– Значит, так и порешим, быть Ивану Васильевичу Вельяминову тысяцким на Москве белокаменной. Тебе, князь Дмитрий Иванович, слово – одобрить совет наш.
– А слово мое такое, – не усидел, поднялся князь. – Не быть Ивану тысяцким на Москве.
– А кого ты, князь, хочешь иметь тысяцким?
– Отныне не будет тысяцкого на Москве. Я, князь Московский, по завещанию батюшки моего Ивана Ивановича, Божьей милостью на Великое княжение митрополитом нашим Алексием помазанный, отныне на себя принимаю градом Москвой и войском Московским руководить, а вам, бояре, обещаю хранить верность заветам отцов и дедов наших.
Разом замолкли бояре, а Оболенский рот от изумления разинул. Краем глаза увидел Дмитрий перекошенное, с закушенной губой, лицо Ивана. Он рванулся, было, вскочить, но рядом сидящие удержали, схватили за полы кафтана. А потом всполошились, загомонили бородачи. “Это как же, против порядков вековых…” “Молод еще князь чтобы нам перечить…” “Спокон веков Москвой тысяцкий правил. А теперь?” “Не то ты, князь, говоришь!”
Стукнул о пол митрополичий посох.
– Стыдитесь, господа бояре! Негоже вам смуту против князя Великого мутить! Забыли, что крест целовали на служение и покорность князю Московскому и слову его. Вот вам слово Дмитрия Ивановича, по сему и будет!
Хмуро и молча расходились думские, Вельяминовы Ивана под руки держали, чтоб остыл. Вечером доложили Дмитрию, что напился Иван хмеля, бушевал, говорил, мол, волчонок волком обернулся, и травить его, волка, всем миром надобно. А потом сбежал Иван Вельяминов в Тверь, с сурожанином Некоматом, к Михаилу Тверскому. Ума-то у Ивана не больно много, спесь одна, а сурожанин – мастер пакости творить. Подался он в Орду, улестил Мамая-темника, привез от него ярлык Мамаевский Михаилу Тверскому. Только Дмитрий Иванович ярлык тот не признал, а послу тверскому на дверь указал: “Ярлык тот незаконный, а тебе, посол, путь чист!”
После того затаились бояре московские, открыто князю не перечили, выжидали. А Иван, как с цепи сорвался, из Твери в Литву подался, там литовцев против Димитрия подбивал, власть на Москве обещал, потом в Серпухов перебежал тайно. Сказывали ему, что рассорился Владимир Андреевич с Димитрием, мнил объединиться с князем Серпуховским против Московского, да просчитался. Там-то его и схватили, в кандалах в Москву доставили. И велел Князь Великий Дмитрий Иванович казнить изменника прилюдно. Дело неслыханное, никогда в Москве казней площадных не было. Сколько бояре не просили, сколько Евдокия не умоляла мужа о милости, остался непреклонен князь, и Ивана Вельяминова казнили мечом на Кучковом поле до обеда в четыре часа дня.
Стоит перед глазами Димитрия палач в балахоне багряном, в одной руке – меч окровавленный, в другой – голова Ивана отрубленная, за власы схваченная, высоко, на показ толпе, поднятая. Кто ветер посеет, тот бурю пожнет. Посеял ты, князь ветер…
– Господи милостивый, не я тот ветер сеял, это они, Вельяминовы…
– Нет, князь, ты повинен, ты посеял, и тебе жатва досталась…
***
Спешил Дмитрий Иванович в Москву с уцелевшим войском, спешил обнять ненаглядную свою Евдокию и детей. Малиновым звоном встречала Москва славных воинов, Мамая одолевших. Шло воинство по Солянке, по Кулишкам, мимо храма Всех Святых, где давно ли, провожали их москвичи. А женки воинов тревожными глазами выискивали своих суженых, срывались из толпы, обнимали, да так, обнявшись с ними, и шли дальше. Дарья все глаза проглядела, а когда увидела, закричала не своим голосом:
– Понкратушка! – ноги непослушные подломились, а Понкрат из общего строя вышел, подхватил ее на руки, да так с женкой на руках и шел до самого Кремника. А там, на стене белокаменной стояли Евдокия, княгиня Великая с княжичами и Елена Серпуховская, жена Владимира Андреевича.
