– Они придумали новую технологию. Именно кредитная система явилась новым инструментом закабаления масс. Но для этого нужно было создать новое общество, совершенно безыдейное и глухое к любым призывам, кроме одного – SALE 50%. А с этой задачей прекрасно справился Голливуд.
– Каким образом?
– Начиная с середины восьмидесятых, он проводил в нашей стране активную пропаганду американских ценностей. Их кино – это жуткий суррогат, которым отравился весь мир.
– Так вот, – продолжал Слава, – послушный советский народ был безнадёжно развращён, и в начале девяностых сложилась революционная ситуация, а наша страна в очередной раз утонула в крови. Это был последний ультиматум охуевшего от тягот и лишений народа…
– А мне кажется, что это был беспредел со стороны власти…
Он не обратил внимания на мою реплику, а продолжал спокойным размеренным голосом, мягонько сжимая и разжимая увесистый кулак (глаза его были серые, холодные, как февральское утро):
– В Кремле услышали этот ультиматум и начали создавать скрытую систему подавления. Как превратить народ в послушное быдло в условиях демократии? КГБ уже никто не боится. Партии нет. Национальной идеи нет. Милиция коррумпирована. Армия полностью деморализована. Вот и задумались умные дядьки, как вернуть народ в стойло. Благо у наших западных партнёров такой опыт уже имеется.
– И что это за секретное оружие?
– Они создают глобальную систему кредитования. Поверь мне, отделения Сбербанка будут даже на северном полюсе, чтобы любой пингвин мог получить ипотеку.
– Пингвины не водятся в Арктике, – скромно заметил я.
– Ничего-о-о, – пообещал Славян, – когда ипотека станет доступной даже для пингвинов, они туда переедут, потому что там теплее.
– Ну ладно, а прикол-то в чём?
– Тебе зарплату на комбинате начали платить? – спросил он, хитро прищурившись.
– Потихоньку.
– Главный принцип любого государства – держать народ в повиновении…
– Да заебал ты уже! Что дальше?!
– А деньги – это свобода. Это дополнительные возможности. Поэтому нельзя доверять деньги народу. Они должны оставаться в банке или находиться под контролем банка. Нельзя давать простым людям бабосы! Понимаешь?! – Славян пытался перекричать нарастающий гомон. – Но! При этом народ нужно заставить работать, да так чтобы он за эту работу держался обеими руками и даже не бухтел! Как это сделать, и при этом оставить бабки у себя?
– История повторяется, – задумчиво произнёс я. – Кортес расположил к себе индейцев, и они меняли золото на стеклянные побрякушки, а Колумб для этого использовал шнурки с металлическими наконечниками, которые просто завораживали индейцев.
Славян щёлкнул пальцами в знак одобрения.
– Молодец! – воскликнул он. – Простые работяги будут вкалывать на эту власть за побрякушки, шнурки и прочее барахло, которое на самом деле ничего не стоит, но народу это будут преподносить как великие блага. Вы отнесёте свои кровные в банк и никогда их больше не увидите. Точнее сказать, вам их переведут на карту и тут же снимут в счёт погашения долгов. Вы всё отдадите: и свободу, и бабки – одним росчерком пера. А потом и душу заложите в банк под проценты и будете в ладоши хлопать от радости, что вам за это дали ещё побрякушек. Пикнуть никто не посмеет.
– И ты это называешь латентной системой порабощения? – Я скорчил удивлённую физиономию. – Согласись, что это гораздо приятнее, чем ГУЛАГ.
– Любая диктатура недолговечна, – парировал Славян. – Самый послушный раб – это тот кому внушили иллюзию свободы. На этом весь демократический мир держится.
Я замахал руками в знак протеста.
– Русские – это маргинальная нация! Нас могут только силой запрягать и лупить вожжами до кровавого пота, но просто так мы этот воз не потащим!
– Да ладно, – снисходительно обронил Гордеев. – Хотел бы я шагнуть в светлое будущее и увидеть, с какой блаженной физиономией ты сунешь голову в этот хомут… сам… по собственной воле.
– Не увидишь! Я быстрее хлопну банк, чем возьму кредит.
