебя пугает её ум и незаурядность?
– Что?! – Его аж перекосило от возмущения. – Я не заметил особого ума. Извини – не блещет. Сидит и колечки пускает с умным видом. Молчи и сойдешь за умного. Так, что ли?
Я продолжал, не замечая его грубых нападок:
– Мы боимся чего-то непонятного, а ты совершенно не понимаешь женщин. Ты слишком много говоришь и не умеешь слушать, а потом удивляешься, что Таня молчит. Она просто не хочет тебя перебивать. Я знаю, почему ты избегаешь сильных и умных женщин.
– И почему же?
– Потому что с дурочками проще доминировать, а это единственная форма, которую ты признаешь в общении с женщинами.
Гордеев отрицательно мотал головой, задыхаясь от переполняющих его эмоций.
– Я знаю женщин, слишком хорошо знаю, поэтому и пытаюсь тебя упредить. Послушай меня! Послушай! – Он сделал умоляющее лицо и даже сложил бровки домиком. – Я не пытаюсь подвергать сомнению очевидное и, пожалуй, соглашусь, что Татьяна – девушка довольно незаурядная, но проблема заключается в том, какую цену тебе придётся за это заплатить. Об этом подумай!
– Т-с-с-с, – зашипел я, приложив палец к губам. – Она уже спать легла, а стены в квартире тонкие…
– Хорошо, – в полголоса ответил Гордеев и продолжил уже практически шёпотом: – Взять твою жену… Она – удивительная, талантливая, совершенно незаурядная. Я таких женщин видел только в кино, но, заметь, Леночка при этом – хороший и открытый человек, а это сочетание в нашей жизни встречается крайне редко. Попросту говоря, кого-то Бог поцеловал в темечко, а кого-то козлоногий приголубил.
– Я понимаю, что ты влюблён и не можешь рассуждать рационально, – продолжал Гордеев крайне назидательным тоном, – но подумай хотя бы о ребёнке… Возможно, Ленка без тебя обойдётся. Я думаю, что она недолго проходит в разведёнках. Я лично знаю мужиков, которые от неё без ума. Но кто заменит твоему ребёнку отца? И будет ли этот кто-то нормальным человеком? Ты об этом подумай.
– А если моему ребёнку не нужен такой отец? А моей супруге не нужен такой муж?
– Да, с этим я, пожалуй, соглашусь, – махнул он рукой, – но ведь мы сейчас не только о них говорим… Мы ещё говорим о твоей судьбе и о том, что тебе потребно.
– Глупенький, судьбу нельзя перекраивать под свои нужды, – ответил я, и сердце моё сжалось от страха и предчувствия беды, – поэтому она иногда называется кармой.
– Я не знаю, чем закончиться эта история, – продолжал я, – но я совершенно уверен в том, что Татьяна дана мне свыше. Я пока не знаю, в каком качестве… Поживём – увидим.
– Ты неисправимый романтик! – воскликнул Гордеев и хлопнул меня по коленке. – Только учти одно, что в этой жизни за всё приходится платить в десятикратном размере, а ты уже довольно накуролесил… Довольно! Может, есть смысл остановиться и подумать о будущем?
– О Высшем Суде? – спросил я с кривой ухмылкой.
– Дурак ты, Эдичка, и шутки у тебя дурацкие, – разочарованно произнёс он и добавил в полголоса: – Ты всё потеряешь, но самое страшное: ты потеряешь себя и превратишься в жалкий рудимент её чрева. Ты будешь умолять, ты будешь валяться в ногах, ты будешь скулить под дверями, ты будешь сдирать с себя кожу, но ты не увидишь в её глазах даже капельки сострадания, потому что она пришла из другого мира и всё человеческое ей чуждо. – Он смотрел куда-то через моё плечо, и мне даже показалось, что он разговаривает не со мной, а со своим отражением. – Ты всё потеряешь, а в итоге окажешься на необитаемом острове под названием – водка.