Три дня праздновала Москва победу, а на четвертый день пришла черная весть: рязанцы напали на московский обоз с богатствами несметными, разграбили его, а раненых, что с обозом ехали, всех перебили, никого не пощадили.
И ты, князь повинен в этом! И не простили тебе этого москвичи.
***
Как гнилая ткань под руками, расползается угасающее сознание, в горячечном бреду мелькает ухмыляющаяся голова Ивана Вельяминова. Хохочет в лицо, оборачивается Тохтамышем: “Повинен, князь!” Нужно собрать последние силы, ухватить ускользающую нить. Вспомнить все! Но нет опоры, нет отца Алексия, бояре готовят крамолу, рыщут в Москве лазутчики из Твери, из Литвы, призывают поднять мятеж против Димитрия, читают подметные письма: “Повинен он во всех бедах, повинен в гибели лучших людей московских. Повинен в слезах вдов и сирот!”. Даже брат Владимир Андреевич оставил Дмитрия, разобиделся незнамо за что. А может быть, бояре нашептали? Неспешно собрал князь людей верных, проверенных, поклонился молодому хану Тохтамышу, послал к нему послов, признал царем Ордынским, только про дань умолчал. А как не поклониться? Истощена Русь, не зажили раны Куликовские, опустошена княжеская казна. Нужно еще год-два передышки, чтобы силы восстановить, войско новое собрать. Неустанно трудился Дмитрий Иванович, добился замирения с Литвой, установил мир с Михаилом Тверским, на что не любил болгарина митрополита Киприана, а и с тем примирился, в Москву позвал. Много помогает мужу княгиня Великая Евдокия, монастыри и храмы Божии поднимает.
Никак такого не ожидал. Прибежал к князю лазутчик с Рязанской земли, грязью залепленный, на самом лица нет. Войско татарское на Москву идет! Вероломный и коварный Тохтамыш решил власть свою над Русью утвердить, тайно поход подготовил, перебил русских купцов, а кого в темницу заключил, чтобы не донесли, вел войско стремительно, с такой коварной хитростью, чтобы не узнали. А Олег Рязанский Тохтамышу броды через Оку показал. Теперь подступил Тохтамыш к Серпухову, скоро в Москве будет. Недаром митрополит Алексий твердил: “нельзя верить татарину!”
Тогда поднялась в Москве паника. Запаниковал и Дмитрий Иванович. Стены на Москве-граде каменные, крепкие, недавно только по велению князя Великого выстроеные, татарам их не взять, да только обложит Тохтамыш Москву осадой, и никто на помощь не придет. Спешно отправились – Дмитрий Иванович – в Кострому, Владимир Андреевич – в Волок Ламский, собирать рати, идти на помощь Москве. Строго наказал князь боярам: посады вокруг Москвы сжечь, ворота городские затворить, посты на стенах поставить, оборону держать, помощи дожидаться! Только недаром сказано: кот – за порог, мыши – в пляс. Началась в Москве великая сумятица и непорядки, собрали вече народное, орали до хрипоты, а потом призвали к себе князем Остея-литвина, разбили погреба боярские, перепились хмеля и перед татарами, к стенам подступившими, обзывались и похабничали со стен. “Есть ли среди вас князь Московский?” – спросили татары. – “Нету! – отвечали. – Есть князь Остей, только вам не по зубам!”
Дважды татары шли в атаку, лезли, как муравьи по лестницам на стены, и дважды отбивались москвичи, лили сверху кипяток, камни великие бросали, из тюфяков и пушек булгарских ядрами палили, многих татар под стенами положили. После этого совсем ополоумели москвичи, дорвались до погребов княжеских. А хитрец Тохтамыш посольство свое послал к ним.
– Царь ваш Тохтамыш своим людям хочет оказать милость, потому как неповинны вы, не на вас, а на Димитрия войной идет. Выйдете навстречу ему с почетом и дарами, и царь вас помилует.