Он посмотрел на меня с жалостью и молвил с лёгким еврейским акцентом:
– Моня, я умоляю вас, эти понты уже никому не интересны.
– Да мне плевать на всех остальных! Я как был бродягой по жизни, так и останусь! – кричал я, брызгал слюной и бил себя кулаками в грудь.
В этот момент мимо нашего столика проходила красивая статная брюнетка лет тридцати. На ней была обтягивающая водолазка и короткая юбка, что вызывающим образом подчёркивало её роскошные формы. По всей видимости, дамочка шла из туалета к своему столику в глубине «Альянса». Гордеев щёлкнул её взглядом, как Кот Баюн, и, слегка коснувшись её руки указательным пальцем, заговорил с ней волшебным певучим голосом:
– Мадам, я дико извиняюсь, но позвольте заметить… В этом шалмане вы смотритесь неестественно. Разрешите Вас как-нибудь пригласить в «Александровский». (Прим. авт. Самый фешенебельный ресторан в городе на тот момент).
– А что вы тут сами делаете, молодые люди? – спросила дамочка, озарив нас обаятельной белозубой улыбкой.
Она была воплощением эротической мечты со всеми её атрибутами: оттопыренная бразильская попа и большая грудь, пухлые губки и глаза, сияющие неприкрытой похотью, идеально гладкая кожа и тёмно-каштановые волосы, напоминающие моток медной трансформаторной проволоки. Я считаю жутким моветоном подкатывать к таким женщинам, ибо все комплементы в их адрес кажутся такими же замызганными и банальными, как поздравления с Новым годом.
– Именно в этом месте нас застал ливень, – с некоторым пафосом ответил Гордеев, на что она снисходительно улыбнулась и ласково промурлыкала:
– Купите себе зонтик, молодой человек… А лучше – машину.
Я увидел у Гордеева некоторое замешательство, словно посыпалась штукатурка на праздничном фасаде его широкого самодовольного лица, но это длилось недолго, буквально пару секунд, и вновь восторжествовала его непобедимая мужская сущность. Готовых вариантов ответа у него не было, поэтому он ещё какое-то время широко улыбался, слегка подмигивая правым глазом, а она продолжила удивлять нас своей непосредственностью:
– Пытаетесь за мной приударить? – спросила она, пожирая его своими завидущими глазами; он сглотнул слюнку и молча кивнул головой. – Боюсь, что это может Вам дорого стоить.
– А никто и не собирается мелочиться, – парировал Гордеев.
– Ну тогда берите ручку и записывайте, – предложила она, взглянув в мою сторону и слегка приподняв уголки губ; я тоже улыбнулся ей в ответ, довольно натянутой улыбкой.
– Я запомню, – уверено сказал Гордеев. – Я злопамятный.
Девушка произнесла шесть цифр и вкрадчиво добавила: «Кстати, меня зовут Мариной». Потом она отправилась на своё место, а мы молча следили за её легкой грациозной походкой в фарватере между столиками. Постепенно она растворилась в табачном дыму.
– Вот это женщина! – восхищённо воскликнул я. – Будешь ей звонить?
– Нет, конечно, – спокойно ответил Славян.
– А на кой чёрт ты попросил у неё номер телефона?
– Я попросил?! – возмущённо воскликнул Гордеев. – Да она буквально навязалась на мою голову, эмансипированная сучка!
– А чё ты с ней вообще языками зацепился? Мадам, я дико извиняюсь… Тоже мне – светский лев.
– Я не узнал её вначале… Раньше она была блондинкой, – оправдывался Гордеев. – А когда узнал, отступать было уже поздно.
– А кто она? Кручёная, как поросячий хвостик?
– Вот именно… Это бывшая жена Трофима. Бывшая подружка Ноля. С Вовой Бешенным путалась ещё в начале девяностых, пока его не грохнули. Короче – бандитская подстилка.
– А в чём, собственно, проблема? – удивился я. – Ты на мента совершенно не похож, и с распальцовкой у тебя всё в порядке. Подъехал бы тихим фраером…
– В том-то и дело, что она меня знает… У неё – продуктовый магазин на Пархоменко.
