– Како до свету! До свету нам ничо не останется, – крадучись, они вышли из стана. – Я вчера заприметил одного богатого боярина, мертвый, а убрать его не успели. А далее мурза татарский лежит, в доспехах богатых.

– Ивашка, а как это мертвяков раздевать? Боюсь я мертвяков…

– А чё его бояться, мертвяка-то? Мертвяк он и есть мертвяк, тащи с него одежу, пока не раздулся от тлена. Гляди-ко, не мы первые, – в утреннем полусвете мелькнула смутная тень. – Вот он, боярин тот. Помоги стащить кафтан и броню.

– Ивашка! А ведь он еще живой, теплый еще, – испуганно заверещал Тимоха.

– А ты добей его. Все одно не жить ему, а одежа больно богатая, жаль пропадет. Давай-ка я добью его… Складывай одежу в кучку, потом заберем. Гляди, какие перстни богатые! Ан не сымаются. А ты руби персты, руби, ему, мертвяку, теперь уж все одно.

Уже выросла куча добра, как из стана вылетел конный, осадил коня перед самим носом Ивашкиным.

– Айда все в стан! Князь Великой повелел без спросу мертвяков не грабить. Дал слово княжеское, что оделит каждого по чести, по совести. А кто не послушает, накажет сурово.

Недовольные, возвращались в стан. Такое богатство собрали, а попользоваться не дали. Однако утаил Ивашка перстни богатые, аж четыре, два боярских и два с мурзы татарского снял.

С самого утра князь Дмитрий Иванович навел порядок строгий, поставил следить бояр и воевод. Боброку Волынскому – установить посты караульные, близкие и дальние, глаз не спускать, послать разведчиков окрест, к войску литовскому и войску рязанскому. Окольничему боярину Тимофею Вельяминову собирать с павших одежду и броню, вести строгий учет добра, складывать на возы, караульных поставить, чтобы не пограбили. Также учет провести обоза татарского брошенного, чтобы не пропала ни одна вещица. Князю Андрею Ольгердовичу вести сбор оружия русского и татарского, учесть и сохранить все до стрелового наконечника последнего. Воеводе серпуховскому Твердому – хоронить павших, и православных, и басурман, для чего копать ямы пребольшие, складывать неопознанных, надежно землей закрывать, ни единого тела непогребенным не оставить, дабы черная смерть не пошла с поля этого по русской земле. А кто опознан будет, вести списки людей знатных, хоронить отдельно, кресты ставить православные. Раненых складывать в тень древесную, отрядить легко раненых для досмотра и помощи. Ярославскому воеводе Федору Осьминину мостить мосты через Дон, а далее через Лопасню и Оку, чтобы обоз богатый, тяжело добычей ратной нагруженный, пройти мог. А кто порядок сей нарушит, сечь плетьми прилюдно и беспощадно.

После боя у Дмитрия черные круги плыли перед глазами, гудело в перевязанной голове, но, превозмогая боль, целый день в седле, сопровождаемый Владимиром, он объезжал трудящееся войско, следил за порядком. Двух костромичей, уличенных в самовольном мародерстве, велел сечь нещадно, пригрозил казнить, если замечены будут. Разведчики доложили, что Ягайло, не дошедший тридцать верст до Мамая, узнав о сече, повернулся и спешно уходит в Литву, а Олег Рязанский во время битвы рядом был, но в сечу не ввязался и теперь стоит, не уходит. Коварен и хитер рязанец, строго следить за ним надобно.

На четвертый день смрад и тлен от тел погибших стал невыносим, многих рвало, и повелел князь: мертвых не трогать, кого раздеть не успели, так, в одежде, в ямы крючьями сволакивать, похоронщиков в рукавицы и балахоны обрядить, дабы черную смерть в лагерь не занесли. Двух, пойманных с поличным, что мертвяков раздевали, казнили прилюдно. Только на седьмой день, на Воздвижения Креста Господня, двинулась рать русская в обратный путь.