А следом выступили нижегородские князья Василий Кирдяпа да Семен Дмитриевич:
– Верьте нам, вашим князьям христианским. Правду говорят послы, в том клянемся”.
Нельзя верить татарину!
Ан поверили, по пьяни да по недомыслию. Открыли ворота московские. Три дня разоряли Москву татары, грабили, жгли нещадно, убивали и взрослых, и младенцев, женок насиловали.
Разорив Москву, Тохтамыш бросился грабить Владимир, Звенигород, Переславль, подступил в Волоку Ламскому, но там крепко побил его отряд Владимир Андреевич с собранной ратью. Вернулся Тохтамыш в Орду с богатой добычей, еще по дороге Рязанскую землю пограбил, урок Олегу на будущее.
Дмитрий Иванович, поспешавший к Москве с ратью собранной, был ошеломлен явившимся ему разорением. Дома сожжены, церкви разбиты и пограблены, казна опустошена, больше половины жителей Москвы побиты, книги и летописи ценные уничтожены, ни стара, ни млада не пощадили татары. Четыре дня хоронили мертвых, ставили кресты православные, служили молебны.
И ты, князь, в том повинен… И все нужно начинать сначала.
Но нет сил более у Дмитрия, смертная мука подступила к сердцу. Господи, прости мне прегрешения мои и дай мне искупление Твое. Даруй мне перед смертью свет Tвой…
Свет мой светлый, Митенька! Вот тебе рука моя.
А ты, Митя в прятки умеешь?
Дунюшка моя! Ду…
Директор
1
Евгений ехал на свой завод… ну, на свой будущий завод. На тот, на который его назначили директором. Который будет его заводом, и на котором никто не будет ему мешать делать все правильно. Семнадцать лет он проработал главным инженером, и вот теперь…
На каждом советском заводе есть два главных действующих лица: директор и главный инженер, и все идет нормально, если эти двое впрягаются в одну лямку и тащат громоздкую посудину, называемую заводом. Директор по уши загружен райкомами, горкомами, обкомами и исполкомами, да еще родной главк, трест и министерство. Бывает он на заводе не часто, в промежутках между очередными заседаниями и совещаниями, а делами завода управляет главный инженер. У него – производство, технические службы. С раннего утра главный носится по цехам и отделам, встревает во все дела, собачится со всеми, и только поздно вечером, когда суетливый ручеек советских служащих истёк, погрузился в автобусы, развозящие всех их по домам, в заводоупоравлении наступает блаженная тишина, нарушаемая лишь стуком ведер уборщиц. Главный сидит за столом, перебирает бумаги (черт знает, сколько бумаг присылают эти бездельники из всевозможных главков и инспекций, тут за два часа не управиться). В дверь просовывается голова директора, он только что приехал.
– Ты еще на месте? Загляни-ка ко мне на минутку.
Они сидят и час, и два, размышяют, что же делать, если главк требует: давай план, горком требует: давай людей на уборку урожая, горисполком требует построить две автобусные остановки и капитально отремонтировать заводской клуб, а рабочих в цехах не хватает, металла не хватает, и месячный план трещит по швам…
– Слушай, а может быть, как в том анекдоте, построить из ентой фанеры ероплан и улететь с ентого завода к е…ной матери? Ну да ладно, уже поздно, пора по домам, у меня завтра три заседания, с семьей некогда повидаться, дети забыли отца, ты уж давай, тащи план.
А если нет согласия между двумя руководителями? Если черная кошка сомнений пробежала между ними, и они стали соперниками?