– И как-то странно она себя повела, – задумчиво произнёс Гордеев. – Меня вообще настораживает, когда женщина проявляет инициативу.
– И что означает её фраза «это будет Вам дорого стоить»? – От удивления я даже почесал затылок. – Она кто – лакшери-проститутка или чёрная вдова? Что за понты?
– Да все они проститутки! – резко ответил Гордеев, прихватив двумя пальчиками горлышко графина. – Только одни продают себя в розницу, а другие ищут оптового покупателя. Я даже не хочу заморачиваться на тему – что она имела в виду?
Мы опрокинули по рюмашке и ещё раз внимательно осмотрели зал. Наша новая знакомая веселилась в компании каких-то дородных баб, – они отсвечивали золотыми побрякушками и явно смахивали на работников торговли. За барной стойкой сидели две шикарные девицы, – они цмыкали кофеёк из маленьких чашечек, курили длинные чёрные сигареты, о чём-то мило беседовали, и было понятно по их надменно вздёрнутым носикам, что они давно уже пристроили в тёплое местечко свои аппетитные попки.
В основном какие-то бледные поганочки были разбросаны по залу, – как говорится, ни кожи ни рожи. В темноте шарахались пьяные тётки, натыкаясь на стулья. В проходе уже кто-то танцевал под группу «Demo». По большому счёту мне было плевать на эту субботнюю кутерьму, на эту развязанную публику, на этих пьяных баб, поскольку моя задача была предельно проста: напиться до полной потери чувственности и каким-то образом «обмануть» ещё один выходной. Телефонов повсюду было как грибов после дождя, и я в любой момент мог сорваться, но капитан Гордеев контролировал ситуацию и никогда бы этого не допустил.
– Да-а-а, на многое придётся закрыть глаза, – молвил Славка, обводя разочарованным взглядом собравшихся для разврата.
– Ты хотел сказать – залить? – Я громко рассмеялся, а он даже не улыбнулся в ответ; всё продолжал озираться, словно параноик.
– В прошлый раз мы тоже искали компромисс, – начал я вспоминать нашу последнею вылазку на «охоту». – Ты помнишь, в какой бедлам мы попали? Я всю ночь боялся, что нас либо отравят клофелином, либо затрахают до смерти, а ты на следующее утро не мог поднять глаза… Как её там звали? Людок?
– Ну прекрати-и-и, – мучительно застонал Гордеев и сморщился как от зубной боли. – Я неделю пытался её забыть, но в памяти постоянно всплывала эта чёрная бородавка на щеке. Блядь! Зачем ты мне об этом напомнил?
– А что бы не допускать подобных ошибок! – воскликнул я. – Пока трезвые, с амбициями всё в порядке, но стоит нажраться и потерять с первыми лучиками солнца последнюю надежду, хватаем уже всё подряд, словно голодные псы. Я не вижу в этом смысла – зачем убивать последние иллюзии? – Небрежно стряхиваю пепел мимо пепельницы. – Мы столько раз уже это делали, что совершенно потеряли к этому вкус.
– Давай в шахматишки перекинемся, – предложил я, – или поедем в бильярдную…
Он ущипнул меня очень больно.
– Что?!! – закричал я с таким видом, будто истекаю кровью.
– О таких вещах даже не смей заикаться… Слышишь? – он шипел, словно прохудившийся шланг.
– Только представь на секундочку и сразу же забудь… Сразу! – Он даже рубанул по воздуху ребром ладони, словно отсекая любую возможность катастрофических последствий. – Представь, что эта крамольная мысль придёт в голову не только тебе, а очень многим людям, и они поймут бессмысленность этой вечной возни под одеялом и репродукции таких же, как они, идиотов и неудачников… Тогда секс перестанет быть единственным органичным культом на планете и перестанет цементировать общество, объединяя в комплементарную систему чужеродные антагонизмы, коими являются мужчины и женщины. Что последует за этим? Страшно подумать – ни то что высказать! Не шали с такими мыслями, Эдичка. Не надо нам этого.