Я оборвал его далеко идущую фантазию:
– Ну ладно, хватит мне на сегодня интеллектуального пинг-понга! – И добавил с добродушной улыбкой: – Ну ты же знаешь, Славочка, что я поэт, а поэтам нужны потрясения и душевные катаклизмы, чтоб было о чём писать, чтобы хоть как-то оправдать своё бессмысленное существование и беспробудное пьянство. Помнишь, как у Высоцкого? Что-то воздуху мне мало, ветер пью, туман глотаю… Чую с гибельным восторгом – пропадаю, пропадаю.
– Ладно, ступай, сын мой, – произнёс Гордеев с благостным видом. – У тебя, наверно, уже чердак дымит от этих разговоров?
– И не только чердак… – подхватил я. – Меня девушка ждёт в соседней комнате, красивая и пьяная, а Вы, батенька, затеяли эту преждевременную панихиду. По мне плакать – только слёзы даром лить.
– Ну, ступай, ступай, сын мой. Только пупок не надорви, а я помолюсь за тебя. – И он положил свинцовую длань на моё грешное чело.
Я достал Гордееву из бельевого шкафа свежую простыню, наволочку, пододеяльник и отправился в ванную. Там я объявил войну потным волосатым подмышкам, молодой поросли на щеках, а так же буйным зарослям на лобке, среди которых уже с трудом отыскивал своего маленького купидончика.
Я долго мылся, шлифовал своё тело бритвенным станком, со слезами выдёргивал из носа проклятые волоски и даже подровнял свои густые татарские брови. Вдруг я увидел огромные жёлтые когти на своих ногах, а в дверь уже бился возмущённый Гордеев, который давно прикончил всю водку и даже успел выспаться, но естественный будильник, который находится чуть пониже пупка, разбудил его и потребовал разгрузки.
«Эдуард! Твою мать! Ты что там уснул или утонул в ванной!» – орал Гордеев по ту сторону реальности, наполненной белёсым туманом и пузырящейся мыльной пеной, а я пытался в этот критический момент взять мощные ороговевшие ногти маленькими косметическими ножницами, но это было непросто – щёлк и ножницы треснули пополам. После этого я долго чистил зубы и вместе с пеной выплюнул изъеденную чёрную пломбу, напоминающую осколок метеорита. И вот последний штрих – несколько пшыков от «Christian Dior Fahrenheit», и я нахожусь в полной боевой готовности. Вперёд!
Когда я вошёл, в комнате было тихо и только жиденький свет просачивался между занавесок. Она лежала навзничь, поверх одеяла, раскидав руки и ноги, и казалось, что её подстрелили на бегу, – как бежала, так и рухнула в постель. Короткая юбка задралась до самой талии, и я любовался её балетными ножками в чёрных колготках.
Я тихонько поцеловал её в губы и почувствовал исходящий от неё запах алкогольного перегара, но меня это мощное амбре нисколько не смутило, а напротив, распалило ещё больше, поскольку с юных лет – с самых первых вязок – этот женский фимиам в сочетании с острым ароматом физиологического возбуждения всегда являлся для меня гарантией доступного и безотказного тела.
Татьяна бормотала что-то невнятное, на каком-то чатланском языке, и отталкивала меня ватными руками, а я медленно расстёгивал кофточку, медленно снимал бюстгальтер, и вдруг меня как будто обняло: совершенно неожиданно я вспомнил Мансурову (она буквально свалилась на меня с потолка) и вспомнил её слова, которые она шепнула перед самым вылетом. В моей душе появилось слабое раскаяние – это было неприятно и не к месту. Я ухватил губами солёный сосок и постепенно начал проваливаться в тартарары.
Где-то за стенкой звучал кошачий голос JK: «Somebody help me cause I'm falling head over heels». Как же мне это было знакомо! И эта волшебная мелодия наполнила то удивительное утро новым смыслом: я падал, я летел очертя голову, но мне не было страшно – просто захватывало дух, а это было приятное чувство.
Она подгоняла меня кнутом, словно ленивого жеребца. Она вонзала в мою спину свои длинные отполированные когти. Она шептала на ухо отвратительные гадости, какие не услышишь даже в солдатском борделе. Она плевала мне в лицо, отпускала пощечины, кусалась, и мне начало казаться, что это не секс, а изощрённая месть.