Главным инженером Евгений стал в двадцать пять лет, нежданно и негаданно. Его, главного механика машиностроительного завода, нашел и перетащил к себе директор соседнего завода Петр Иванович Долгих. Откуда он прознал про Женьку, почему рискнул поставить на высокую должность совсем еще зеленого юнца, не смыслящего в новой для себя отрасли – строительных металлоконструкций, – Женька так и не узнает никогда. Но старался он изо всех сил, сидел по ночам над учебниками. Петр Иванович был мудрым человеком, он выискивал молодежь, готовил себе замену. Таких директоров больше не будет у Евгения. Но уехал Долгих на повышение в Главк, и кончилось безоблачное Женькино инженерство. Где только берет этих директоров высокое начальство? Почему приехавший новый директор видит в нем соперника, начинает тихую вражду с главным? Не нужно Жене это директорство, он главный инженер! Он этим дорожил и всегда отказывался сесть в директорское кресло, а ведь ему предлагали не раз. Но сколько можно терпеть этих невежественных директоров?
И вот теперь он едет принимать завод как директор. Он сделает этот завод образцовым. В чистых цехах его завода рабочие будут работать в красивых спецовках, с синими надписями на спине, он докажет им всем! Кому? Кому ты что докажешь? Будь честным перед самим собой, ведь обида, горькая обида жжет тебя. Ты хотел получить шанс – ты его получил, так покажи, прежде всго, себе самому, что умеешь работать. А обиды проглоти. Твоя жизнь начинается с чистого листа. Ты многому научился, благодари судьбу за это, и теперь у тебя все впереди.
Под стук колес, в полутьме поездного купе он снова и снова прокручивал перед своим мысленным взором своё отчаянное решение. Женька всегда был ранимым и неуверенным в себе человеком. Ну, не хватало ему того нахальства и напористости, с какими идут по жизни уверенные в себе люди. Им вседа везет, а вот Женьке… Был он единственным сыном своей затурканной, раздражительной, вечно несчастной матери. Безотцовщина, голодная жизнь в полутемной каморке. Мать работала дворничихой, да еще подрабатывала где-то в магазине. Во дворе мальчишки шпыняли и лупили Женьку, издевались над слабосильным заморышем, над его безотцовством, над бедной, зарплатанной одеженкой. Так, в сумерках прошла бы его жизнь, но однажды…
Женьке нужно было идти в ненавистную школу. Он тянул время, пытался придумать предлог, как не пойти. Может быть, заболеть? Но ведь мать узнает и целый вечер будет ныть и ругаться. Он собрал свои растрепанные тетрадки, хлопнул дверью своей каморки и вдруг нос-к-носу столкнулся с … Физкультурником, тем самым, что светло улыбался на плакатике над Женькиной кроватью. Та же футболка, обтягивающая мускулистую грудь, тот же непослушный вихор из-под кепки, те же крепкие зубы, обнажившиеся в улыбке.
– Привет, малыш! – сказал Физкультурник остолбеневшему Женьке, – ты здесь живешь? А я теперь буду твоим соседом.
Физкультурник оказался дядей Егором, приехавшим в город учиться на инженера. Он снимал комнату у толстой и скандальной Прокофьевны, соседки на этаже, и Женька влюбился в дядю Егора с первого взгляда беззаветной мальчишеской любовью. Впрочем, дядя Егор стал кумиром всех мальчишек во дворе. Он соорудил во дворе турник и ко всеобщему восхищению крутил на нем солнце, притащил откуда-то ось от старой тележки и сделал из нее штангу, починил покосившийся баскетбольный щит в дальнем концу двора, и никто точнее и красивее дяди Егора не мог забросить мячик в баскетбольнуб корзину. Теперь все мальчишки завидовали Женьке – ведь он был соседом! Отныне никто не смел его пальцем тронуть, еще бы, иметь такого такого покровителя! Женькина жизнь приобрела новый смысл. Дядя Егор вовращался домой вечером, около семи часов, он после института подрабатывал грузчиком на железнодорожной станции, и Женька безошибочно ловил звуки его шагов на лестнице, четких и стремительных. Он открывал дверь:
– Здравствуйте, дядя Егор!
– А, это ты, Женя. Ну, проходи. Будешь ужинать со мной?
Вечно голодный Женька отводил глаза и отнекивался:
– Спасибо, я только что из-за стола.
– Ну, как знаешь, – понимающе говорил сосед, – тогда вот только один бутерброд, чтобы разделить со мной компанию, – и скрывал улыбку, краем глаза наблюдая, как голодный мальчишка вонзал голодные зубы в ломоть ситного хлеба с двумя толстенными кругами чайной колбасы.