Взывая к моей гражданской ответственности, Гордеев скорчил такую уморительную физиономию, что я покатился со смеху и ответил ему тоном дегенеративного подростка, который поклялся больше не дрочить:
– Ну ладно (гундосо и протяжно), давай тогда искать тёлок, а то болтаем-болтаем о всякой ерунде, только время теряем зря.
Конечно, я понимал, что он валяет дурака, и он ещё долго поглядывал на меня с опаской и тихонько покачивал головой: мол, не надо, Эдичка, не надо, не буди лихо, пока оно тихо.
Так вот, повторюсь: Слава Гордеев был довольно незаурядным человеком, обладающим массой талантов, но его кипучий темперамент не позволял ему сосредоточиться на чём-то одном, поэтому он был увлекающейся натурой, крайне непостоянной в своих увлечениях, и это касалось не только женщин…
Он переобувался в воздухе, словно акробат, совершая головокружительные кульбиты. Не успеешь глазом моргнуть, как он уже бросил писать стихи и бренчать на гитаре, а готовит себя в православные клирики: изучает акафисты и каноны, штудирует библию, отправляется к святым местам… Не успеешь привыкнуть к его новому качеству, а он уже ударяется в политологию и собирается писать титанический труд. Ты, казалось бы, только-только подхватил нужную интонацию общения, ознакомившись с основными геополитическими постулатами Владимира Гельмана и Роберта Даля, а он уже кардинально меняет тему и произносит с такой лёгкой ухмылочкой:
– Для кого-то режиссура – высшее предназначение, чуть ли ни мессианство… – Пытается поймать зубочисткой ускользающую жилку отбивной. – А для меня – это привычная форма существования, потому что я каждый день занимаюсь режиссурой…
Я вопросительно на него посмотрел, а он тут же попытался всё объяснить:
– Если бы ты видел, дорогой мой Эдичка, как тонко я организую отъём денег у коммерсантов, как изящно обрабатываю каждую сцену, как легко навязываю им второстепенные роли и как безупречно отыгрываю свою… главную роль. В данный момент я пытаюсь вычленить из этого, так сказать, бомонда маленькую антрепризу, после чего мы отправимся к тебе на флэт и разыграем там настоящий спектакль по моему сценарию. Ты знаешь, я сторонник передвижничества в искусстве – я несу его в массы.
Я всегда восхищался его гордыней, такой же безграничной, как Вселенная.
– Кстати, на следующий год собираюсь поступать во ВГИК, – заявил Славка, чем поверг меня в полное замешательство.
Я молвил с некоторым придыханием и восторженно-глупым видом:
– Ты же ещё недавно собирался в духовную семинарию, и вот тебя уже кидает в дьявольские чертоги.
– Ну ладно, не бухти! – отмахнулся он с добродушным видом. – Я ещё молодой пацанчик, поэтому нахожусь в постоянном поиске и не боюсь экспериментировать.
– Обязательно стану крёстным отцом нашего российского кинематографа, – пообещал он, с аппетитным хрустом откусывая попку у корнишона, и добавил, глумливо усмехаясь: – Тем более на сегодняшний день это место вакантно…
– Ух ты! А меня возьмёшь на роль маниака в длинном чёрном пальто?
Гордеев ничего не ответил, почувствовав иронию в моих словах, а продолжал возносится всё выше и выше, и голос его звучал всё громче и громче, и уже многие посетители поглядывали на него с любопытством, особенно женщины, коих было большинство в этом зале.
Потом он скинул роскошную лайковую куртку на спинку стула, расстегнул лощённую сиреневую рубаху на богатырской груди и щёлкал официантке, требуя топлива для своего прожорливого мотора, а кабак в это время гудел тяжело и монотонно, как трансформаторная подстанция, заглушая его глубокий баритональный бас.
– Янки не хвастают своей многовековой культурой, какой-то там сложной загадочной душой, не тревожат беспрестанно в могилах своих опочивших классиков, но при этом выдают каждый год десяток блокбастеров. Люди на этих фильмах плачут и смеются. Мне иногда кажется, что Брюс Уиллис – это новый мессия. Прости меня, Господи, за богохульство!