3

Мучительно и тяжко умирал Великий Князь Московский Дмитрий Иванович. На той неделе поехал на турью охоту, да стало ему плохо, упал с коня на землю, сознанье потерял. Привезли его, сердешного, Понкрат с Ерошкой в лихорадке, и с тех пор не приходит в себя. Бояре призвали к князю всех лекарей и знахарей, и что только не делали они, да ничего не помогает князю. Мечется он в беспамятстве, слова бессвязные говорит, а то зовет Алексия митрополита усопшего. Евдокия все глаза уж выплакала, не отходит от мужа. В соседней горнице неотлучно, сменяя друг друга, читают молитвы дьячки из Успенского собора, может быть, слово Божие поможет князю.

Дмитрий лежит, высоко обложенный подушками, и ему мерещится, что из далекого далека накатывает и накатывает на него вал, все ближе и ближе, и нет от этого вала спасения, не оттолкнуть, скованы руки, не поднять, а вал все ближе и ближе накатывает, и хочет крикнуть Дмитрий, а не может, язык скован, одно только спасение – в далеком лучике впереди. Рвется к нему Дмитрий из последних сил, выпрастывает руки, в ужасе зовет спасение, и приближается, наконец, лучик, все ближе и ближе, растворяет мглу, выплывает, становясь ночником перед образом Спасителя. Бессильно, в холодном поту откидывается Дмитрий. Где он? В темной горнице прямо на него с иконы в упор пронзительно смотрят глаза старца Сергия, и доносятся слова молитвы: “…вседержитель… помилуй раба Твоего и дай спасение Твое…” Это похороны, догадывается Дмитрий, это меня хоронят. И ясный голос, до боли знакомый: “Это, Митя, батюшку твоего хоронят”, – это голос маменьки, это она сидит рядом, прикорнув, в белом платке. Маменька берет его руку своей большой теплой рукой. “ Пойдем, Митенька, домой, похоронили мы батюшку”.

Явь это или сон морочный? Он, маленький, идет с маменькой по бревенчатому настилу Кремника, и встречные бояре низко кланяются им. “Здрав будь, Князь Великой!”

– Маменька, а пошто они так? Я же малой, а они меня великим величают.

– А то, Митенька, что преставился Господу батюшка наш Иван Иванович, Князь Великий Московский, и теперь ты – Князь Великий. Через два дни венчать тебя будут на княжение Московское, венчать тебя будет Алексий митрополит, и отныне он наставником твоим будет. Он строгий, но справедливый, и веру нашу православную блюдет, и науки разные знает. Ты его слушаться должен, и тогда он тебя, Митя, научит всему, что положено знать князю Великому. А я за тебя молиться буду, чтобы дал тебе Господь ума да прилежания.

Митя сидит на низенькой лавке в горнице, одетый в новый кафтан, и ему боязно: сейчас придет сам митрополит Московский, его все почитают, кланяются, руку целуют, а как ему самому быть и что делать? Алексий входит, большой, в клобуке простом, черном, борода у него широкая, окладистая, а одет он в ризу простую, обыденную, не золоченую, как давеча в церкви, и от этого Мите становится легче. Митрополит крестится в угол и садится напротив, строго и внимательно смотрит прямо в глаза ему.

– Ну, здравствуй, Димитрий Иванович. Завтра будешь ты венчаться на княжение Московское и станут тебя величать князем Великим. На плечи твои отроческие ляжет тяжесть большая, за землю Московскую и за людей московских заботу и ответ нести. Только чтобы воистину великим стать, много нужно будет тебе узнать и многому научиться. Труд это тяжкий, но так тебе судьбой и Богом предначертано. Предстоит тебе узнать, откуда мир наш появился и откуда пошла есть земля Русская и откуда ты, Димитрий происходишь. А еще будет с тобой настоятель Дамиан из Чудова монастыря грамоту русскую учить, а дьячок из Успенского собора – закон Божий читать и молитвам обучать. Дружинник старший Симеон из дружины батюшки твоего будет наставлять тебя с оружием обращаться и верховому конному делу. Также татарин Шеремет, что при дворе княжеском служит, должен тебя молве татарской научить. Вот так-то, Димитрий.

– Отец Алексий, а как же я всему этому научусь? Я же малой еще.

– Был малой, Митя, вчерашнего дня был малой, а ныне ты Государь Московский Великий. Твердо это заруби себе!