Стать таким, как дядя Егор, – теперь было целью Женькиной жизни. Слабосильный и дохлый, золотушный и тощий, он самоотверженно тягал дядиженины гантели, подтягивался на турнике и каждое утро обливался во дворе холодной водой и даже стал успевающим учеником в школе. На всю оставшуюся жизнь он усвоил жизненную философию своего кумира:
– Запомни главное, Женя, – никогда не жалей себя и не позволяй никому жалеть тебя. Победить врага – это, конечно, здорово, но самая главная победа – это победить себя, свою лень, свой страх.
– Не верь, что когда-нибудь ни с того, ни с сего тебе привалит счастье. Только тяжелый труд, твой собственный труд сделает тебя счастливым.
– Никогда не сдавайся, если ты наметил цель, как бы трудно не пришлось. Знай, что нет безвыходных ситуаций. Сильный и умный всегда найдет выход.
– Никогда не останавливайся на пол-пути. Дерзай и стремись вперед. Жизнь удивительно интересна и полна приключений, но только тот познает все ее прелести, кто не боится рисковать.
– Никогда не лезь в начальство. В начальники лезут те, кто не умеет или не хочет работать. Нет почетнее должности на земле, чем быть инженером. Быть хорошим рабочим – это здорово, но инженером все-таки лучше. Инженеры видят дальше, они работают не только руками, но и головой.
– Никогда никому не позволяй себя унизить. Даже твоему начальнику.
– Никогда не ищи виноватых в твоих ошибках. Все делают ошибки, и ты тоже будешь их делать, только знай, что в них виноват только ты, и только ты обязан исправлять свои ошибки.
Егору нравилось возиться с пытливым мальчишкой, преданно смотревшим ему в глаза. В мальчишке было нечто чистое, неиспорченное, он быстро рос, набирался сил, а уж упорства ему хватало.
Дядя Егор окончил институт и уехал по направлению на Дальний восток. Сначала Женя писал ему письма, дядя отвечал редко, был очень занят, постепенно переписка прекратилась. Где он теперь, Егор Николаевич, что с ним стало?
А Женя упорно пробивал свою тропу по жизни по заветам дяди Жени. Сразу после школы пошел работать на завод, учился в институте заочно, отслужил армейскую службу, работал честно, неожиданно пробился в главные инженеры.
Колеса убаюкивающе постукивали на рельсовых стыках, и он пытался унять свои сомнения. У него за плечами были уже три завода. Евгений поднимал эти заводы, ставил там новые станки, учился сам и учил людей работать по-новому. Он накопил силы и знания, умение руководить людьми. А вот теперь решил попробовать. Почему бы нет? Будущее казалось простым, ясным и светлым. Ничего, что завод небольшой, много меньше того, где он работал главным инженером, но завод на хорошем счету, там все в порядке с экономикой и финансами, нужен только твой инженерный опыт, чтобы все отшлифовать до совершенства.
На прежнем заводе работать стало просто невозможно. Отношения с директором Самаркиным дошли до состояния вражды высокого накала. Четыре года назад Евгений, узнав о строительстве нового завода металлоконструкций, приехал сюда в отпуск и был принят директором. Самаркин, высокий, атлетичный красавец, обильно благоухающий духами (как женщина легкого поведения – некстати подумал Евгений) ходил перед ним по кабинету, разглядывая свои отражения в стеклах многочисленных шкафов и излагал, что он требует от потенциального главного инженера. Отражения в шкафах явно нравились Самаркину, и потому он предложил место заместителя главного, а в скором будущем – "Вы же проявите себя, Евгений Эдуардович!" – место главного инженера. Действующий главный инженер Данилин не соответствовал представлениям Самаркина о несгибаемом борце за план и технический прогресс, был мелковат, нерешителен. "Работать будем так, чтобы мышцы трещали, не прощая ни себе, ни людям ни единой слабости, как одна команда, собранная в кулак!" – и Самаркин демострировал Евгению этот кулак.