– Ну давай в таком случае позовем твоего дружка… Он, наверняка, мастурбирует под дверью.
У меня засвистело в ушах, как будто в самолёте.
– Ты это серьезно? – промямлил я.
– Конечно. А что ещё остается, если ты не можешь как следует меня отодрать? Давай позовем Горбатого. Может, у вас двоих что-то получится.
Казалось, она говорит это на полном серьезе, или я перестал понимать её брутальные шутки, оторванные от реальности.
– Ты много пил последнее время? – продолжала она меня добивать. – Что с тобой? Почему у тебя такой мягкий член?
Я похолодел от ужаса и отвернулся к стене – она хохотнула, как ведьма, и процедила сквозь зубы: «Импотент». Я почувствовал, как липкий холодный пот выступает между лопаток и катится по спине. Я зажмурился, как это бывало в детстве, и постарался скорее уснуть. Она тихонько шептала мне в спину: «Ты за всё ответишь, мерзавец, за всё… Готовься страдать, а то привык, что всё на халяву… Эти шлюхи избаловали, испортили тебя… Слабак. Слабак. Маменькин сынок». Это напоминало бред сумасшедшего.
Очень скоро всё пойдёт в бурлящий котёл страсти, но основной приправой в этой жуткой похлёбке Гамбо всегда будет ревность и только ревность, но не какая-нибудь креативная прокачка отношений, имеющая разумные пределы и правила игры, а самая настоящая средневековая жуть со всеми её атрибутами и архаичной дикостью. В недалёком будущем я припомню ей всё и за всё отыграюсь, в том числе и за эту «невинную» шутку. Ревность ослепит меня, и я совершенно потеряю чувство юмора. Её косточки захрустят в моих безжалостных руках, сухожилия натянутся до предела, слёзы прольются реками, и тогда она пожалеет обо всём, что говорила и делала в прошлом.
«Как ты могла ляпнуть такую мерзость?!! На что ты рассчитывала?!! Что я подпишусь на эту групповуху?!! Как мне понять твои истинные намерения?!! Как мне забыть всё это?!!» – буду орать среди ночи, словно иерихонская труба, буду хватать её за горло и выкручивать руки, буду бродить по комнате из угла в угол, как хищный зверь. – «Что-о-о-о!!! Ты совсем рехнулся, придурок?!! Как ты мог такое подумать?!! Я просто хотела с тобой поиграть!!!» – будет отвечать она на высокой истерической ноте, а мои соседи будут «вежливо» постукивать в стену, напоминая о том, что в этом мире мы не одиноки.
Таким образом мы постепенно окажемся на разных полюсах… Мы будем орать во всё горло, до хрипоты, до полной потери голоса. Мы будем кидаться охапками убийственных слов, но мы никогда не услышим друг друга и не сможем договориться. Мы слишком далеко зайдём в своих психологических экспериментах, совершенно не понимая, к чему приводит любопытство без любви и страсть без взаимного уважения.
Когда я проснулся на следующее утро, то в первую очередь я увидел её лицо. Оно было очень близко, на подушке, в облаке света, и это был удивительный лик, в котором было столько одухотворённой простоты, что возникало впечатление, будто она сошла с иконы.
С въедливым пристрастием я изучал её лицо, пытаясь найти хоть какие-то изъяны, хоть какие-то последствия вчерашней попойки, но в то утро она выглядела безупречно. Я любовался её совершенством, пытаясь удержать в памяти именно этот благочестивый образ, но по мере того как она просыпалась, в ней начинало накапливаться напряжение, которое постепенно ломало её черты, делая их резкими и, я бы даже сказал, жёсткими, а потом она вздрогнула, почувствовав мой пристальный взгляд, и открыла глаза…
И Желтый Карлик покраснеет от стыда
и спрячется за тонкой занавеской,
когда откроются, как адские врата,
её глаза, раскосые и дерзкие.
И содрогнется сердце в умилении, –
да будет пухом стылая земля, —
и в эту пропасть я шагну без сожалений,
когда проснется девочка моя.