Утренний полусвет проник в оконце горницы, проснулась ото сна Евдокия. – Митенька, свет мой светлый, очнулся, слава тебе, Господи! Да как же я переволновалась за тебя! Осунулся, на себя не похож, неделю целую в беспамятстве. Девки, пробуждайтесь, князь ваш в себя пришел! Несите, что поесть князю. Молочка теплого согрейте!

– Погоди, Дунюша, не суетись, слаб я еще, дай побыть в тишине. Привиделись мне мои отроческие годы, как наяву. Видно, скоро мне перед царем небесным ответ держать. И надобно мне все обмыслить и вспомнить.

И снова он, Димитрий – отрок восьмилетний, сидит перед Алексием. Матушка совсем испечалилась. Нет покоя Мите, нет отдыха. Замучают мальца науками этими. Совсем на дворе не бывает, игр детских лишен.

– Отец Алексий, а пошто мне татарская молвь? Никак не могу я запомнить словеса эти татарские, что Шеремет говорит. А разве толмачей у нас не хватает? Помню, когда батюшка был жив, приезжал на Москву посол с Орды, батюшка толмачей собрал, через толмачей с послом этим договорились.

– Толмачей-то у нас хватает, благо, что служат при дворе княжеском. Да только все они татары, а татарину, Митя, доверять нельзя. Запомни это твердо на всю жизнь. Весной той предстоит нам с тобой ехать в Орду, ярлык на княженье Великое у хана Ордынского добывать. Вот поедем мы в Орду, а там все по-татарски говорят. И если мы с тобой молви татарской понимать не будем, обманут и оговорят они нас.

– Отец Алексий, а зачем князья русские за ярлыком в Орду ездят? Своего ума что ли, им не хватает?

– А вот давай-ка сюда длань свою. Растопырь персты и попробуй ударить по ладони моей. Вот, а теперь сожми ладонь в кулачок. Так, а теперь ударь. Разницу уразумел? Так вот, ладошка твоя с перстами растопыренными – это Русь. Вот этот малый перст – это князь Суждальский, безымянный перст – князь Тверской, средний – князь Владимирский, указательный – князь Рязанский, а большой – князь Московский. И все врастопырку, все сами по себе и врозь. А кулачок твой – Орда Золотая. Все персты сжаты, все мурзы татарские хану Великому Ордынскому подчинены. Живут и властвуют ханы ордынские над Русью, потому, что блюдут они законы Чингизовы. Был у них такой Великий Хан Чингиз. Установил он законы суровые, по которым все татары, независимо, простой он воин или мурза знатный, Великому Хану служат, а кто осмелиться перечить, тому смерть неминучая. Также властвуют они и над Русью. Который русский князь перечить вздумает, пошлет хан войско на него беспощадное, сожгут татары города и веси, людей русских побьют несчитанно, чтобы другим неповадно было. А князья русские друг перед другом знатностью своею похваляются, а сами подличают, друг на друга доносят, чтобы милость ханскую заполучить. Помер твой батюшка, Великий Князь Иван Иванович, что ярлык ордынский держал, и теперь русские князья, и Тверской, и Рязанский, и Суждальский в Орде сидят, кто более хана умилостивит, тот и ярлык получит. Вот и нам, Митя, предстоит в Орду ехать, добиваться ярлыка, потому что Великое княжение по праву Москве принадлежит. Это дедами твоими Юрием да Иоанном Даниловичами заслужено, нам с тобой продолжать надлежит. А потому, Митя, трудиться нам нужно, подготовится хорошо к поездке этой.

– Отец Алексий, а придет ли время, когда русские перестанут татарам кланяться?

– Придет это время, обязательно придет, а для того нужно, чтобы крепло княжество Московское, набирало силу, чтобы объединил князь Московский всю Русь Великую под руку свою. Тогда придет конец власти татарской, и будет над Русью власть Московская. Хотел бы я, чтобы ты, Дмитрий Иванович, дожил до этого времени.

Митя очень не любит уроки по русской азбуке. Игумен Дамиан, из греков, прислан византийским патриархом, дабы научить московитов правилам монастырского жития. Он черен, как грач, в черной рясе и клобуке, хмур и суров. Приносит с собой великую книгу, а книге той значков, как вороньих следов на снегу!