– А наш кинематограф, товарищи, загоняет страну в глубокую алкогольную депрессию! – продолжал орать Гордеев. – Это же сплошная чернуха или пошлость!
– Я тут решил в кино сходить, – вдруг спокойным тоном произнёс он. – Вырвался в коем веке. Фильм называется «Мама». Ну что я могу сказать про эту картину? Дениска собрал такой актёрский состав, который уже никто и никогда не соберёт, а вместо откровения получился слабенький водевиль, и даже неповторимый Павел Лебешев не смог вытянуть этот фильм. Не получилось у Дениски ожидаемого эффекта «Родни», хотя, знаешь, такая лёгкая аллюзия всё-таки возникает…
– Единственная и неповторимая! – крикнул Славян. – Настоящая богиня спасает этот бездарный фильм от полного фиаско! Вот перед кем я приклоняю колено! Вот кем я не перестаю восхищаться! Великая женщина! Мать всех матерей!
Я уже не понимал, что он несёт и кому адресует эти слова, лучезарным взглядом отправляясь в радужную перспективу.
– Ну, что ты разошёлся? – пытался я его успокоить. – Это молодые режиссёры. Они ещё научатся снимать.
– Папенькины сынки, блядь! Рафинированное поколение! Жизнь видели только в замочную скважину! Пороху не нюхали, книжек не читали, а туда же – лезут кино снимать. Духовной основы никакой, да ещё природа, как известно, отдыхает на этих детишках… Поколение мажоров, блядь!
– Славян, хватит материться, – зашипел я. – Ты же культурный человек.
– Ты пойми, – сказал я, – раньше искусство было элитарным, и каждый продукт был штучным, а теперь мы вступили в эпоху массовой культуры, которая пришла к нам, как сифилис, с американского континента. Только в Соединённых штатах искусство поставили на поток и сделали инструментом для зарабатывания денег. Они совершили революцию – приземлили культуру до потребностей обывателя, вместо того чтобы обывателя тащить на новый культурный уровень. Американская культура – это зло, поглотившее весь мир. А что творится в нашей стране? Мы перестали снимать самобытные фильмы, и уже второе поколение молодёжи воспитывается на американских эрзацах. Что мы делаем? Выращиваем пятую колонну? Кино – один из самых мощных рычагов пропаганды, но у нас этот инструмент находится во вражеских руках. Мы – потерянное поколение, выращенное терминаторами и маньяками. Согласись, не самые лучшие учителя для наших детей… Но people хавает это дерьмо и платит за это деньги, а утончённые вкусы истинных ценителей никого не волнуют.
Он абсолютно меня не слушал и смотрел куда-то мимо впавшими цинковыми глазами. Я медленно повернул голову и увидел за спиной, за соседним столиком, двух субтильных блондинок, которые кокетливо улыбались ему. Девчонки были явно заинтересованы нашим диалогом.
Они были настолько одинаковые, что я назвал их для себя «матрёшками», к тому же одна из них была крупнее другой и чуточку симпатичнее. Вообще-то они были довольно миленькие, но даже в прокуренных сумерках ночного заведения было видно невооружённым глазом, что эти блондинки уж больно потрёпанные, повидавшие огонь, воду и медные трубы. Пьяные ужимки, глупое хихиканье, вульгарные шмотки, плохо прокрашенные корни волос, откровенные взгляды, не таящие никаких загадок и сюрпризов, а напротив, подёрнутые мыльной поволокой доступности, – всё это безошибочно определяло их как девушек лёгкого поведения, и лёгкая победа нам была гарантирована. Гордеев поглядывал на этих жалких «матрёшек» без особого энтузиазма, но, слегка подмигнув мне, небрежно заметил:
– Эти готовы хоть куда, даже на рыбалку в пять утра.
– Славян, мне кажется, за барной стойкой…
– Ты что попутал? – вернул меня на землю Гордеев. – Хотел бы я посмотреть, каким холодом они тебя обдадут, когда ты начнешь моросить про гуманоидов и категорический императив. Это же центровые тёлочки, и они отдыхают только с крутыми.