В то утро она поднялась в прекрасном расположении духа и тут же полетела на кухню ставить чайник. Гордеев лежал на диване с перекошенным лицом и смотрел телевизор. Его лысый череп был обмотан мокрым полотенцем.
– У тебя есть какая-нибудь таблетка от головы? – спросил он жалобно.
– Лучшее средство от головы – это гильотина, – ответил я, вынимая из кухонного стола припрятанную чекушку водки.
– Сейчас я тебя поправлю, Горбунок, – ласково произнёс я.
Славян категорически отказался и даже руками замахал:
– Не-не-не… Ты что, с ума сошёл?! Да я после вчерашнего на неё смотреть не могу, ни то что пить!
– Славя-я-я-я-н, через не могу… Лекарство сладким не бывает.
– О! Огуречный рассол! – радостно воскликнул Гордеев и тут же скривился от нестерпимой боли.
И вот мы сидим на кухне. Молчим. Татьяна пьет чай с лимоном. Гордеев цедит огуречный рассол. Я наливаю себе уже вторую рюмку водки, а в этот момент великолепный JK порхает вокруг нас бабочкой.
– Шикарная вещь! – восхищается Гордеев и добавляет громкость.
Мы смотрим в открытое окно. Ночью прекратился дождь, а утром слегка расчистилось небо и в просвет рваных облаков выглянуло солнце – проткнуло косыми лучами перистые облака, стелилось вощёной гладью по мокрым крышам, сверкало в изумрудных кронах молодых тополей, и такая благодать разлилась по всему телу, такая божественная тишина накрывала с головой, что хотелось шагнуть с подоконника и полететь в эту синеокую даль.
Я наслаждаюсь каждым мгновением своей жизни и каждым глотком свежего воздуха. Я сижу и боюсь шелохнуться – боюсь вспугнуть ангела, севшего мне на плечо. Тишина – и только сердце отсчитывает мгновения вечности. Во мне нет страха, нет никаких желаний, никаких сомнений. Я нахожусь в промежуточном состоянии между прошлым и будущим, и настоящим это тоже назвать нельзя, поскольку время существует где-то параллельно, вне моего сознания, а внутри – лишь удивительный покой. Не надо принимать решения, совершать поступки, а значит отсутствует это чудовищное бремя ответственности, хуже которого нет ничего в жизни. Я абсолютно уверен в том, что всё решится без моего участия и проявления воли, а мне лишь останется принять любой финал как неизбежность. Кто не борется, тот непобедим.
Я слышу женский голос… Он звучит из далёкого прошлого, как будто из телефонной трубки:
– Проводи меня. Я пошла домой.
Я медленно поворачиваю голову и вижу перед собой лицо незнакомой девушки, которое постепенно приобретает знакомые черты.
– Татьяна! – встрепенулся Гордеев, слегка задремавший у открытого окна. – Не нарушайте гармонию, побудьте с нами ещё, ведь хорошо сидим, хорошо молчим…
– Голова прошла? – заботливо спросил я.
– О-о-о, просто волшебное исцеление, – ответил он, прищурив один глаз, и стал похож на котяру. – Огуречный рассол творит чудеса.
– Ну а водка – это вообще панацея от всех бед, – заметил я, выливая последние капли в рюмку.
– Эдуард, ну зачем ты пьёшь по утрам? – мягонько спросил Гордеев. – Это же прямой путь к алкоголизму. Это неправильно, Эдичка.
– А с вечера её жрать литрами правильно?
– Ой, давай закроем эту тему! – скривился он. – У нас девушка уходит, а ты про какие-то глупости говоришь.
– Вы, батенька, вообще без девушек обходиться не можете? – в шутку спросила Татьяна, ладошкой прикрывая зевоту.
– Ой! – выдохнула она. – Поеду я, ребятушки, а то меня что-то в сон клонит. – И она ещё раз широко зевнула, на секундочку прикрыв перламутровые веки.
– Славян, дай денег на такси, – бесцеремонно потребовал я.
– Возьми в барсетке, – вяло ответил он.