– Смотри, Димитр, вот эта буква, словно шатер островерхий – аз, а эта, будто человек сидящ и руку простер – буки. Повторяй за мной. А теперь поставь их одну за другой рядом, буки, аз, что получится?

– Букиаз.

– Ба получится… понял? Коли не понял, заучи! Пошли дальше. Вот буква, как гусь, шею вытянула – это глаголь. А эта, как буки, только взад смотрит – добро.

Митя молчит, никак он понять не может, как из этих буки и аза может получиться что ни будь путнее. К Рождеству добираются они до совсем уж замысловатых букв – пси, кси, ферт, а еще выстраивает грек разные буквы, тычет черным пальцем.

– Како, наш, юс малый, земля, ерь, а получится что? Получится князь, то есть ты, Димитр.

И рад Митя, что начинаются святки, что можно отдохнуть от грамоты. Дьячок Пафнутий из Успенского собора, маленький, седенький, с тощей косицей, не очень утруждает отрока.

Всех молитв тебе, княже, знать не надобно, на то служители поставлены. Выучим мы с тобой только Отче Наш. Вторь за мной: Отче Наш, иже еси на небеси, да святится Имя Твое, да приидет Царствие Твое, да будет Воля Твоя… Ну, да ладно, выучим мы с тобой молитву эту. Давеча маменька твоя ко мне приходила, жалобилась, что совсем тебя замучил грек этот. И то правда. Я тебе, княже, лучше сказы да былины сказывать буду про богатырей русских Илью Муромца, Добрыню Никитича, про Микулу Селяниновича…

Но особенно любит Митя рассказы отца Алексия. О Рюрике-князе, что пришел с дружиной из-за моря, дабы навести порядок на Руси, о походах князей Олега и Святослава, о святой княгине Ольге и сыне ее Владимире, что Русь языческую в православную веру крестили. Про Киев, матерь городов русских.

– Отец Алексий, ты говоришь, что Киев – матерь городов русских, а давеча сказывал, что Москва – самый главный город на Руси. Как это?

– Киев ныне порушен и заброшен, а причиной тому – рознь княжеская на Руси. Так повелось с Игоря-князя, что своим сыновьям давали князья Великие уделы в княжение, а братья друг с другом великую свару вели за стол княжеский, и убивали брат брата, и войной брат на брата шли. Совсем разорили Киевскую Русь. Татары пришли, без боя Киев взяли да сожгли. А в Москве прадед твой Даниил Александрович другой порядок установил: един князь на Москве – старший сын княжеский, воле княжеской все подвластны. Запомни это, Дмитрий, как первую заповедь: Сколь тверда и едина рука государева, столь сильна и держава его.

А пуще всего любил Митя, когда приходил на урок Симеон, старший княжеский дружинник. Приводил он с собой своего сына Понкрашку, ростом и годами чуть более Мити, и начинались у них веселые игрища. Рубились деревянными мечами, стреляли из луков в дерево, кто попадет за тридцать шагов, а потом мчались наперегонки на конях по полям и лугам, вцепившись в конскую гриву, так что ветер свистел в ушах, и били ветки по плечам. Проходил Митя с этих уроков в синяках и царапинах, в грязи, с порванной рубахой, уж как охала маменька, сетовала Симеону, да тот только смеялся:

– Не взыщи, княгиня, только славный князь-воин растет. Мой Понкрашка годом старше, а не уступает ему Дмитрий Иванович. И сила, и сноровка есть, скоро на железные мечи переходить будем.

Сущее наказание эти сидения на боярских думах. В горнице жарко натоплено, а Митя сидит в тяжелом кафтане, шитом золотом, на голове шапка, мехом отороченная, с каменьями. Сидеть надобно неподвижно, пока бояре долго и нудно говорят что-то непонятное, пот струится по спине, голова клонится, Митя клюет носом, и тяжелая шапка сползает на глаза. Он спохватывается, поправляет шапку, но тяжелая дрема склеивает очи, и Митя просыпается только когда что-то не поделившие бояре начинают орать и обзывать друг друга непотребными словами, а то и хватать за бороды. И тогда стучит посох митрополита.