И мы вновь обратили свой взор на «матрёшек», придирчиво разглядывая их, перебирая и выворачивая наизнанку, как дешёвые тряпки в секонд-хенд. Мхатовская пауза затянулась – их лица постепенно накрыла серая тень, через которую тускло просвечивали безрадостные улыбки. Нужно было определяться. Нужно было что-то решать.
– Лучшая птица – это синица, – заметил Гордеев, медленно поднимаясь и накрывая добычу плотоядным взором.
– Славушка, одумайся, – жалобно попросил я, но было поздно: капитан Гордеев уже завёлся.
Он подошел к их столику и расплылся во всю ширину своего безграничного обаяния.
Когда я познакомил Гордеева с Шалимовой, то она отнеслась к нему со свойственным ей недоверием. Она долго его слушала, курила одну сигарету за другой, то поглядывала на него с иронией, то пялилась на него с удивлением, а потом, когда Славян ушёл, она высказала своё мнение: «Хрестоматийный подлец и натуральный шизофреник. В первую очередь он врёт самому себе и за громадами пышных фраз прячет свою несостоятельность», – на что я ответил ей: «Иногда мы путаем незаурядность с безумием и навешиваем подобные ярлыки на всех, кто выходит за рамки наших представлений. Славку многие не понимают и поэтому недолюбливают. Я скажу от себя: он тоже не внушает мне доверия, но он настолько мне интересен как человек, что я могу с ним просто общаться, не обременяя его статусом друга. А если вообще абстрагироваться от каких-то личных критериев и воспринимать каждое существо как уникальное творение Бога, то, я считаю, можно полюбить даже самую последнюю гадину». – «Ты кого сейчас имеешь в виду?» – заносчиво спросила она. – «А ты как думаешь, золотце?» – ласково ответил я.
Гордеев любил преувеличивать своё социальное положение, поэтому девушкам он представился майором Никитиным, начальником отдела по борьбе с экономическими преступлениями, на что они отреагировали очень бурно: захлопали в ладоши и замычали словно коровы в унисон «Кру-у-у-у-то!»
Девчонки уже были довольно пьяные, поэтому майор Никитин произвёл на них неизгладимое впечатление. Эти трое мгновенно снюхались, а я в этой компании присутствовал лишь номинально. Пытаясь произвести оглушительный эффект на этих «синичек», Славка летал орлом. Он даже оплатил их скромный счёт (пару бутылок красного вина), после чего ловушка захлопнулась и они смотрели на него сияющими, широко открытыми глазами.
– Послушай, майор, – обратился я к Гордееву, когда девчонки, кокетливо виляя попками, отправились в туалет, – тебе не надоело ещё дурака валять? Может, слиняем, пока не поздно.
Он аж глаза выпучил и даже слегка отодвинулся от меня, как от бешенной собаки.
– Ты что, Эдичка, с канделябра рухнул? – с глубоким сочувствием спросил он. – У нас только-только наметился прорыв и появилась возможность культурно отдохнуть, а ты опять начинаешь свою мутатень… Поборись… Поборись за девушку! Что ты сидишь, как китайский болванчик?! Что ты вгоняешь нас в тоску? Тоже мне – сумрачный Печорин. Мы сегодня гульнём или как?!
– Они меня не вдохновляют, – вяло ответил я и откинулся на спинку стула, слегка прикрыв веки. – Я не могу работать с таким контингентом.
– Ой-ой-ой! Какие мы гордые! Они, между прочим, тоже люди! – патетически воскликнул он. – Это простые русские женщины, которые хотят любить и рожать детей… для нашей страны!
– Ты что, благодетель тагильских шлюх? – спросил я и громко рассмеялся.
– Можешь себе представить, как им надоели эти дворовые ушлёпки, все эти наркоманы и гопники? От кого им рожать? С кем создавать семью? И это уже вопрос к нашей власти, которая допустила в стране натуральный мор, причём в молодёжной среде.
– И что? Ты решил из меня сделать спермодонора?