– Не надо… Хочу на трамвае прокатится, – сказала Таня и пошла в прихожую.
Она исчезла в кладовке, а я тут же вспомнил, как она нарочито медленно одевалась в тот день, когда нас застукала Мансурова; как она тянула время, смакуя каждую секунду и выжимая из этой ситуации максимум удовлетворения; как она положила руку мне на плечо и промурлыкала с издёвкой: «Ну что, влип, очкарик?»
А ещё я вспомнил, как она называла мою жену по имени-отчеству – Елена Сергеевна; вспомнил ярко-голубой зонтик с ныряющими дельфинами и лакированной ручкой, загнутой крендельком… И вдруг я понял совершенно отчётливо, что не бывает в нашей жизни случайных людей и событий. Мы – просто клетки нейронной сети, связанные друг с другом множеством вариаций. Основная задача этой сети – передача информации от одного индивидуума к другому. Мы все так или иначе связанны. Мы не просто братья и сёстры – мы единый мыслящий организм.
– Помнишь, что ты сказала своей подруге Саше по телефону? – спросил я, когда она вышла из кладовки.
Татьяна бросила на меня равнодушный взгляд и отрицательно мотнула головой.
– Что я сижу на коротком поводке… – Я загадочно улыбался, глядя ей прямо в глаза, в которых на секунду мелькнуло удивление и тут же растворилось в холодной пустоте.
– Так вот, моя чёрная фея, ты сильно заблуждаешься… Я свободен как ветер.
– Я рада за тебя, – молвила она, застёгивая пуговки плаща; её лицо оставалось невозмутимым, и отрешённый взгляд скитался по стенам.
– Ответь только на один вопрос, и можешь идти на все четыре стороны, – предложил я, подбираясь к ней вплотную.
Она затянула пояс на последнюю дырочку и стала похожа на осу; огляделась по сторонам, нашла свой фееричный зонт, потопталась на месте, глядя на заляпанные грязью сапоги, и хотела уже развернуться, чтобы уйти из моей жизни навсегда…
– Откуда ты знаешь мою жену? – спросил я решительным тоном, прихватив её за рукав. – И откуда она знает тебя?
– Я же отвечала тебе на этот вопрос.
– Не помню.
– Я занималась у неё какое-то время… Это было ещё до встречи с тобой.
Я задумался и спросил её:
– Когда мы встретились у кинотеатра «Родина», ты меня узнала?
– Естественно! – ответила она с ехидной усмешкой. – Ты же встречал её после репетиций.
– Почему ты ушла к Ефремовой? – спросил я.
– Потому что Елена Сергеевна выгнала меня с треском, хотя я танцевала не хуже девчонок из основного состава.
– Почему она тебя выгнала?
– Для меня это до сих пор остаётся загадкой, – ответила Таня, порываясь уйти. – Кстати, спроси её об этом, когда увидишь.
– Подожди! – Я дёрнул её на себя. – Ответь! Ты хотела ей отомстить? Или дай угадаю… Ты хотела доказать, что ничем не хуже… Поэтому…
Она оборвала меня на полуслове:
– Дурачок! – Горькая усмешка искривила её лоснящиеся от помады губы. – Мне не нужно никому ничего доказывать, и ты это знаешь не хуже меня. Убирайся к своей жене! Продолжай таскать каштаны из огня! Продолжай дальше спиваться и лгать!
– Танюша, перестань.
Я хотел её обнять, но она грубо оттолкнула меня. Её лицо покрылось алыми пятнами, на глазах проступили пунцовые прожилки, и кристально чистая слеза покатилась по щеке.
– Ты жалкое ничтожество! – крикнула она.
– Да, я такой… А ты что, не догадывалась об этом? Вспомни, с чего началось наше знакомство.
– Ты конченный мерзавец, у которого нет ничего святого!
– Да! – удовлетворённо воскликнул я. – А ты думала, что я – Дон Кихот?
– Ты сдохнешь под забором! – кричала она, и фиолетовая венка вздулась у неё на лбу, словно червячок – под кожей. – Будь ты проклят! Ни дна тебе ни покрышки!