– Стыдитесь, господа бояре, князя вашего стыдитесь! На тебя, Евлампий Босоволк, накладываю епитимью за слова бранные, на неделю. А вам, Вельяминовым, остыть надобно, по дороге домой и остынете. Не гоже людям знатным так вести себя, не на торжище вы, а дела государевы решаете. По откупу на извоз крепко думать надобно. А надумаете – ко мне приходите, мы с князем Великим вас и рассудим.

Митя идет с митрополитом из Думских палат, радуясь свежему ветру.

– Отец Алексий, а пошто бояре наши все немирно промеж собой живут?

– А то, что Вельяминовы всю власть в Москве хотят заполучить и казну держать. Батюшка твой, царство ему небесное, незлобивый человек был, его и звали Иваном Красным да Добрым. Много воли дал им, и войско держать, и с купцов тамгу сбирать. Вот они и разнуздались.

– А я им скажу, что я, князь Великой, запрещаю им за бороды друг дружку таскать.

– Ты погоди, Митя, не суетись впустую. Когда возмужаешь, в силу войдешь, тогда и укорот боярам дашь. Ты вот мне скажи, кою букву с игуменом Дамианом выучил.

Снова темный морок наплывает на Дмитрия Ивановича, и в этом мороке клубком вертятся думские бояре, чернецы-монахи, возникает, приближаясь, красное, жирное лицо хана Джаныбека. Он шевелит тонкими, тараканьими усами. “Какую букву выучил?”– гулко хохочет он и проваливается в темень. И сам князь проваливается в черную пропасть, долго летит до самого дна, где на него накатывает и накатывает, нудной, царапающей нотой гудит бесконечный вал.

***

Крохотная светящаяся точка начинает расти и приближаться, превращается в ночник, а за ним с темной иконы пристально и требовательно смотрят на князя очи. Сергия? Алексия? Они вопрошают, и нужно вспомнить что-то важное и главное, нужно вспомнить все…

Они с отцом Алексием едут в Орду за ярлыком Великокняжеским. Давеча соглядатаи донесли, что на пиру Иван Вельяминов изгалялся. Мол, митрополит наш совсем ума лишился, мальчонку-сосунка в Орду за ярлыком повез. Да кто ж ему ярлык даст? Тверской князь Михаил с дарами богатыми давно уж там, да Рязанский князь, а наш-то с сосунком, к шапошному разбору! Смех да и только!

Едут обозом, по весенним, только что подсохшим дорогам, одна повозка – с серебром, другая – с мехами, одарять хана Джаныбека и мурз его. На конях скачут по бокам обоза княжеские дружинники, защита от лихих людей. Переправились через Волгу, и Митя с любопытством глядит на ковры весенних приволжских степей, полыхающие алым цветом. Крупные чашечки – с ладошку Митину, а в глубине – как желток яичный, и торчат былинки тоненькие.

– Отче, что это за цветки невиданные, у нас таких нет.

– Тульпанами они зовутся, цветок степной, полуденный. По весне горит степь ими, а вот отцветут они скоро, солнце запалит нещадно, и степь вся пожухнет, пожелтеет. Насмотрись на красу эту, уже скоро в Сарай-город приедем.

Оживляется доселе безлюдная степь. Проскакала поодаль стайка всадников в островерхих шапках, а навстречу медленным торжественным шагом движется караван диковинных зверей, ростом с журавля колодезного, на спине горбы, а промеж горбов человек сидит! И как не боится? Митя рот разинул: вот уж диво дивное!

– Это, Митя, верблюд, зверь степной, очень к степям безводным привычный. Да ты не бойся, они приручены людям служить, даром что видом страшны.