Завод очаровал и пленил Евгения. Этот завод строился под новые, перспективные технологии, и только недавно начал работать Уходящие в перспективу светлые пролеты цехов, новое, с иголочки, импортное оборудование, новизна и сложность инженерных задач кружили голову. Городок был небольшой, тихий, чистый, окруженный сосновыми лесами, очень уютный. От хмельных лесных запахов голова кружилась еще более. На этом заводе собрался просто уникальный по знаниям и опыту инженерный коллектив. Работать было очень интересно, и они вместе много сумели сделать за четыре года. Здесь родился и состоялся новый вид конструкций для строительства – из прямоугольных труб – и оригинальная технология их изготовления. Конструкции получили название "Беларусь" и очень понравились строителям. Производство росло с пугающей быстротой, и завод постоянно занимал первые места и получал переходящее Красное знамя в социалистическом соревновании среди коллективов Объединения.
Все было прекрасно, если бы не самодур Самаркин! Он требовал рабского, беспрекословного подчинения себе, и люди или подчинялись, позволяли себя топтать, или уходили. У Самаркина было отработано несколько иезуитских методов издевательства над этими умниками специалистами.
Утренний директорский обход производства. Медленно, как похоронная процессия, тянется за директором хвост из заводских начальников и специалистов. Иногда Самаркин вдруг резко ускоряется, и последние в растянувшейся свите вприпрыжку, под ухмылки рабочих догоняют голову. Неожиданно Самаркин резко останавливается, так что зазевавшийся замдиректора Смолик чуть не сбивает его с ног.
Эт-т-то что такое? – вопрошает директор, поднимая с пола окурок. Все молчат, заранее зная дальнейшее развитие событий. – Где у нас главный технолог? Валентин Михайлович, разве Вашими технологическими инструкциями предусмотрено, чтобы окурки валялись на рабочих местах?
– Нет, Владислав Иванович, не предусмотрено.
– Так почему Вы допускаете, чтобы Ваши инструкции нарушались? Почему я не вижу Ваших технологов на производстве, они должны быть здесь постоянно и следить за техпроцессами.
– В смысле, окурки подбирать? – вяло интересуется Меркулов.
– А Вы не умничайте, порядок и чистота в цехах – это составляющие части технологического процесса, и Вы должны предусмотреть, где должны быть окурки и как их убирать. Вы должны предусмотреть специальные места для курения, и тогда не будет никаких окурков!
"Я такое уже проходил, – думал Евгений, – вот так же из-за окурка измывался над молодыми солдатами сержант Сергиенко в бытность его, Женькиной службы в танковом батальоне. – Почему же никто из этих солидных, состоявшихся людей не одернет зарвавшегося фельдфебеля?"
Муторная нотация продолжается долго, все молчат, озираясь и чувствуя сбя полными идиотами.
Особо готовился и поводился индивидуальный воспитательный сеанс. Для этого Самаркин выделял послеобеденные часы. Вызывался предмет для воспитания, секретарша Надя получала команду "никого не пропускать, ни с кем не соединять, директор занят".
– Я Вас, Евгений Васильевич, пригласил вот для чего: на прошлой неделе, кажется, во вторник, давайте проверим, Самаркин открывал толстенную тетрадь – да, действительно, во вторник, я дал Вам поручение – представить свои соображения относительно организации дежурства технологов во вторую смену, причем неделей раньше, в четверг – обращение к тетради – да, в четверг, я давал Вам аналогичное поручение. Почему же Вы до сих пор не доложили мне? На последнее директорское совещание Вы опоздали на две минуты. Во время последнего обхода, когда я указывал Валентину Михайловичу Меркулову на недостатки в его деятельности, кстати, я выполнял Вашу работу, Вы промолчали, более того, Вы съязвили, что окурки надо подметать. Это что же получается: директор дает указания, а Вы их игнорируете! Где же принцип единства руководства? Вы начинаете открыто противопоставлять директору.
Самаркин обожал высокий штиль в нотациях.