– Я тебе скажу как мент, как человек, владеющий информацией, – невозмутимо продолжал Гордеев. – Вот в этих двориках, – он обвёл рукой необозримое пространство вокруг нас, – в этих пятиэтажных коробках, общая масса ребятишек сидит на игле. Из десяти человек в год умирают двое, а с появлением дезоморфина эта динамика повысилась.
– Ты чё, майор! – крикнул я. – Какое-то фуфло толкаешь! Никого мне не жалко! Никого! Тем более этих сраных торчков! Пускай они хоть все передохнут! И этих шлюх обездоленных мне тоже не жалко. Каждый сам выбирает себе дорогу. И эти пацаны могли бы жить, и ты мог бы стать порядочным человеком, и я мог бы стать кем угодно, но мы выбрали дорогу в ад… Совершенно осознанно и без колебаний.
Слава натужно запыхтел. Он явно обиделся. Черты лица его стали угловатыми. Брови ощетинились над тёмными провалами глаз. Мелкие капельки пота выступили на лбу. Голова провалилась в туловище, и плечи накрыли её до самых ушей.
– Ты какой-то… – Он запнулся и добавил совсем тихо: – … неистовый. Такие люди, как ты, в первую очередь жестоки по отношению к себе.
– Ой, да всех я люблю! Всем помогаю! Всех спасаю! Летаю над городом, как бэтмен, в чёрных трико…
Гордеев с видом глубокого разочарования мотал головой, словно отрекаясь от меня.
– Нет, ты делаешь это ради собственного тщеславия, – сказал он назидательным тоном, и весёлая искорка проскочила в его глазах. – Даже в этом ты используешь людей. Ты жонглируешь ими, словно булавами.
– Чья бы корова мычала, а твоя бы молчала.
В этот момент из туалета вернулись подружки. От них разило дешёвой парфюмерией, и я невольно скорчил на лице брюзгливое выражение – у меня закружилась голова и начало мутить в этом ядовитом облаке «иприта». По всей видимости, они очень хотели понравиться майору Никитину, поэтому слегка переборщили с приворотным средством. Девицы упали за столик и тут же начали хихикать над его шутками, а у меня внутри продолжало нарастать чувство досады…
Чтобы абстрагироваться от этой раздражающей реальности, я буквально на несколько секунд прикрыл глаза… Из темноты начали выплывать строгие черты лица: сперва – вытянутый овал и резкие скулы, оттенённые чёрными прядями волос; потом проявились миндалевидные глаза и тонкие надломленные брови; постепенно завершая портрет, нарисовались чувственные губы и подбородок с ямочкой, – и вместе с этим образом нахлынул тот удивительный аромат, которым она всю весну будоражила моё абстинентное либидо, – идеальное сочетание свежести Kenzo с пряным запахом её подмышек, который можно разливать по бутылочкам и продавать в самых дорогих бутиках.
Когда я впервые ощутил этот древесно-цитрусовый фимиам, у меня мурашки побежали вдоль позвоночника и случилась потрясающая эрекция, и, по мере того как развивались отношения с Татьяной, запах жены постепенно становился отталкивающим…
В тот момент, когда я закрыл глаза и нахлынула эта чувственная галлюцинация, я совершенно перестал воспринимать окружающий мир: приторно-сладкий душок вульгарного парфюма растворился в моих грёзах, навязчивый шум кабака отодвинулся на дальний план, и даже майор Никитин на какое-то время замолчал…
Этот «сюр» возник настолько неожиданно и настолько явственно, что я не сразу понял его происхождение, – на самом деле всё было гораздо проще: сперва она постучала в моё сознание, опережая реальность на несколько секунд, а потом уже открыла дверь и вошла в «Альянс»…
Когда я открыл глаза, то увидел нечто, напоминающее алкогольный делирий: напротив выхода, над которым светилось рубиновое табло «EXIT», прямо в воздухе повисла фантастическая аквамариновая субстанция, на поверхности которой резвились гладкие сверкающие афалины. Краски были настолько яркими, что казались неправдоподобными. В тот дождливый вечер, в той беспросветной серости, не могло быть подобных красок по определению.