К полудню доехали до Сарая Берке града. Вот уж град дивный! Градом зовется, а стенами не огорожен, ворот градских нет. А велик-то! Посреди степи ровной стоит, а глазом не окинешь, до самого окоема простерся. А людей в нем! Ну, как муравьев в муравейнике. Снуют, горланят, как сороки поутру. По-татарски больше, Митя татарскую молвь различать научился, а еще другие языки непонятные слышатся. Сначала ехали через пригород, где шатры поставлены дрянные, абы как, тесно, и овцы, и козы, и люди толкутся. Потом пошли шатры богатые, круглые, как валуны. Алексий пояснил, что они юртами зовутся, и живут в них знатные мурзы и сотники татарские. А потом выехали на площадь широкую, Посольский Двор зовется, и тут уж глаза разбегаются! По одну сторону дома каменные стоят, высоченные в два и три поверха, а на одном доме крест воздвижен каменный христианский, но на наш, православный не похож. Это Фряжское, или Генуэзское подворье, здесь послы и купцы фряжские живут. Фряги издалека, из-за моря пришли сюда, фряги – мореплаватели искусные и купцы, по всему миру торг ведут. Они Христу молятся, но церковь у них Римская, неправедная, сиречь, еретическая. А далее, за фрягами уж сосем диковинные дома стоят, как раковина морская, что Мите в Москве гость иноземный преподнес. На одном доме сверху полумесяц торчит. Это подворье арапское, и веры они магометанской, а еще стоят там подворья персидские и еще, Митя не запомнил какие. Зато по левую руку – Господи Боже мой, радость для очей какая! – русские рубленые избы стоят и часовенка махонькая с крестом православным. Встречает их на пороге дьяк посольский Евлампий Творогов с хлебом и солью. “Добро пожаловать, Князь Великой Димитрий Иванович и Митрополит Всерусский Алексий!”

Две недели ожидали приема у хана Великого Ордынского. Накануне вечером Алексий пришел озабоченный, долго о чем-то совещался с Твороговым, призвал к себе Митю.

– Завтра поутру, князь, к самому хану Джаныбеку допущены будем. Помни все, чему я тебя учил. День завтра особый. Завтра хан решать будет, кому ярлык на княжение Великое отдавать.

Дворец Великого Ордынского хана каменный, золотом и камнями драгоценными отделан, перед входом – стража с бердышами двумя рядами стоит, и промеж них идти надобно. Потом по ступеням многим подниматься. Дверь тяжелую, изукрашенную резьбой, стражники отворили. А там! Митя столбом стал. “Кланяйся низко!” – зашептал ему Алексий. – По сторонам не гляди”.

Хан сидел на высоком троне, а по обеим сторонам, низко опустив головы, стояли знатные мурзы в шелковых халатах и цветных чалмах.

– Великий Хан, – не доходя десяти шагов и снова низко поклонившись, по-татарски произнес Алексий. – Твой верный подданный князь Московский Дмитрий приехал к тебе, чтобы выразить смирение и почтение. – Кланяйся! – по-русски шепнул он Мите.

– Здравствуй, Лекси-ходжа, имам урусский! – перебил его хан. – Кто это князь Московский? Этот мальчик? Он совсем маленький, как он может управлять княжеством?

– Не суди по возрасту, Великий хан, суди по уму. Ты спроси его что-нибудь, например, про твоего предка, Великого хана Чингиза, он по-татарски знает, а тогда суди.

– Ну, Димитри, расскажи мне про Великого Чингиз хана.

– Великий хан Чингиз, хан всех монголов, покорил половину мира, – как заученный урок, бойко затараторил Митя. – Его внук Джучи стал властителем Золотого улуса, и тебе, Великий хан, мы присягаем в верности.

– Ай, молодец! – жирно захохотал Джаныбек. – Только как я дам ярлык в руки маленького мальчика? Он не сможет собирать дань с урусских земель. Что мне тогда делать? Посылать войско?

– Великий хан, у князя Московского Дмитрия есть хорошие слуги и советчики. Ты знаешь, что Москва всегда исправно платила дань Золотой Орде, будет платить и далее. Москва твердо свое слово держит. На том стоим!

– Ладно, Лекси-ходжа, я буду советоваться с моими беками. Приходи через одну луну.

– Мудрость твоя велика, Великий хан. А как поживает Великая ханша Тайдула? Я привез для нее подарок – меха собольи, но слышал, что она болеет.

– Да Лекси-ходжа, сильно болеет моя старшая жена, совсем ослепла, и никакие лекари не могу ей помочь.

– Позволь, Великий хан, мне осмотреть ее.