Воспитуемый чувствует себя мальчишкой, застигнутым за кражей яблок. Бесполезно говорить Самаркину, что технологи сейчас в запарке, занимаются новым сложным заказом, а во вторую смену за техпроцессом должен смотреть сменный мастер, у него это в инструкции записано. Евгений с тоской думает, что эта тягомотина с хождением по кабинету и рассматриванием собственных отражений будет продолжаться, как минимум, час, и все это время он будет сидеть, как жертвенный кролик, медленно удушаемых кольцами Самаринского красноречия, в то время как его ждут в цехе профилей и еще на участке панелей.
Он не выносил этой медленной пытки, начинал огрызаться, и в конце концов они начинали орать друг на друга так, что звенели стекла в шкафах, а Надя испуганно махала руками на заглядывающих в приемную.
Нет, не получилось у Самаркина подчинить себе этого упрямца. Неблагодарным он оказался. А ведь вытащил его из этого сраного Казахстана, поставил его на высокий пост, квартиру дал, доверием оделил. Ну, что ж, придется растоптать его. В Москве, в Объединении отказались снять с работы Евгения, как Самаркин не старался. Главный инженер на месте, двигает производство, нет оснований. И Самаркин дожидался случая, рано или поздно тот ошибется…
***
О том, что главный не ладит с директором на заводе знали и ставили на Самаркина. Сожрет он главного, рано или поздно. И вот, представился случай, несчастный случай, нелепый и трагический. В ночную смену в цех отгрузки готовой продукции заезжала задним ходом автомашина и впотьмах задавила пожилую уборщицу. Была она глуховата, а в цехе грохот стоит, вот и не услышала она шума машины, водитель не увидел ее, была бабушка мала ростом. Во всех происшествиях на заводе виновата служба главного инженера. Его бюро техники безопасности обязано всех проинструктировать, научить и предусмотреть. У Евгения был в этом отношении железный тыл. Его бюро работало четко и не допускало ошибок. Но случай произошел, на заводе теперь работала техническая инспекция, писались объяснительные записки. Нужно было кого-нибудь обвинить, наказать.
Утром Евгению позвонил Вадим Добрынин. Вадим был добрым малым, охотно бывал в заводских компаниях, хорошо знал Евгения и работал инструктором горкома партии.
– Евгений Васильевич, Самаркин написал на тебя докладную в горком партии, что ты развалил работу по охране труда и технике безопасности, отчего и произошел несчастный случай, тебя вызовут на бюро, готовится постановление: строгий выговор и представление на снятие с работы.
Вот так, ему объявлена война, и в этой войне Самаркин не будет брезговать никакими приемами, даже подлыми.
– Что же мне теперь делать?
– Иди на прием к Первому, расскажиему все честно и открыто, он нормальный человек, и он знает цену Самаркину.
– Спасибо, Вадим Петрович, я твой должник, не забуду.
Первый секретарь горкома Стаховский один на один внимательно выслушал Евгения, задал несколько четких вопросов, затем сказал:
– Я все понял, идите и работайте, – затем добавил, – а охрану труда поставьте так, чтобы мы не теряли людей, и чтобы никто не мог Вас ни в чем упрекнуть.
Вскоре Евгению позвонил начальник Объединения Смирнов: "Приезжай в Москву, есть разговор".
С Александром Николаевичем Смирновым Евгений был знаком давно. Восемь лет назад, когда Евгений работал главным инженером завода в Джамбуле, к ним приехал недавно назначенный Первый заместитель Министра из Алмааты. Лобастый, плечистый Смирнов был немногословен. Уставившись пристальным, тяжелым взглядом своих стальных глаз на собеседника, его мало кто выдерживал, этот взгляд, он пристально изучал человека, рентгеном просвечивал его и составлял свое мнение. Беда грозила тому, кто становился на его пути. "Он же как танк, раздавит и не заметит" – говорили о Смирнове в Министерстве.
На химзаводе в Джамбуле начиналось строительство сложного стального сооружения, и Смирнов решил показать класс.
– Монтаж будем вести крупными блоками, – поучал он директора завода Бергера, – собирать блоки будете в цехах завода и – прямо на монтаж.