В такие дни, когда льёт с самого утра и до самой ночи, без перерывов и просветов, разум отвыкает воспринимать радикальные цвета, но этот зонтик, вместе с ныряющими на его поверхности дельфинами, словно вывалился из какого-то другого дня, из какого-то другого спектакля, из шкафа с забытым реквизитом… Откуда я его помню? Дежавю? Зонтик витает сам по себе, вращается вокруг собственной оси и вдруг начинает рывками складываться; в этот момент мы встречаемся глазами: Таня смотрит на меня, а я смотрю на неё…
Она – в чёрном коротком плаще с поднятым воротником. Длинные вьющиеся волосы разбросаны по плечам. Лицо не накрашено. Бледное. Она смотрит на меня остекленевшим взглядом, а я чувствую, как подо мной тронулся стул, вокруг всё поплыло, публика растворилась, голоса смолкли, и даже потухло неоновое табло «EXIT».
И тогда я понял, что выхода нет.
– Любезная! Дайте шампанское! – крикнул Гордеев, и между нами оборвалась нить.
Я увидел её с другого ракурса… Рядом – две очаровательные девушки, стройные и подтянутые. Они, словно козочки, переминаются с ножки на ножку в некоторой нерешительности. Одна из них очень миленькая, я бы даже сказал, потрясающе красива, но взгляд мой отпускает её легко, без сожалений, и я вновь начинаю пожирать глазами простое ненакрашенное лицо. Не могу насмотреться. Не могу надышаться. Я как будто из тёмной холодной реки вынырнул, в которой просидел целую вечность. А потом она кивнула девчонкам на выход, и они тут же покинули «Альянс». За окном распахнулся голубой зонт и поплыл как будто сам по себе, постепенно растворяясь в серых сумерках.
Внутри что-то треснуло и окончательно сломалось. Я устал от бесконечных будней, дождливых и пасмурных. Мне захотелось праздника, который запомнится надолго. Мне нужна была настоящая страсть, которая превратила бы в пепел мою бессмысленную нелепую жизнь. Мне хотелось вонзить клыки и когти в молодую плоть. Мне хотелось валять дурака, крутиться вьюном, шутить каждую секунду, окунаясь в восторженные взгляды и радостный смех. Мне хотелось хлестать водку прямо из горла, из литровой бутылки, высоко закинув голову вверх. Я бы отплясывал совершенно голым какой-нибудь зажигательный краковяк. Распахнув окно в ночь, я бы ругался матом и обложил бы эти холодные звезды и жёлтую чопорную Луну. А после этого безобразия я бы превратился в тонкого нежного любовника, доставляющего самые изысканные ласки только одной – единственной и неповторимой женщине.
После ухода Татьяны меня одолела нервная дрожь, и я ещё долго не мог упокоиться. Я хотел налить водки – протянул руку и задержал её над столом: мелко тряслись кончики пальцев, в горле пересохло, вдоль позвоночника, между лопаток, пробиралась холодная струйка пота. Внутри всё летело галопом, внутри всё рвалось вдогонку, но я оставался недвижим, своей упиваясь болью. Гордеев вместо меня прихватил двумя пальцами тонкое горлышко графина, разлил оставшуюся водку по рюмкам и посмотрел на меня с некоторым восхищением.
– Молодец, – прошептал он и легонько потрепал меня по плечу. – Я думал, ты не устоишь. Я бы, наверно, не устоял… Она была реально хороша.
Я посмотрел на выход тоскливым собачьим взглядом. «Какого чёрта я слушаю этого клоуна? – подумал я. – Кто он такой в моей жизни? Почему он взял на себя право решать мою судьбу? Да плевать ему на всех, и на меня в том числе. Ему просто нужна моя хата и приятель на вечерок. Иногда мы принимаем меркантильные интересы людей за их искреннее участие, но не всегда выгода сводится к деньгам. Её критериями могут являться любые привилегии, удобства и даже элементарное тщеславие. Я не могу понять, с какой стати Гордеев так горячо и бескомпромиссно желает моего разрыва с Татьяной. Почему он буквально выгоняет меня из города?»
– Ничего, Эдичка, всё перемелется… Всё перемелется, – повторял он и легонько похлопывал меня по плечу.