– Что ты, Лекси-ходжа, я собрал лучших лекарей, из Самарканда, из Бухары, из Гюлистана, но никто не может ее вылечить. Но если ты хочешь… Я помню, как ты лечил мою мать. Эй, стража, проводите его к Великой ханше.

Тайдула лежала на подушках в своей опочивальне, ее лицо покрывала черная повязка, а в углу опочивальни, мерно раскачиваясь, бормотал молитвы длиннобородый лекарь в колпаке со звездами. Глаза Тайдулы под повязкой заплыли гноем, сочившимся из-под толстого слоя дурно пахнувшей мази. Это была трахома, болезнь грязных рук, болезнь, которую умели лечить знахари-травники на Руси.

Следующее утро спозаранку Алексий разбудил Митю.

– Вставай, князь, надобно мне травы нужные собрать, а ты мне помощником будешь, да и Волгу посмотришь, хватит тебе пыль сарайскую глотать.

Кони вынесли их на пологий берег. Позади, в дымном мареве остался Сарай Берке, а впереди берег спускался, переходил в стену камышовых зарослей, и там кипела птичья жизнь. Крачки, чайки, цапли и журавли стаями кружили над камышовым морем, взмывали вверх в громадном водовороте, в неумолчном птичьем гомоне, а дальше за камышами, до самого горизонта голубела водная гладь.

– Это место, Митя, татары Ахтубой называют, здесь Волга наша, что по русской земле течет, разливается широко, а потом в Полуденное море впадает. Рыба здесь икру мечет, потому и птица место это любит. Вон, как разгалделись! Ну, да нам пора делом заниматься, ты с конями обращаться научен? Стреножь их, пока мы трав наберем. Вот гляди, Митя, эта трава, листья венчиком и былинка вверх торчит, подорожником называется, ее лист раны заживляет и гной вытягивает. А вот эта, цветочками желтенькими, по-татарски джурабай называется, а у нас ее зверобоем зовут, от многих болезней внутренних. Посмотри-ка сюда. Цветы колокольчиками, листья мохнатые – опасная трава дурман. Но нам она нужна, ее отвар помогает гной вытянуть. Вот эта травка, цветочками белыми, – ромашка, ее отваром раны и воспаления промывают, а еще нам шалфей нужен, и медуница, тогда мы с тобой ханшу Великую Тайдулу живо вылечим.

Через три дня лечения Алексиева Тайдула открыла глаза, на четвертый день встала с постели, а еще через два дня Великий Князь Московский Дмитрий Иванович с ярлыком на Всерусское княжение, полученным из рук Великого Хана Золотоордынского Джаныбека, готовился к отъезду домой. По-детски радовался Митя, не зная, сколь тяжел этот ярлык, столько черной ненависти Тверских и Рязанских князей, сколько ревности и зависти бояр Московских принял он с этим ярлыком на свои детские плечи.

***

Прохладная, мягкая рука ложится на воспаленный лоб. – Свет мой светлый, Митенька, очнись!

– Дунюшка моя, совсем худо мне. Пришел час мой смертный, беседую я с усопшими, зовут они меня. Совсем я немощен, и тебе, Дунюшка, распоряжаться делами княжескими, сына нашего Василия на княжение Великое ставить. А помнишь ли…

Вроде недавно то было. Привезли в Москву невесту князю Дмитрию Ивановичу, княжну Суждальскую, чтобы от брака сего навеки мир промеж княжествами установить. Привезли в карете княжеской, с почестями великими. Сидит она в горнице на лавке, в дорогие одежды обряжена, лицо покрывалом занавешено, а девчонка-то совсем махонькая, просто воробышек на жердочке. Митя откинул покрывало, и глянули на него два огромных испуганных глаза.

– Ты меня не бойся, Евдокия Дмитриевна, я тебя не обижу.

– А я тебя, Дмитрий Иванович, и не боюсь, – брызнули искорки из лазоревых, как небо, глаз. Помолчала, потупившись, вскинула очи, обожгла ими Дмитрия. – А ты, Дмитрий Иванович, в горелки играть умеешь?

– А то, как же! Я первый горельщик на Москве был.

– А в прятки?

– И в прятки тоже.