Блоки получались шириной восемь метров, и не проходили в шестиметровые ворота завода.
– А вы расширьте ворота, – бросил Смирнов и уехал.
Бергер позвал к себе Евгения. Сокрушенно пожав плечами и разводя руками, он жаловался:
– Ну, что будем делать, Евгений Васильевич? Стену ломать? Так скоро зима. Смирнову-то наплевать, а каково мне?
– Давайте, сделаем так, Николай Францевич, у нас на улице есть площадка с козловым краном. Будем вывозить из цехов заготовки и собирать на улице блоки. Я уже все просчитал, все получится, монтаж не задержим, и цех ломать не придется.
На том и порешили. Через неделю Смирнов появился вновь.
– Почему не выполнили мое указание? Почему не расширили ворота?
Бергер начал тяжко объясняться.
– Ну, вот, Александр Николаевич, главный инженер, понимаешь… принял решение…
Смирнов скрипнул зубами.
Я Вас спрашиваю, почему не расширили ворота. Где у вас этот главный инженер?
Срочно разыскали Евгения.
– Вы почему не выполнили мое указание?
– Да мы приняли другое решение…
– Три дня Вам сроку, чтобы ворота были расширены. Доложите лично.
Двое суток Евгений не вылезал с завода. Дневал и ночевал с рабочими. Разбивали стену, собирали и варили новое, широкое полотно ворот, придумали хитроумный механизм открывания ворот. Позвонил Смирнову, доложил.
– Ладно, забыли.
Но Смирнов ничего не забывал. Первое, что он спросил при встрече:
– А ты помнишь?…
– Помню, Александр Николаевич, урок на всю жизнь.
И вот он снова один на один со Смирновым. Тот вышел из-за стола, пожал руку.
– Садись, – походил по кабинету, сел.
– Я знаю о твоих отношениях с Самаркиным. Такое бывает. Мирить не собираюсь. В этом случае нужно расходиться. Самаркин – директор, дела на заводе идут отлично, уходить – тебе, – помолчал, – я вот что тебе предлагаю: освободилось место директора в Новоуральске. Турсин ушел на партийную работу. Он за последний год поднял завод, завод в передовиках. Только вот что… Они там специализируются на круглых трубах, но в стране труб не хватает, нам отказывают в фондах. Мы решили перевести этот завод на прямоугольные трубы, на конструкции "Беларусь". Там, в Новоуральске попробовали – у них не получилось. А ты же главный спец по этим конструкциям, знаешь всё и вся. И потом, может хватит тебе ходить в главных инженерах, попробуй поработать директором.
Смирнов умел найти струны, на которых сыграть, чтобы зацепить человека, умел делать предложения, от которых нельзя отказаться.
Подписан приказ, и Евгений бегает по этажам Объединения, получая инструкции, наставления, поручения. Его торжественно-фальшиво поздравляют, жмут руку… Только мудрый Леонтович, зам по экономике, поймав Евгения за пуговицу в коридоре, посмотрел на него странным взглядом из-под кустистых бровей и сказал загадочные слова:
– Погоди, остановись, послушай меня. Вот ты приедешь туда, во всем разберешься, поймешь, что все, что они делают, – неправильно, всё надо переделывать. Но прежде, чем ломать, подумай: ведь они же как-то работали до тебя. Не торопись, не наломай дров. Ну, давай, успехов тебе.
Шефом Евгения от Объединения был назначен Китриш. Геннадий Васильевич, чрезвычайно занятой человек, глядя куда-то мимо Евгения, сокрушенно показал ему толстенную папку с бумагами в руках:
– Дел у меня, понимаешь, по горло, – он умудрился перехватить папку подмышку и другой рукой показать, сколько дел. – По хорошему, мне надо тебя везти туда и представлять, – он отвел глаза еще дальше, так что Евгений даже покосился в ту сторону: что там такое увидел Китриш? – Знаешь что? Сделаем так: я позвоню Устинычу, он тебе устроит встречу, представит коллективу и в горкоме. А в цехах – не мне тебя учить, ты сам лучше всех разберешься. Ну, извини, мне бежать надо.