– Вот мы с тобой, Митя, в прятки наиграемся в хоромах этих пребольших! Только чтоб не увидели, – и залилась серебряным колокольчиком…

***

Всё тонет во мраке, и из темноты пристально смотрят на умирающего князя грозные очи. Суд страшный и последний. Ты, князь повинен за все. Ты повел тысячи на страшную сечу, чтобы защитить землю от грозы неминучей, ты одержал великую победу, а чем это обернулось? Горем великим, плачем вдов и сирот. И ты, князь, в этом повинен.

Ты отбил у Мамая богатство неслыханное, обещал вознаградить воинов своих за лишения и за подвиг ратный, а чем это обернулось?

Ты поспешил в Москву с войском своим, похвалиться о победе, к милой своей Евдокии поспешил, обоз оставил без защиты, а обоз тот разграбили рязанцы подлые, да раненых всех побили. И ты, князь, в этом повинен.

Ты укрепил власть княжескую на Москве, покорил гордыню боярскую, волей княжеской положил конец произволу и беспределу боярскому, а чем это обернулось? Смутой и крамолой, разорением великим. И ты, князь, в этом повинен.

Ты защитил землю русскую от саранчи татарской, от набегов нечестивых, а чем это обернулось? Нашествием Тохтамышевым, разорением Москвы. И ты, князь, в этом повинен.

“Господи! Прости мне прегрешения мои! Без злого умысла творил я, а на благо…” – хочет вымолвить Дмитрий, но тяжесть смертная сковала уста. И нужно все вспомнить и во всем разобраться и покаяться.

***

Да, конечно, памятен тот самый день. С того дня все началось. Вчера только умер престарелый Тимофей Вельяминов, московский тысяцкий, а Вельяминовы, креста на них, бесстыжих, нет, не скрывали торжества своего. Сегодня Дума боярская сходится нового тысяцкого выбирать. И сомнения ни у кого нет, что Ивану, старшему сыну сегодня принимать почет. Они, Вельяминовы, давно уж считали должность эту своей наследственной вотчиной, еще с Протасия, первого тысяцкого московского при Иване Даниловиче Калите. Ох, как лютовали Вельяминовы, когда Симеон Иванович поставил на место то Андрея Петровича Хвоста, они же, больше некому, свершили то злое дело, когда Андрей Петрович был убит неведомо от кого и неведомо кем, только оказался лежащим на площади, от чего был мятеж великий на Москве. Оттого и бежали они поспешно в Тверь. Да батюшка Иван Иванович незлобив был, призвал Василия Васильевича в Москву и тысяцким его признал. При малолетстве Димитрия совсем обнаглели, самыми первыми на Москве стали себя считать. На свадьбе Дмитрия Ивановича пояс драгоценный княжеский пропал, верные люди сказывали, что Василий Вельяминов его умыкнул да племяннику своему Микуле передал, ан доказать не смогли. Доносили также, что Иван в кругу бояр своих нелестно и похабно князя поносил.

После обеда обильного собрались бояре в думских палатах, гомонили сытно о делах своих, рассаживались по знатности да старшинству. Старейшим боярином тогда Ондрей Оболенский был.

– Ну, что, бояре московские и ты, князь Великой Дмитрий Иванович. Преставился Господу тысяцкий наш, Василий Васильевич, царство ему небесное, а нам на земле грешной дела мирские творить. Потому надобно нам, боярам, нового тысяцкого выбрать, а тебе, князь, наш выбор утвердить, чтобы мир и порядок на Москве стояли, как наши пращуры нам завещали. Мы, старшие бояре, давеча совет держали, порешили, что тысяцким на Москве будет Иван Васильевич, славного рода Вельяминовых. Ему батюшка его усопший дело это завещал, ему мы, бояре доверяем порядок мирской и воинский содержать на Москве. Так я говорю, бояре?

– Верно говоришь, Ондрей Иванович, Вельяминовы, они спокон веков… – закивали, заговорили бояре.

– Иван Васильевич, он молодой еще, но дело знает, и рука у него твердая…

Хмуро молчал, оглядывая бояр, Дмитрий Иванович. Многие из них годились ему в отцы и деды. За ними стоит Москва купеческая, за ними стоят стрельцы Московские.